В эпохи укрепления, консолидации
государства национализм несомненно имеет положительную цен-
ность и стоит на высоком уровне. Но сейчас в Европе укреплять
больше нечего, все и так слишком укреплено, и национализм лишь
мания, предлог, чтобы увильнуть от своего долга - от нового
творчества, нового, великого дела. Примитивность методов, кото-
рыми национализм оперирует, и тип людей, которых он вдохнов-
ляет, слишком ясно показывают, что он прямо противоположен
подлинному историческому творчеству.
Только решение создать из народов Европы новую великую
сверхнацию могло бы возродить Европу. Она снова обрела бы
веру в себя, ее пульс оживился бы, она взяла бы себя в руки,
собралась бы.
Но положение гораздо опаснее, чем думают. Годы уходят, и
европеец может привыкнуть к тому сниженному тонусу жизни,
какой сейчас установился, он разучится править, прежде всего -
управлять самим собой. Если это случится, его достоинства и
способности скоро исчезнут. Как и всегда бывает при образова-
нии нации, единству Европы противятся консервативные классы.
Это может кончиться их гибелью; ибо к главной опасности - что
Европа окончательно потеряет свою духовную силу и свою ис-
торическую энергию - присоединяется другая, более конкретная
и грозная. Когда коммунизм победил в России, многие думали,
что красный поток зальет Европу. Я так не думал. Наоборот, я
писал в те годы, что для европейца, который все свои усилия и
всю свою веру поставил на карту индивидуальности, русский ком-
мунизм неприемлем. Прошло время, и те, кто тогда опасался, успо-
коились - успокоились, когда следовало бы обеспокоиться. Имен-
но теперь коммунизм мог бы победно распространиться по Европе.
Я по-прежнему считаю, что коммунизм по-русски не интересу-
ет, не привлекает европейцев, не сулит им завидного будущего - и
вовсе не в силу тех причин, которые обычно приводят его апос-
толы, упорные, твердолобые, глухие и далекие от истины, как все
апостолы на свете. Европейский буржуа и без коммунизма знает,
что дни человека, который живет без труда и забот благодаря
своей ренте и завещает ее сыновьям, сочтены. Ни это, ни тем
более страх предохраняют Европу от <русской веры>. Произ-
вольные предположения, на которых двадцать лет тому назад
Сорель обосновал свою <Тактику насилия>, нам кажутся сейчас
смешными. Буржуа вовсе не трус, как думал Сорель; наоборот,
сейчас он гораздо больше склонен к насилию, чем рабочий. Все
знают, что большевизм победил в России потому, что там не было
буржуа*. Фашизм, движение мелкобуржуазное, оказался гораздо
более воинственным, чем все рабочие движения. Вовсе не это
препятствует европейцу броситься в объятия коммунизма, но го-
раздо более простая основательная причина: он не думает, чтобы
в коммунистическом обществе жилось счастливой.
И тем не менее, повторяю, мне кажется вполне возможным,
что в ближайшие годы Европа будет очарована большевизмом.
Не из-за него - несмотря на него.
Представим себе, что <пятилетки>, которые с геркулесовыми
* Этого одного достаточно, чтобы убедиться раз и навсегда, что мар-
ксизм и большевизм - разные исторические явления, у которых нет
почти ничего общего.
усилиями проводит советское правительство, оправдают ожида-
ния, и экономическое положение России не только восстановится,
но и улучшится. Каково бы ни было содержание большевизма,
это, во всяком случае, гигантский эксперимент. Люди решительно
взялись за проведение гигантского плана реформ и во имя своей
веры подчинили себя суровой дисциплине. Если судьба, неумоли-
мая и холодная к человеческому воодушевлению, по допустит
полного крушения этого опыта, если она хоть немного даст ему
свободы действия, большевизм неизбежно поднимется над Евро-
пой, как новое сияющее светило. Если Европа тем временем оста-
нется в таком же жалком состоянии, как в последние годы, если
нервы со и мускулы будут расслабленными от недостатка дис- .
циплины, если у него не будет жизненного плана, как сможет она
уберечься от торжествующего коммунизма? Можно ли надеять-
ся, что европеец, не имея собственного плана или знамени, сможет
успешно сопротивляться призыву к новой цели и не загореться
им? Ради того, чтобы послужить идее, вносящей смысл в его
пустую жизнь, он может подавить свои возражения против ком-
мунизма и даст увлечь себя, если не самому учению, то по крайней
мере его воодушевлению, экстазу.
Преобразование Европы и единое государство-континент, по-
моему, единственное, что могло бы уравновесить победоносные
<пятилетки>.
Политики и экономисты уверяют нас, что у этой победы мало
шансов на осуществление. Но было бы слишком унизительно,
если бы антикоммунизм видел свое спасение лишь в материаль-
ных затруднениях противника. Ведь крушение коммунизма тогда
равносильно общему крушению. У коммунизма своеобразный
моральный кодекс; тем не менее это все же кодекс. Не достойнее
ли и полезнее противопоставить морали коммунизма новую за-
падную мораль, призыв к новой жизненной программе?
XV. Мы подходим к самой проблеме
Проблема в том, что Европа осталась без морали. Человек
массы отбросил устаревшие заповеди, но с тем, чтобы заменить их
новыми, лучшими; нет, суть его жизненных правил в том, чтобы
жить, не подчиняясь заповедям. Не верьте молодежи, когда она
говорит о какой-то <новой морали>. Сейчас во всей Европе не
найдется людей <нового этоса>, признающих какие-либо запове-
ди. Те, что говорят о <новой морали>, просто хотят сделать что-
нибудь безнравственное и подыскивают, как бы поудобней прота-
щить контрабанду.
Поэтому наивно упрекать современного человека в отсутствии
морального кодекса: этот упрек оставил бы его равнодушным
или, может быть, даже польстил бы ему. Безнравственность стоит
очень дешево, и каждый щеголяет ею.
Если оставить в стороне, как мы делали до сих пор, тех, кого
можно считать пережитком прошлого, - христиан, идеалистов, ста-
рых либералов, - то среди представителей нашей эпохи не найдет-
ся ни одной группы, которая бы не присваивала себе все права и
не отрицала обязанностей. Безразлично, называют ли себя люди
революционерами или реакционерами; как только доходит до дела,
они решительно отвергают обязанности и чувствуют себя, без
всяких к тому оправданий, обладателями неограниченных прав.
Чем бы они ни были воодушевлены, за какое бы дело ни взялись
- результат один и тот же: под любым предлогом они отказыва-
ются подчиняться. Человек, играющий реакционера, будет утвер-
ждать, что спасение государства и нации освобождает его от
всяких норм и запретов и дает ему право истреблять ближних, в
особенности выдающихся личностей. Точно так же ведет себя и
<революционер>. Когда он распинается за трудящихся, за угне-
тенных, за социальную справедливость, это лишь маска, предлог,
чтобы избавиться от всех обязанностей - вежливости, правдивос-
ти, уважения к старшим и высшим. Люди подчас вступают в
рабочие организации лишь затем, чтобы по праву презирать ду-
ховные ценности. Мы видим, как диктатуры заигрывают с людь-
ми массы и льстят им, попирая все, что выше среднего уровня.
Бегство от обязанностей частично объясняет смехотворное,
но постыдное явление: наша эпоха защищает молодежь <как та-
ковую>. Быть может, это самое нелепое и уродливое порождение
времени. Взрослые люди называют себя молодыми, так как они
слышали, что у молодежи больше прав, чем обязанностей; что она
может отложить выполнение обязанностей на неопределенное
время, когда <созреет>. Молодежь, как таковую, всегда считали
свободной от обязанности делать что-то серьезное, она всегда
жила в кредит. Это неписаное право, полуироническое, полулас-
ковое, снисходительно предоставляли ей зрелые люди. Но сейчас
поразительно то, что это право она приняла всерьез, чтобы вслед
за ним требовать себе и остальные права, подобающие только тем,
кто что-то совершил и создал.
Дело дошло до невероятного: молодость стала предметом
спекуляции, шантажа. Мы действительно живем в эпоху всеобще-
го шантажа, который принимает две взаимно дополняющие фор-
мы: шантаж угрозы пли насилия и шантаж насмешки и глумле-
ния. Оба преследуют одну и ту же цель - чтобы посредствен-
ность, человек толпы мог чувствовать себя свободным от всяко-
го подчинения высшему.
Поэтому не следует идеализировать нынешний кризис, изобра-
жая его как борьбу между двумя кодексами морали или между
двумя цивилизациями, упадочной и нарождающейся. Человек массы
просто обходится без морали, ибо всякая мораль в основе своей -
чувство подчиненности чему-то, сознание служения и долга. Мо-
жет быть, слово <просто> здесь неуместно. Освободиться от мо-
рали не так-то просто. Того что обозначается словом <амораль-
ный> , в действительности не существует. Кто отвергает все нор-
мы, тот неминуемо отрицает и самую мораль идет против нее; это
уже не аморально, а антиморально, не безнравственно, а противо-
нравственно. Это отрицательная, негативная мораль, занявшая место
истинной, положительной.
Почему же поверили в аморальность жизни? Без сомнения,
только потому, что вся современная культура и цивилизация при- 1
водят к этому убеждению. Европа пожинает ядовитые плоды Э
своего духовного перерождения. Она слепо приняла культуру \
поверхностно блестящую, но не имеющую корней.
Эта книга - попытка набросать портрет европейского челове-
ка определенного типа, главным образом - в его отношении к той д
самой цивилизации, которая его породила. Необходимо это пото- -j
му, что этот тип - не представитель какой-то новой цивилизации, .j
борющейся с предшествующей; он знаменует собою голое отри-
цание, за которым кроется паразитизм. Человек массы живет за
счет того, что он отрицает, а другие создавали и копили. Поэтому
не надо смешивать его <психограмму> с главной проблемой -
каковы коренные недостатки современной европейской культу-
ры? Ибо очевидно, что в конечном счете тип человека, господ-
ствующий в наши дни, порожден именно ими. Но эта проблема
выходит за рамки нашей книга. Пришлось бы развернуть во всей
полноте ту доктрину человеческого существования, которая здесь
вплетена как побочный мотив, едва намечена, чуть слышна. Быть
может, скоро мы будем о ней кричать.
Э. Канетти
МАССА^
Обращенный страх
прикосновения
Человеку страшнее всего прикосновение неизвестного. Он
должен видеть, что его коснулось, знать или, по крайней мере,
представлять, что это такое. Он везде старается избегать чужого
прикосновения. Ночью или вообще в темноте испуг от внезапно-
го прикосновения перерастает в панику. И одежда не дает безо-
пасности: она легко рвется, сквозь нее легко проникнуть к голой
и гладкой беззащитной плоти.
Все барьеры, которые люди вокруг себя возводят, порождены
именно страхом прикосновения. Они запираются в домах, куда
никто больше не может войти, и только там чувствуют себя в
относительной безопасности. Боязнь грабителей проистекает не
только из беспокойства за имущество, это ужас перед рукой, вне-
запно хватающей из темноты. Его повсюду и всегда символизи-
рует рука, превращенная в когтистую лапу. Многое из этого
отразилось в двойственности смысла немецкого слова .
В нем одновременно подразумеваются и безвредное прикоснове-
ние, и опасная агрессия, и нечто от последней постоянно отража-
ется в первом. Но в соответствующем существительном ,
означающем атаку, нападение, выразился только дурной смысл
слова.
Страх перед прикосновением не покидает нас даже на пуб-
лике. Манера поведения в толпе на улице, в ресторане, в транс-
порте продиктована именно этим страхом. Даже когда приходит-
ся стоять с кем-то совсем рядом, видеть и ощущать его вплотную,
мы стараемся, насколько можно, избежать прикосновений. Если
наоборот, значит, другой нам приятен, и инициатива сближения
исходит от нас самих.
Быстрота, с какой следует извинение за случайное при-
косновение, напряжение, с каким его ждут, резкая, иногда даже
Э. Канетти. Масса и власть. М. 1997.
315
действенная реакция, если извинения не последовало, злоба и не-
нависть, которые изливаются на <обидчика>, даже если неизвест-
но, точно ли он им является, - весь этот узел душевных реакций
на прикосновение незнакомца доказывает; что здесь затронуто
что-то очень глубокое, вечно бодрствующее и настороженное, что
никогда не покидало человека с той поры, как он уяснил границы
собственной личности. Даже сон, где человек гораздо беззащит-
нее, слишком легко нарушается такого рода страхом.
И только в массе человек может освободиться от страха пе- :
ред прикосновением. Это единственная ситуация, где этот страх
переходит в свою противоположность. Для этого нужна плотная 1
масса, где тело прижато к телу, которая плотна также в своей
душевной конституции, то есть такая, где человеку безразлично,
кто на него <давит>. Кто отдал себя на волю массы, не боится ее'
прикосновений. В идеальном случае в ней все равны. Различия
не считаются, даже половые. Кто бы на тебя ни напирал, он такой
же, как ты сам. Его ощущаешь как самого себя. Вдруг все оказы-
вается происходящим как будто бы внутри одного тела. Вероят-
но, этим объясняется, почему масса всегда старается стать как
можно плотнее: она хочет максимально подавить свойственный
индивидууму, страх перед прикосновением. Чем сильнее люди
сжаты, тем более они чувствуют, что не боятся друг друга. Массе,
следовательно, прпсуще обращение страха прикосновения. Облег-
чение, которое по ней распространяется и о котором мы еще
будем говорить в другой связи, достигает исключительно вы-
сокой степени при ее наибольшей плотности.
Открытая и закрытая массы
Столь же загадочное, как и универсальное явление - внезап-
ное возникновение массы там, где перед этим было пусто. Стояло
пять, может, десять, может, двенадцать человек, никто ни о чем не
объявлял, никто ничего не ждал - и вдруг все вокруг черно от
людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99