Несмотря на определенные качества и таланты, говорящие в твою пользу, ты продолжаешь следовать своим диким и грубым привычкам.
– Я никогда не поменяю свое имя, – решительно произнесла я. Она посмотрела на меня и кивнула головой.
– Очень хорошо. Ты вернешься в свою комнату и останешься там, пока не изменишь свое мнение и не согласишься прикрепить эту табличку к своей форме. До тех пор ты не будешь выходить на работу и не будешь ходить на кухню за едой. Никто не будет также носить тебе еду.
– Мои отец и мать не позволят вам так поступить, – сказала я. Эти слова вызвали улыбку на ее лице. – Они не позволят! – закричала я сквозь слезы. – Они любят меня. Они хотят, чтобы мы стали одной семьей. – Слезы текли по моим щекам.
– Конечно, мы будем одной семьей; мы и так уже единая семья, достойная семья, но для того, чтобы ты стала ее частью, тебе необходимо отказаться от своего позорного прошлого. А теперь, после того как ты прикрепишь пластинку с именем и примиришься с фактом своего происхождения…
– Я этого не сделаю. – Я вытерла слезы кулачками и покачала головой. – Не сделаю, – прошептала я.
Бабушка не обратила внимания на мои слова.
– После того как ты наденешь пластинку с именем, – повторила она сквозь зубы, – ты вернешься к своим обязанностям. – Она внимательно оглядела меня. – Посмотрим, – от ее голоса мои колени задрожали. – Все в отеле узнают, что ты отказалась подчиняться. Никто не будет разговаривать или дружить с тобой, пока ты не подчинишься. Ты избавишь себя и остальных от больших хлопот, Евгения, – она протянула мне табличку. Я покачала головой.
– Мой отец не позволит вам сделать это.
– Твой отец, – сказала она с такой силой, что мои глаза расширились. – Это еще одна проблема, за которую ты упорно цепляешься. Ты уже знаешь, какие ужасные вещи совершил Орман Лонгчэмп, и ты все равно хочешь поддерживать с ним связь.
Я подняла глаза. Она откинулась назад и, открыв ящик стола, вытащила письмо, которое я написала и передала отцу для отправки. Мое сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз. Как мой отец мог передать ей это письмо, я же объяснила, насколько оно важно для меня. О, неужели в этом ужасном месте я никому не могу доверять?
– Я запрещаю тебе поддерживать отношения с этим человеком, с этим похитителем детей. – Она перебросила письмо через стол. – Возьми это и отправляйся в свою комнату. И не выходи из нее даже поесть. Когда ты будешь готова стать частью этой семьи, этого отеля и этого большого наследства, возвращайся за своей пластинкой. Я не хочу тебя видеть, пока ты этого не сделаешь. Ты можешь идти. – Она занялась бумагами на столе.
Ноги не подчинялись мне и отказывались двигаться. Я почувствовала себя парализованной в кресле. Ее сила казалась такой внушительной. Как я могу даже надеяться победить ее? Она управляла отелем и семьей как королева, и я, все еще самый низший член семьи, была возвращена в ее королевство, во многих отношениях гораздо большая пленница, чем папа, который сидел в тюрьме.
Я еле встала, ноги дрожали. Я хотела убежать из ее офиса и исчезнуть из отеля, но куда я могла бы пойти? Куда мне идти? Кто примет меня? Я никогда не знала о родственниках мамы и папы в Джорджии, а они, насколько я знала, даже никогда и не слышали ни обо мне, ни о Джимми или Ферн. «Если я просто сбегу, бабушка пошлет за мной полицию, – подумала я. – Или нет, может быть она обрадуется. Все же она будет вынуждена проинформировать полицию, и я буду очень скоро найдена и возвращена».
Любой человек посчитает меня неблагодарной, неумытой дикой замарашкой, которую нужно воспитывать, сломать и превратить в юную леди. Бабушка будет выглядеть как оскорбленная и любящая глава семейства. Никто не захочет иметь со мной дело, пока я ей не подчинюсь и не стану тем, кем она хочет меня видеть.
Я опустила голову. К кому я могу обратиться за помощью?
Никогда прежде мне так не хватало Джимми, чем в этот момент. Я скучала по его прищуренным глазам, когда он задумывался над чем-то. Мне не хватало его твердой улыбки, когда он был уверен, что говорит правильные вещи. Мне не хватало теплоты его темных глаз, когда он смотрел на меня любящим взглядом. Я вспоминала, как он обещал всегда быть рядом, если я буду в нем нуждаться, и как он поклялся всегда защищать меня. Как мне не хватало ощущения безопасности, которое я чувствовала бы, зная, что он рядом и наблюдает за мной.
Я распахнула дверь офиса и, не оглядываясь, вышла. В вестибюле отеля было много гостей. Многие оживленно беседовали. Я видела детей и подростков, стоящих рядом с родителями. Как и все остальные гости, они были прекрасно одеты, счастливы и выглядели богатыми. Все были взволнованы и радостны. Они все вместе наслаждались отдыхом. На мгновение я остановилась, с тоской и завистью глядя на эти счастливые семьи. Почему они такие удачливые? Что они сделали для того, чтобы родиться в этом мире, и почему я оказалась в этом противоречивом урагане: отцы и матери, которые не были настоящими родителями, братья и сестры, которые не были настоящими братьями и сестрами.
И бабушка, которая была настоящим тираном.
С опущенной головой я пересекла вестибюль и направилась в свою комнату, которая отныне превращалась в мою тюрьму. Но я приняла твердое решение. Я лучше умру, чем откажусь от своего имени, даже если оно было ненастоящим. Я подумала, что иногда мы больше нуждаемся в обмане, чем в правде.
Глава 12
Молитвы услышаны
По пути в свою комнату я остановилась у лестницы, которая вела в покои моих родителей. Я все еще ощущала холод из-за предательства моего отца, но подумала, что, по крайней мере, моя мать должна узнать, как бабушка собирается поступить со мной. Помедлив, я бросилась вверх по лестнице и наткнулась на миссис Бостон, которая только что отнесла моей матери ее ужин.
– Она плохо себя чувствует? – спросила я.
– А разве может быть по-другому? – ответил мне ее взгляд.
Когда она ушла, я тихонько постучала в дверь и вошла в спальню моей матери.
– Дон? Как хорошо! – произнесла она, подняв глаза от подноса с едой.
Ужин стоял на кроватном столике, а она, как обычно, сидела, откинувшись на подушки. И как всегда лицо ее было подкрашено, будто она собиралась отбросить покрывала и, сунув ноги в туфельки, отправиться на вечеринку или на танцы. На ней была мягкая шелковая ночная рубашка с воротничком из серебристого кружева. На пальцах и запястьях – кольца и браслеты. В ушах – золотые сережки.
– Ты пришла, чтобы порадовать меня музыкой за ужином? – спросила она, улыбаясь.
У нее было ангельское лицо, глаза выдавали хрупкость ее натуры. Мне захотелось выполнить ее просьбу – поиграть на пианино и уйти, не рассказывая ей обо всех ужасных событиях.
– Я собиралась спуститься и поужинать вместе со всеми, но когда я начала одеваться, у меня вдруг ужасно разболелась голова. Боль немного утихла сейчас, но боюсь, как бы она не вернулась вновь. Подойди сюда, сядь на минутку и поговори со мной пока я ем, – попросила она, указывая на кресло.
Я подтащила кресло поближе к кровати. Она продолжала улыбаться и начала есть, разрезая еду на крошечные кусочки и затем отправляя ее в рот как маленькая птичка. Она закатила глаза как-будто усилие, потребовавшееся для пережевывания пищи, совершенно измучило ее. Затем глубоко вздохнула.
– Разве тебе не хотелось когда-нибудь пропустить еду, заснуть и проснуться сытой? Еда может быть настоящей пыткой, особенно в отеле. Люди обращают так много внимания на то, что они едят. Это превращается для них в самое важное. Ты не замечала?
– Мне придется пропускать еду, – начала я, хватаясь за ниточку. – Но не потому что я этого хочу.
– Что? – Она перестала улыбаться, заметив настойчивость в моих глазах. – Что-то не так? О, пожалуйста, не говори мне, что произошло что-то нехорошее, – умоляла она, роняя вилку и прижимая ладони к груди.
– Я должна тебе сказать, – настаивала я. – Ты моя мать, и мне просто не к кому больше обратиться.
– Ты больна? У тебя ужасные колики в животе? Это твое особое время месяца? – спрашивала она и продолжала ковырять еду вилкой и внимательно изучая каждый кусочек, прежде чем быстро отправить его в рот. – Ничто не вызывает у меня большего раздражения и отвращения. Во время месячных я не вылезаю из постели. Мужчины просто не понимают, насколько им повезло, что им не приходится страдать от этого. Если в это время Рэндольф сердится на меня, я просто напоминаю ему об этом и он сразу же замолкает.
– Это не то. Я хотела бы, чтобы это было так, – возразила я. Она перестала жевать и уставилась на меня.
– Ты говорила со своим отцом? Он послал тебя к доктору?
– Я не больна, мама. Ну не в том смысле. Я просто пришла сюда после беседы с бабушкой.
– О, – вздохнула она, будто мой ответ все объяснил.
– Она хочет, чтобы я носила пластинку с именем Евгения на форме, – объяснила я. Я не стала упоминать бабушкиных слов о Филипе не только потому, что мне не хотелось смущать ее, но и потому, что сама не могла вынести подобного разговора.
– О, дорогая, – она посмотрела на свою еду, затем снова уронила вилку и отставила поднос. – Я не могу есть, когда возникают такие неприятности. Доктор говорит, что это повредит моему пищеварению и у меня будут жуткие желудочные спазмы.
– Мне очень жаль. Я не хотела помешать твоему ужину.
– Ну, ты это сделала, – вдруг резко сказала она. – Пожалуйста, не говори больше об этих вещах.
– Но… бабушка Катлер велела мне оставаться в своей комнате до тех пор, пока я не соглашусь носить пластинку, и она запретила приносить мне еду. Персонал определенно не будет обслуживать меня, если она им это прикажет.
– Запретить кормить тебя? – Она покачала головой и посмотрела в сторону.
– Ты не можешь поговорить с ней обо мне? – Попросила я.
– Ты должна была пойти к своему отцу, – ответила она, все еще не глядя на меня.
– Я не могу. Все равно он ничего не сделает, чтобы мне помочь, – пожаловалась я. – Я дала ему письмо для… для человека, который называл себя моим отцом, и он обещал, что отправит его, но вместо этого, он отдал письмо бабушке Катлер.
Она кивнула головой и обернулась ко мне, на лице ее была уже другая улыбка. Она была больше похожа на презрительную гримасу.
– Это меня не удивляет. Он легко дает обещания, а затем забывает, что обещал. Но почему ты захотела отправить письмо Орману Лонгчэмпу после того, как узнала, что он сделал?
– Потому… потому что я хотела, чтобы он рассказал мне о причинах, заставивших его это сделать. Я все еще этого не понимаю, и у меня не было возможности по-настоящему поговорить с ним, прежде чем полиция забрала меня и привезла сюда. Но бабушка Катлер не позволяет мне поддерживать с ним никаких контактов, – сказала я и протянула конверт.
– Почему ты отдала его Рэндольфу? – спросила мать, в ее глазах внезапно вспыхнуло подозрение.
– Я не знала, куда его отправить, и он обещал, что все разузнает и сделает это для меня.
– Он не должен был давать тебе таких обещаний. – Мать на мгновение задумалась, – ее взгляд стал отрешенным.
– И что я должна делать? – воскликнула я, надеясь, что она выполнит свой долг как моя мать и возьмет на себя ответственность за то, что произошло со мной. Но вместо этого она беспомощно опустила глаза.
– Надень эту табличку и снимай ее, когда ты не на работе, – ответила она.
– Но почему бабушка должна говорить мне, что делать? Ведь это ты моя мать, не так ли?
Она подняла глаза, ставшие еще темнее и печальнее.
– Да, – отозвалась она мягко. – Я твоя мать, но я не так крепка, как раньше.
– Почему нет? – Я была расстроена до глубины души ее слабостью. – Когда ты заболела? После того, как меня похитили?
Мать снова откинулась на подушки.
– Да, – ответила она, глядя в потолок. – После этого моя жизнь изменилась. – Она глубоко вздохнула.
– Мне очень жаль, – сказала я. – Но я не понимаю. Именно поэтому я написала человеку, вырастившему меня, которого я считала своим папой. Откуда я была похищена? Из больницы? Или ты уже привезла меня домой?
– Ты была здесь. Это случилось поздно ночью, когда мы все спали. Один из люксов, которые мы держим закрытыми, был твоей детской. Мы так красиво оформили ее. – Она улыбнулась при этом воспоминании. – Красивые обои, ковры и новая мебель. Каждый день во время моей беременности Рэндольф покупал какую-то детскую игрушку или что-то, чтобы повесить на стенку. Конечно, он нанял и няню. Ее звали миссис Дальтон. У нее было двое своих детей, но они уже выросли и у них началась своя собственная жизнь, поэтому она могла здесь жить. Она провела здесь всего три дня. После того как тебя похитили, Рэндольф хотел, чтобы она осталась. Он всегда надеялся, что ты будешь найдена и возвращена, но бабушка Катлер рассчитала ее, обвинив ее в небрежном отношении к своим обязанностям. Рэндольф был очень огорчен всем этим и считал, что неправильно обвинять ее, но он не мог ничего сделать.
Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, затем открыла их и покачала головой.
– Он стоял здесь, в дверях, и плакал как ребенок. Он так любил тебя. – Она повернулась ко мне. – Никогда не видела, чтобы взрослый человек вел себя так по-детски, когда ты родилась. Если бы он мог проводить с тобой все двадцать четыре часа в сутки, то он бы это сделал. Ты знаешь, что родилась с золотыми волосиками? Ты была такая маленькая, слишком маленькая, чтобы сразу забирать тебя домой. Потом Рэндольф все повторял, что лучше бы ты была поменьше. Тогда, может быть, мы не потеряли бы тебя. Он не отказался от поисков и надежды отыскать тебя. Любая ложная тревога заставляла его отправляться в путь по всей стране. В конце концов бабушка Катлер решила положить конец этим надеждам.
– Она поставила памятник, – сказала я.
– Я не знала, что тебе известно об этом, – произнесла мать, глаза ее расширились от удивления.
– Я его видела. Почему ты и отец позволили бабушке Катлер это сделать? Я же не умерла.
– Бабушка Катлер всегда была женщиной с сильной волей. Отец Рэндольфа говорил, что она цепкая, как корни дерева, и твердая, как кора. Она настаивала, чтобы мы посмотрели фактам в лицо и продолжали нашу жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43