Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги — сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.— Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? — крикнула она.Я с трудом отвернулся.Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.Я срезал следующий стебель, отбросил цветущую головку и кинул его на плот.— Туда, — указала девушка и перевела лодку на новое место.Она не делала никаких попыток скрыть от меня свои выступающие, несколько тяжеловатые прелести, скорее наоборот, выставляла их напоказ, использовала свою красоту, чтобы еще больше унизить меня, увеличить мои страдания.Этим утром, до того, как рассвело, она надела мне ошейник.Я провел ночь под открытым небом, уснув прямо на плетеной поверхности репсового острова, в двух шагах от ее крохотной хижины. Запястья у меня были связаны с лодыжками, а другой конец стягивающей мне шею болотной лианы был прикреплен к глубоко воткнутому в ренсовые слои острова гребному шесту.— Просыпайся, раб, — разбудила она меня на рассвете, грубо ткнув ногой. Затем небрежно, словно имела дело с животным, она развязала мне руки и ноги.— Иди за мной, — бросила она.У края острова, где среди других лодок виднелось и ее суденышко вместе с плотом для транспортировки срезанного ренса, она остановилась и обернулась ко мне.— На колени! — приказала она, глядя мне в глаза.Я опустился на колени, и она накормила меня, вытащив горсть репсовой пастилы из сумки, висевшей у нее на боку.— Встань! — снова приказала она. Я поднялся на ноги.— Говорят, в городах у рабов есть ошейники, — сказала она. — Это так?— Да, — ответил я.Она взяла кусок лианы и, издевательски улыбаясь, несколько раз обвила вокруг моей шеи гибкое растение и закрепила его впереди.— Ну вот, — с довольным видом произнесла она, — теперь и у тебя есть ошейник.— Да, теперь и у меня есть ошейник, — подтвердил я.— Скажи: я — твой раб, госпожа, — потребовала она.У меня сжались кулаки. Она стояла совсем рядом, все еще держа руки у меня на плечах и смеясь мне в глаза.— Я твой раб, — неохотно повторил я.— Госпожа! — напомнила она.— Госпожа! — эхом отозвался я. Она рассмеялась.— Я вижу, ты находишь меня красивой, — заметила она.Я не мог этого не признать.И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.— Так ты осмеливаешься домогаться меня? — закричала она. — Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! — срывающимся голосом прошипела она.Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.Она снова рассмеялась.— А теперь садись в лодку, раб, — распорядилась она. — И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!
Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так — снова и снова, час за часом, без передышки.Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.Я молча слушал ее.Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.— Не смей его трогать, — сурово сказала девушка.Я убрал руку.— Режь здесь, — указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.— Жарко, — сказала она. Я обернулся.Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.— Режь ренс, раб, — рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.— Тебе очень идет этот ошейник, — сказала она.Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.— Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, — сказала она. Я промолчал.— Ты понял? — спросила девушка.— Да, — отозвался я.— Госпожа, — добавила она.— Я понял, госпожа.— Вот и хорошо. Ты понятливый раб, — заметила она. — И очень хорошенький.Я заскрипел зубами.Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.— Хорошенький мой раб, — заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.— Пожалуйста, не говори со мной, — попросил я.— Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, — ответила она.Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше — зацеловать до смерти.— Режь, мой хорошенький раб!И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.И снова — стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку — в воду, стебель — на плот. Время словно остановилось.Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.Долгое время никто из нас не произносил ни слова.— Могу я говорить? — наконец спросил я,— Говори, — разрешила девушка.— Почему так много островов собралось вместе? — этот вопрос не давал мне покоя.— Скоро праздник начала се'кара, — ответила она.Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.— Но почему их так много? — поинтересовался я. — Это необычно.— Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, — заметила она, однако продолжала объяснять дальше: — Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.— И сколько их здесь?— Пять, — ответила она. — Это только из ближайшей части дельты.— А цель совета? — спросил я.Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.— Он хочет объединить ренсоводов, — ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.— Для торговли?— Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.— Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.— Да, ему бы это не понравилось, — согласилась она.— А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, — высказал я предположение.— Чиновников? — удивилась она. — Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?— Да, — ответил я. — И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.— Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, — в голосе ее послышалась злость.— Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.— Мы, ренсоводы, независимые люди, — ответила девушка. — У каждого из нас свой остров и свой глава общины.— Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?— Да, мне так кажется.Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.— Могу я говорить? — снова спросил я.— Говори.— Ты носишь на руке золотой браслет, — заметил я. — Откуда он у тебя, госпожа?— Я запрещаю тебе разговаривать! — внезапно выходя из себя, воскликнула она.Я замолчал.Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.— Сюда, — скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.— Залезай, — повторила она.Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Высеченные искры упали на сухие лепестки ренса. Пламя быстро занялось, и она, используя как спичку кусочек ренсового стебля, перенесла огонь в крохотную заполненную жиром тарлариона лампу, также находившуюся в неглубокой медной чаше. Я смог рассмотреть ее нехитрые пожитки. Здесь был узел с одеждой и небольшая коробочка для каких-то женских мелочей. У стены лежала скатанная циновка, на которой она, очевидно, спала. Рядом стояли миска, пара чашек и три бутылки из высушенных и выдолбленных тыкв. Б миске лежали скудные кухонные принадлежности; плоская палочка для размешивания пищи и вырезанный из корня ренса небольшой ковшик. Сюда же она положила нож, которым я резал ренс.— Завтра праздник, — сказала она и вызывающе посмотрела на меня.В скудном свете крохотной лампы я мог видеть только часть ее лица и контуры тела. Она закинула руки за голову и развязала стягивающую волосы лиловую ленту.В тесной хижине мы стояли на коленях друг против друга; нас разделяли каких-нибудь несколько дюймов.— Если ты дотронешься до меня, ты умрешь, — пообещала девушка, рассмеявшись и встряхнув упавшими ей на плечи волосами.— Завтра на празднике я выставлю тебя в качестве приза для девушек, мой хорошенький раб, — вдруг сказала она. — Повернись.Я повернулся к ней спиной.— Руки вместе! — последовала новая команда.Я повиновался, и она своими не по-женски крепкими руками связала мне запястья гибкой болотной лианой.— Вот так, мой хорошенький раб. Можешь повернуться.Видя, что ее обращение вызывает во мне ярость, она старалась еще больше подлить масла в огонь.— Раб хорошенький, — смеялась она. — Счастлива будет та девушка, которая выиграет на празднике такого хорошенького раба!Я молчал.— Мой хорошенький раб, наверное, проголодался? — с издевкой поинтересовалась она. Я не ответил.Она рассмеялась и снова накормила меня, дав пригоршню ренсовой пастилы. Себе она отщипнула ренсовой лепешки, а затем еще сушеной рыбы. Потом она сделала большой глоток воды из тыквенной бутылки и поднесла ее горлышко к моим губам. Дала мне выпить глоток, затем, смеясь, отняла бутыль, но опять дала напиться.— Ну, хватит, — наконец сказала она и поставила бутыль к стене. — Пора спать. Хорошенькому рабу нужно выспаться, завтра ему предстоит многое сделать, он будет очень занят.Она распорядилась, чтобы я лег на бок, и другой лианой связала мне ноги.Затем расстелила свою циновку, поглядывая на меня и усмехаясь.Развязала шнурок на тунике, которая и так почти не скрывала ее наготу. Затем, к моему изумлению, дерзко, плавным движением стянула тунику через голову.Она разделась передо мной так небрежно, словно я был животным.Я не мог отвести от нее глаз.Она нахмурилась.— Я вижу, тебя снова следует наказать, — сказала она.Я инстинктивно пытался было отодвинуться, но, связанному, мне это не удалось.Она несколько раз с какой-то непонятной яростью ударила меня.Не в силах сдержаться, я застонал.Она отвернулась, сидя на циновке, и, словно забыв о моем существовании, занялась починкой какого-то сплетенного из ренсовых волокон мешка, висевщего на стене. Она отщипывала от ренсового стебля узкие полоски волокон и вплетала их в мешок. Работала она аккуратно и внимательно.Я наблюдал за ее действиями.Когда-то я был воином из Ко-ро-ба.Потом на ренсовом острове в заболоченной долине Воска я узнал себе истинную цену, узнал, кем я был на самом деле, — низким, всего боящимся трусом.Был воином из Ко-ро-ба.Стал рабом этой девушки,— Я могу говорить? — спросил я. Не отрываясь от работы, она кивком головы оказала мне эту милость.— Госпожа не удостоила меня чести сообщить свое имя. Могу я узнать, как ее зовут?— Телима, — ответила она, заканчивая ремонт мешка, и, перекусив лишние, свисающие с заплаты края волокон, повесила его на стену, рядом с циновкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47