Уверенная, что они дадут мне разрешение, я поспешила вниз, в цокольный этаж, чтобы встретить папу и Джимми и сообщить им новость о моем выступлении. Я никогда не видела папу таким возбужденным и гордым.
– Ты слышишь, Джимми? Сынок! – воскликнул он, хлопнул в ладоши. – Твоя сестра становится звездой.
– Я еще не звезда, папа. До этого мне еще надо много стараться.
– Ты добьешься этого. Очень хорошие новости, – радовался папа. – Наконец-то, мы можем сообщить маме что-то хорошее.
– Папа, – начала я. – Как ты думаешь, это не тот особенный случай, когда Филип Катлер может подвезти меня на концерт?
Папа замер на месте. Его улыбка на лице стала медленно затухать, глаза потемнели и стали маленькими. Я смотрела на него с надеждой, постепенно тепло снова вернулось в его взгляд.
– Ну… Я не знаю, дорогая. Посмотрим.
Когда мы приехали домой, мама лежала в постели, наблюдая за Ферн, которая сидела на полу на одеяле и играла со своими игрушками. Вечерний солнечный свет играл в лениво ползущих облаках, но мама так задернула шторы, что даже когда его лучи проникали внутрь, они не приносили тепла и радости. Когда я вошла, мама медленно, с большим трудом села в кровати.
Она явно не причесывала свои волосы весь день. Пряди свисали по обе стороны лица и завивались на макушке. Она мыла волосы почти каждый день, поэтому они блестели, словно черный шелк.
– Для женщины волосы – ее драгоценная корона, – много раз говорила она мне. И даже когда она чувствовала себя очень усталой, чтобы причесать их, всегда просила меня сделать это.
Мама не нуждалась в макияже. У нее всегда было гладкое лицо с розовыми губами. Глаза сверкали, словно полированный черный оникс. Я так хотела быть похожей на нее и считала, что природа была несправедлива ко мне.
До болезни мама всегда держалась прямо и ходила развернув плечи, величаво и грациозно, словно индейская принцесса, как говорил папа. Сейчас она сидела сгорбившись, опустив голову, ее руки бессильно лежали на коленях, она глядела на меня печальными, стеклянными глазами, оникс потускнел, шелковые волосы превратились в паклю, лицо поблекло и побледнело, губы стали почти бесцветными. Скулы выдавались, а ключицы, казалось, вот-вот проткнут истонченную кожу.
Я захотела рассказать о Филипе, но Ферн потянулась ко мне и стала лепетать мое имя.
– А где папа и Джимми? – спросила мама.
– Они пошли купить кое-что из продуктов в бакалею. Папа решил, что я должна сразу идти домой, чтобы помочь тебе с Ферн.
– Я рада, – мама глубоко вдохнула. – Малышка так утомила меня сегодня.
– Не только в ней дело, – осторожно проговорила я.
– Можешь дать мне стакан воды, дорогая? У меня пересохли губы, – попросила мама.
Я принесла ей воды и смотрела, как она пьет. Ее адамово яблоко выступало, словно поплавок на леске удочки.
– Ты давно обещаешь, что пойдешь к доктору, если тебе не станет лучше от настоев трав. И что же, тебе не стало лучше и ты не собираешься выполнять свое обещание. – Мне было неприятно говорить с ней об этом, но я полагала, что теперь это необходимо.
– Это всего лишь затянувшийся кашель. У меня была кузина в Джорджии, у которой простуда держалась почти год, пока отпустила.
– Что ж, она, как и ты, страдала целый год напрасно.
– Ладно, ладно. Ты становишься хуже, чем бабушка Лонгчэмп. Когда я была беременна Джимми, она не оставляла меня в покое ни на минуту. Все, что я делала, было неправильно. Когда я родила, почувствовала настоящее облегчение, словно скинула ее со своей спины.
– Бабушка Лонгчэмп? А я думала, что ты родила Джимми в дороге, у фермерского дома.
– Что? Ах, да. Так и было. Я имела в виду, пока я не покинула ферму.
– Но разве вы с папой не уехали сразу после того, как поженились?
– Не сразу. Вскоре после этого. Хватит допрашивать меня так настырно, Дон. Я не способна сейчас думать, – отрезала она. Это было не похоже на нее, но я вообразила, что это из-за ее болезни.
Я подумала, что следует сменить тему. Я не хотела делать ее несчастной, пока она все еще так сильно страдает.
– Ты только представь, мама! – сказала я, качая Ферн. – Я собираюсь петь соло на концерте! – с гордостью заявила я.
– Правда? Господи, как же хорошо, как хорошо! Она прижала руки к груди. Даже когда она не кашляла, она выглядела так, словно ей было трудно дышать, особенно, если что-то вызывало ее удивление или она делала какое-то движение слишком быстро.
– Ну, разве это не чудесно! Я знала, что ты еще покажешь всем этим богатым людям, что они ничуть не лучше тебя. Подойди ко мне, я обниму тебя.
Я опустила малышку Ферн на кровать, и мы с мамой обнялись. Ее тонкие руки обхватили меня так сильно, как только они могли, я почувствовала ее ребра сквозь сбившуюся рубашку.
– Мама, – глаза мои наполнились слезами, – ты так сильно похудела.
– Не так уж и сильно, и мне надо было сбросить несколько фунтов. Я поправлюсь опять очень скоро, вот увидишь. Знаешь, когда женщина в моем возрасте хочет набрать вес, ей достаточно только нюхать пищу, – пошутила она и поцеловала меня в щеку. – Прими мои поздравления, Дон, дорогая. Ты уже сказала об этом папе?
– Да.
– Я уверена, что он уже надулся от этого.
– Мама, я хочу попросить тебя об одной вещи, в связи с концертом.
– Да?
– Поскольку это совсем особый случай и все такое, как ты думаешь, можно будет Филипу Катлеру заехать за мной и отвезти меня? Он обещает вести машину осторожно и…
– Ты спросила об этом папу? – спросила она.
– Угу, он сказал: «Посмотрим». Но я думаю, что если ты разрешишь, он тоже согласится.
Она вдруг встревоженно взглянула на меня.
– Это недолгая поездка, мама, и мне действительно так хочется поехать с Филипом. Другие девочки моего возраста ездят кататься и ходят на свидания, но я не жалуюсь…
Она кивнула.
– Я не могу запретить тебе взрослеть, Дон, да и не хочу. Но я не хочу, чтобы у тебя было что-то серьезное с этим мальчиком… вообще с любым мальчиком. Не будь похожей на меня и не губи свою юность.
– О, мама, я же не собираюсь выходить замуж. Я всего лишь собираюсь на весенний концерт. Ну что в этом плохого? – умоляла я.
Мама кивнула в знак согласия. Она выглядела обессиленной и постаревшей.
– О, мама, спасибо тебе! – Я снова обняла ее.
– Дон, возьми меня, – ревниво позвала Ферн. – Дон, возьми!
– Ее Высочество зовет, – сказала мама и тут же снова откинулась на свою подушку.
Я была в смятении от счастья, что пойду на свидание, и от печали и боли за маму.
Мистер Мур решил удвоить мои уроки на остаток этой недели. Наконец наступил день концерта. В перерыве на ланч мистер Мур играл на фортепьяно, а я пела. Дважды у меня дрогнул голос. Он прекратил игру и посмотрел на меня.
– А теперь, Дон, – сказал он, – я хочу, чтобы ты сделала глубокий вдох и успокоилась, прежде чем мы пойдем.
– О, мистер Мур, я не смогу сделать это! Я вообще не понимаю, почему я решила, что смогу! Но петь соло перед всеми этими людьми, большинство из которых ходит в оперу и бывает на Бродвее в Нью-Йорке, и знает, что такое настоящий талант…
– Вы и есть настоящий талант! – сказал мистер Мур. – Вы полагаете, что я бы вытащил вас одну на эту сцену, если бы так не думал? Не забывайте, Дон, что, когда вы выходите на нее, я тоже выхожу. Ну, сейчас вы не намерены подвести меня, не так ли?
– Нет, сэр, – сказала я дрогнувшим голосом.
– Помните, как однажды вы говорили мне, что хотели бы быть похожей на птицу, которая сидит высоко на дереве и поет, не заботясь, слушают ее или нет?
– Да, я и сейчас хочу этого.
– Вот и хорошо, тогда закройте глаза и представьте, что это вы сидите на ветке и поете на ветру. Пройдет немного времени, и вы, как птенец, обретете крылья и полетите. Вы взлетите высоко, Дон. Я просто уверен в этом.
И вдруг исчезла его херувимская улыбка, исчезла его проказливая ухмылка, исчезло веселое сверкание его глаз. Теперь его лицо было каменно серьезным, его слова и глаза наполнили меня уверенностью.
– О'кей, – кивнула я, и мы начали снова. На этот раз я пела, отстранившись от своих переживаний, и когда мы закончили, его лицо светилось удовлетворением. Он поднялся и поцеловал меня в щеку.
– Вы готовы, – провозгласил он.
Мое сердце колотилось от возбуждения и радости, когда я выскочила из музыкальной студии.
Как только прозвенел последний звонок, я побежала искать папу и Джимми. Я очень нервничала и хотела сразу направиться домой готовиться к концерту, назначенному на восемь часов вечера.
Когда мы прибыли домой, мама лежала в постели, ее лицо горело сильнее, чем обычно, и она ужасно дрожала. Ферн гремела какой-то кухонной утварью, мама даже не заметила этого. Мы все собрались вокруг ее постели, и я потрогала се лоб.
– Она дрожит, папа, – сказала я, – ее лихорадит. Зубы мамы стучали, повернувшись ко мне, она с усилием улыбнулась.
– Это… всего лишь… простуда, – произнесла она.
– Нет, это не так, мама. Тебе становится хуже.
– Все будет в порядке.
– Будет, если ты обратишься к врачу.
– Дон права, Салли Джин. Мы больше не можем пускать на самотек. Мы укутаем тебя, как следует, и отвезем в больницу, чтобы тебя осмотрели и дали какие-нибудь эффективные лекарства, – сказал папа.
– Не-е-ет! – закричала мама. Я попыталась устроить ее поудобнее, пока папа собирал ее самые теплые вещи. Потом я помогла ему одеть ее. Когда я увидела маму без одежды, я была потрясена, какой худой она стала. Ее ребра проступали сквозь кожу, и косточки, казалось, сейчас выйдут наружу. Все тело было покрыто пятнами. Я едва сдерживала себя, чтобы не заплакать, и торопилась скорее все сделать. Когда наступила пора выводить ее на улицу, мы обнаружили, что она не может идти самостоятельно. Ее ноги слишком болели.
– Я понесу ее, – проговорил папа, едва сдерживая слезы. Я быстро одевала Ферн. Мама не хотела этого, но мы должны были отправиться все вместе… Ни Джимми, ни я не хотели оставаться в доме в одиночестве и ждать.
Я вошла в больницу первой и рассказала медицинской сестре о маме. Сестра позвала санитара, и мы быстро вкатили маму внутрь в кресле-каталке. Нам помог охранник больницы. Он странно посмотрел на папу, будто пытаясь вспомнить кого-то, кого знал много лет назад. Но папа не замечал ничего, кроме мамы.
Пока мы ждали, Джимми подошел к киоску и купил для Ферн леденец на палочке. Это заняло ее на время, правда, лицо ее испачкалось. Она по-детски лепетала, заглядывалась на других людей, ожидающих в лобби, чем вызывала улыбку некоторых из них. Большинство посетителей, озабоченные болезнью близких, отрешенно смотрели перед собой.
Наконец, спустя час с лишним, нас вызвал доктор. У него были рыжие волосы и веснушки, выглядел он молодым, и я подумала, что такой не может приносить никому плохие вести. Но я ошиблась.
– Как долго ваша жена так кашляет и испытывает озноб, мистер Лонгчэмп? – спросил он папу.
– Да какое-то время, он то появляется, то исчезает. Ей казалось, что ей становится лучше, поэтому мы не слишком задумывались об этом.
– У нее туберкулез легких и в тяжелой форме. Ее легкие настолько закупорены, что удивительно, как она может дышать, – доктор не скрывал своего раздражения.
«Но это не папина вина. Мама была такой упрямой!» – хотелось закричать мне. Папа выглядел совершенно подавленным. Он наклонил голову и кивал. Я взглянула на Джимми. Тот будто окаменел, сжав кулаки, глаза его горели гневом и печалью.
– Я направил ее в отделение интенсивной терапии, – продолжал доктор, – и дал ей кислород. Она очень потеряла в весе, – добавил он и снова покачал головой.
– Мы можем увидеть ее? – спросила я, слезы катились по моему лицу.
– Только пять минут, – кивнул доктор. – Я имею в виду именно пять минут.
«Как такой молодой человек мог быть таким твердым?» – размышляла я. Но я почувствовала, что он хороший доктор.
Настала тишина, одна только малютка Ферн лепетала и забавлялась своим леденцом. Мы пошли к лифту. Ферн с интересом наблюдала, как Джимми нажал на вторую кнопку и мы поднялись наверх. Ее глаза бегали из стороны в сторону. Я прижала ее к себе и поцеловала в мягкую розовую щечку.
Мы прошли в отделение интенсивной терапии. Когда мы открыли дверь, старшая сестра вышла из-за своего стола, чтобы встретить нас.
– Сюда нельзя приводить ребенка, – объявила она.
– Я подожду снаружи, папа, – сказала я, – а ты и Джимми идите первыми.
– Я выйду через минуту или две, – пообещал Джимми. Я понимала, как он хочет повидать маму.
В приемной отделения интенсивной терапии были маленькая кушетка и стул. Я посадила Ферн на кушетку и позволила ей ползать по ней. Через две минуты появился Джимми. Глаза его были красными.
– Иди. Она хочет видеть тебя.
Я вручила ему Ферн и поспешила в палату. Мама лежала на последней кровати справа. Она была в кислородной палатке. Папа стоял у кровати и держал ее за руку. Когда я вошла и стала рядом с ней, мама улыбнулась и тоже протянула мне руку.
– Все будет в порядке, дорогая, – уверяла она. – Но ты должна сегодня вечером спеть чудесно.
– О, мама, как я могу петь, когда ты лежишь здесь, в больнице?
– Как можно лучше. Ты знаешь, как мы с папой гордимся тобой, и мне станет гораздо лучше, если я буду знать, что моя маленькая девочка поет перед всей этой шикарной публикой. Обещай мне, что ты сделаешь это, Дон, мне будет плохо, если ты откажешься. Обещай.
– Я обещаю, мама.
– Хорошо, – она придвинулась ближе ко мне. – Дон, – ее голос был едва слышен. Я приткнулась к палатке так близко, как только было возможно. – Ты не должна никогда думать о нас плохо. Мы любим тебя. Всегда помни об этом.
– Почему я должна плохо думать о вас, мама?
Она закрыла глаза.
– Мама?
– Боюсь, ваши пять минут прошли, а доктор весьма строг, – предупредила сестра.
Я взглянула на маму. Она закрыла глаза, лицо ее пылало еще сильнее.
– Мама! – вскрикнула я на одном выдохе. Папа уже не сдерживал слез, он смотрел на меня так тяжело, что мне стало страшно за него.
Мы послушались сестру и вышли.
– Почему мама сказала это, папа? Что она имела в виду: «Ты никогда не должна думать о нас плохо?»
– Это из-за ее лихорадки, я полагаю, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43