Ей хотелось одновременно плакать и смеяться, надеяться и бояться несбыточности своих устремлений, желать побед и горевать, сожалеть о поражених…
Это было желание жить.
— Когда мне было семь лет, — заговорила Шелли, — мы какое-то время жили в палатке в пустыне Негев. И однажды ночью, когда луна была почти точь-в-точь такой же, как и сейчас… Луна цвета лихорадки…
Своими тонкими пальцами Шелли крепко сжала его руку, словно прося о поддержке, защите. Ее голос дрожал от напряжения, как и все ее хрупкое тело. Она eще никогда и никому не рассказывала об этих своих страхах и несбывшихся, разбитых надеждах.
— Мы прожили всего два дня в этой палатке… — продолжала она. — Думаю, что мы подцепили болезнь где-то в городе. Отца тогда с нами не было — он забрал с собой всех своих рабочих и пошел составлять план будущих исследований… Наш проводник в тех местах был единственным человеком, кто говорил по-английски. И он тоже ушел с отцом. Мы с мамой остались в лагере. Она заболела первой.
Веки Кейна дрогнули. Он крепко обнял Шелли, словно пытаясь успокоить ее, сказать, что все это уже в прошлом.
А Шелли еще крепче сжала его руки, как будто пыталась и сама убедиться в том, что ей уже и вправду не семь лет и она вовсе не маленькая девочка, напуганная, брошенная, сидящая рядом с матерью, горячей от лихорадки…
— Когда я дотронулась до нее, мне показалось, что она вся горит — она была горячей, просто раскаленной, словно песок днем в пустыне. Даже жарче. А потом она начала вдруг кричать, и что-то бормотать, и кого-то звать — она смеялась и плакала… Это ужасно напугало меня. Она обращалась к своим родителям, звала их, а я ведь прекрасно знала, что они мертвы! И я не знала, что мне делать.
— Ну, тебе ведь было тогда всего семь лет! — возразил ей Кейн, успокаивая. — Никто и не ожидал от тебя каких-то действий.
Но Шелли, даже если и расслышала его слова, ничего не ответила на них. Только еще крепче, почти до боли сжала руки Кейна.
— А потом она начала вдруг звать отца. — Шелли вздохнула, не выдерживая тяжести воспоминаний. — И тогда я решила пойти и позвать на помощь. Когда я вышла из палатки, первое, что я увидела, была огромная луна — страшная, цвета меди… Подняв глаза, Кейн увидел такую же луну — в этот час ночи она была и впрямь какого-то зловещего медного, цвета… Он знал, что скоро на землю вновь польется серебристое сияние, а пока нужно было хоть как-то успокоить Шелли. Он сжал ее в объятиях еще крепче.
— Потом в этом лунном свете, — продолжала Шелли, — я увидела двух мужчин, которые гнали куда-то своих вьючных животных. Но ни один из них не говорил по-английски. Как я ни плакала, как ни умоляла их нам помочь — бесполезно. Они меня не понимали. Не понимали, что моя мама в опасности и ей нужна помощь…
Кейну захотелось поцеловать ее в губы, прервать эти страшные, мучащие ее воспоминания, однако он этого не сделал. Он просто обнимал Шелли, чувствуя, как болит его душа за эту маленькую девочку, совершенно беспомощную в чужой огромной пустыне. Шелли облизнула пересохшие губы.
— Наконец, — продолжила она, — я просто схватила одного из этих мужчин и потащила его к нашей палатке. Однако он упорно отказывался заходить внутрь. Потом он услышал, как стонет моя мама в бреду — бормочет что-то, смеется, кого-то зовет… И он повернулся и убежал прочь.
Кейн зарылся носом в шелковистые волосы Шелли, продолжая ее тихонько укачивать, словно она и впрямь сейчас все та же беззащитная и напуганная семилетняя девочка. Какое-то время Шелли молчала, сама потрясенная воспоминаниями, неожиданно всплывшими на поверхность ее сознания. Но потом она снова заговорила — для того, чтобы Кейн наконец сумел понять, почему и насколько важен для нее был ее собственный дом.
— Потом, уже несколько лет спустя, я поняла, что тот человек сильно рисковал, уже даже приблизившись к палатке, в которой находилась чужая женщина.
— Он был мусульманин? — догадался Кейн.
— Да, и к тому же очень набожный. В его культуре, в его религии пребывание наедине с женщиной, принадлежащей другому мужчине, означает смерть — пусть он и пробыл с ней всего несколько минут или даже мгновений. Но тогда я этого еще не знала. Все, что я тогда понимала, — моя мама в опасности, я боюсь за нее и за себя, а он убежал от нас, вместо того чтобы помочь. Тогда я вернулась к маме. Она не узнавала меня, и теперь я уже боялась оставить ее хотя бы на минуту. Поэтому я села рядом с ней, и взяла ее за руку, и стала плакать и звать ее до тех пор, пока и сама не начала бредить — лихорадка передалась и мне…
Шелли было необходимо чувствовать сейчас его руку под своими пальцами. Она прижалась к груди Кейна, а он обнял ее еще крепче, даря ей тепло своих рук и тела, укутывая, словно мягкой накидкой.
— Отец возвратился только на рассвете, — продолжала она. — Как оказалось, тот человек, которого я всеми силами пыталась затащить в палатку, не просто убежал — он отправился на поиски моего отца. Сел на своего верблюда и привез отца… Они почти загнали животное до смерти, торопясь к нам на помощь. — Тяжело вздохнув, Шелли дотронулась до плеча Кейна и приступила к окончанию этой жуткой истории: — Нас тогда спасли. Но после того как я очнулась от тяжелого лихорадочного забытья, я дала себе клятву. Пообещала, что когда я стану взрослой, то никогда, слышишь, никогда больше не поеду в те места, где, позови я на помощь, никто просто меня не поймет и ответом мне будет только невнятное бормотание, звуки чужой речи. Я твердо решила, что поселюсь там, где все говорят на моем родном языке, и никогда и никуда оттуда не уеду.
Теперь Кейн молчал, не зная, что и сказать, не желая пугать ее, снова возвращаться к теме дома, безопасности и детских страхов.
— А что же твоя мама? — спросил он наконец.
Шелли вздрогнула.
— После того случая, — тихо ответила она, — мама всегда первым делом убеждалась, что в нашем лагере есть хоть одна женщина, особенно если отцу приходилось работать с мусульманами.
— То есть женщина, говорящая по-английски?
— Знаешь, для мамы это было уже не так важно, — призналась Шелли. — Просто женщина, которая в случае необходимости всегда могла бы понять, что с другой женщиной случилась беда и ей нужна помощь.
— Твоя мать очень практичная и разумная женщина, — сказал с одобрением Кейн.
Шелли поколебалась, взвешивая его последнею фразу.
— Нет, мне тогда так не казалось, — призналась она. — На месте моей матери я сразу же после выздоровления села бы на первого верблюда и уехала.
— И бросила бы отца одного? — удивился Кейн. Тяжело вздохнув, Шелли тем самым признала собственную неправоту.
— Да нет, конечно, это уж я так… В конце концов, мама любила отца больше всех на свете — одному только Господу известно, на что она шла и от чего отказывалась, чтобы только быть с ним.
— Готов поспорить, что она безумно любила и пустыню…
— Да, ты прав. Если она и ссорилась когда-то с отцом, то в основном из-за того, что ей ужасно хотелось самой отправиться побродить по безлюдным районам… Иногда нам с ней удавалось ускользнуть вдвоем, и тогда мы долго бродили в тех местах, где не было больше ни души, — просто бродили и слушали дыхание пустыни и ее голоса…
У Кейна по телу прошла дрожь, когда он представил себе маленькую девочку и женщину, одиноко скитающихся по пустыне.
— Ну, по-моему, с вашей стороны это было чертовски глупо, — откровенно сказал он. — Ничего удивительного, что твой отец постоянно ссорился с матерью по этому поводу…
Шелли рассмеялась и покачала головой:
— Тебя послушать — так ты просто в точности повторяешь слова моего отца! Нет, что ты, моя мать была не настолько глупой женщиной, как раз наоборот.
Она прекрасно ориентировалась на местности, да и верхом ездила так, что даже арабы восхищались… И меня она тоже всему этому научила. Вдвоем с ней я чувствовала себя в пустыне в гораздо большей безопасности, чем сейчас порой чувствую себя в городском такси…
Подумав над ее словами, Кейн кивнул.
— Замечательные они все-таки люди, твои родители… А где они сейчас?
— Где-то в районе одной Богом забытой пустыни в Южной Америке, почти рядом с побережьем… Иногда там нет дождей по нескольку лет…
— Атакама, (Атакама — пустыня на севере Чили, вдоль тихоокеанского побережья.) — кивнул Кейн.
— Ты там бывал? — удивилась Шелли.
— Один раз. Да и то достаточно недолго. Знаю только, что после Луны это самое сухое место, где когда-либо ступала нога человека.
— Или оставляла свой след змея, — вставила Шелли. И, помолчав немного, прошептала: — А вот и еще одно «впервые» в моей жизни., .
— Что? — удивился Кейн.
— Я ведь еще никогда и никому не рассказывала про эту ужасную луну, луну цвета лихорадки… Я даже с мамой никогда об этом не говорила. Но мне всегда хотелось с кем-то этим поделиться — слишком уж тяжелыми, невыносимыми были эти воспоминания для меня одной…
— Но почему же? — спросил ее Кейн. — Сейчас, когда у тебя есть настоящий дом, где люди тебя понимают… Это ведь все в прошлом и уже никогда не сможет хоть как-то тебя затронуть.
Хотя голос Кейна был спокойным, совершенно нейтральным, его слова снова показались Шелли камешками, которые, падая на поверхность ее души, беспокоят ее, посылая рябь и волны во все стороны. И это не могло ее не пугать.
На какую-то долю мгновения она почувствовала себя снова семилетней девочкой — напуганной и одинокой, брошенной в самом сердце пустыни… И снова она держала в своей крохотной ладошке руку больной матери, которая не узнавала ее в бреду…
Кейн почувствовал, как напряглось все ее тело, и про себя выругался, проклиная свой слишком острый язык. Ведь разумность его слов только беспокоила и еще больше напрягала Шелли. И он должен был понять это раньше?
И еще до того как она открыла рот, чтобы возразить ему, он погладил ее по лицу и прошептал:
— Я уже успел тебе сказать, что на вкус ты гораздо лучше самого вкусного шоколадного печенья, а? — Произнеся это, Кейн приник губами к ее рту.
Шелли приняла его поцелуй с тем облегчением и чувством освобождения, которое быстро перерастает в настоящую страсть. Волны, которые теперь пробегали oo по ее телу, не имели ничего общего со страхом или неуверенностью. Их вызывали прикосновения его горячего языка, нежные, дразнящие. Слегка поворачиваясь, чтобы быть еще ближе к Кейну, она тем самым словно предлагала ему всю себя, не скрывая больше никаких своих чувств.
Эта ее эмоциональная искренность и возбуждала Кейна больше всего. Он поцеловал ее в губы так же открыто и честно.
Так они и сжимали друг друга в объятиях — нежно и страстно, с каждым мгновением прижимаясь друг другу все крепче и крепче, желая наконец, чтобы между их телами не оставалось никаких границ.
Кейн, отрывая губы от ее лица, опустил голову, лаская руками ее плечи, гладя Шелли все ниже и ниже. Ему стало трудно дышать… Он остановился — губы его и пальцы теперь были всего в нескольких дюймах от ее груди!
Шелли страстно вздохнула и, взяв его руку в свою, положила себе на грудь.
— Все в порядке, — сказала она. — Я не замру в страхе, как раньше, и, уж конечно, никуда от тебя не убегу.
Кейн поднял голову, страстно целуя ее губы, подбородок, крохотную бьющуюся жилку на шее…
— Нет, правда, правда, — горячо зашептала Шелли. — Теперь, когда я знаю, что ты вовсе не будешь смеяться над моим телом, я никуда от тебя не убегу. Дотронься же до меня сам, Кейн, умоляю тебя, дотронься. Я так хочу этого…
— Я и сам жажду этого до безумия, — признался он. Хриплый голос его сейчас выдавал крайнее напряжение, сильнейшее мужское желание, однако он дотронулся до ее груди нежно и осторожно, беря пальцами крохотный сосок.
— И я хочу гораздо большего, чем просто до тебя дотрагиваться, ласка. Больше всего на свете я хотел бы сейчас сорвать с тебя всю одежду и почувствовать, какая ты горячая и…
Внезапно он замолчал, отнимая дрожащую руку от груди Шелли.
— Ты знаешь, я думаю… — начал было он, но она прервала его:
— Что? Ты думаешь? Ну да, хоть один из нас должен думать. Сейчас твоя очередь.
Откинув голову назад и засмеявшись, Ремингтон почувствовал, что до боли жаждет Шелли — хочет слиться с ней в объятиях, отогреваясь и телом, и душой.
— Давай-ка лучше пойдем отсюда, — предложил Кейн, — а то мы оба сейчас такие горячие, что можем запросто поджечь весь этот сухой кустарник…
— Как же, как же, — скептически посмотрела на него Шелли. — Придется, вижу я, думать мне самой. Неужели тебе неизвестно, что самовозгораний в природе не бывает, а? Это ведь все бабушкины сказки…
— Поспорим?
И Кейн приподнял Шелли чуть выше, приникая губами к ее груди. Ее легенькая хлопковая блузка и почти прозрачный лифчик не очень-то ему мешали. Он почувствовал, как твердеют ее соски под прикосновениями его языка.
— Да, кажется, ты выиграл, — сладко вздыхая, призналась Шелли. — Самовозгора…
И она хрипло застонала, шепча его имя. Ощущая кончик его горячего, огненного языка, нежное прикосновение зубов и мягких губ, Шелли трепетала всем телом. Она запустила пальцы в его волосы — физическое желание пробудилось в ней настолько сильно, что она едва могла дышать.
Пусть медленно, но здравый смысл все же вернулся к Кейну. Хрипло постанывая, он наконец оторвался от ее груди.
— Не надо, Шелли. Здесь, на твердых камнях, не надо, иначе я боюсь, что тебе будет слишком больно, — произнес он. — Но, Господь свидетель, как же я тебя хочу!
И, жадно застонав, он страстно поцеловал быстро пульсирующую жилку на ее шее. Шелли чуть наклонила голову в сторону, чтобы Кейну было легче целовать.
Сам Кейн хотел ее всю — с головы до кончиков пальцев на ногах.
— Кто из нас будет думать на сей раз? — спросил он со смехом.
Вместо ответа Шелли еще глубже запустила пальцы в его волосы, прося о ласке…
— Этого я и боялся, — признался он.
И он быстро поднял Шелли с поверхности земли, усаживая ее к себе на колени.
В лунном свете лицо ее казалось золотистым, до неузнаваемости преображенным какой-то дикой красотой. Блузка прилипла к груди, точно обрисовывая контуры ее жадных, ставших удивительно твердыми рубиновых сосков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47