Ее аромат, ее мягкое касание, ее живое тепло вызывали боль страстного желания в его чреслах и дрожь в ногах. Средоточие его мужской силы наливалось жаждой тепла ее плоти, беспомощно прижимаясь к проклятому турнюру. Возможно, ему следовало быть благодарным этой детали ее платья, потому что он чувствовал в себе такую тяжесть и твердость, которую она могла бы объяснить только тем, что его каска и нагрудник расплавились, стекли вниз и застыли в бриджах могучим слитком.
– Что тебя пугает, Глориана? – Все тело Данте набухло, и даже его шепот словно загустел.
– Ты.
Пораженный, он отпрянул от Глорианы. Она искоса посмотрела на него через плечо, и он на миг увидел ее порозовевшую щеку. Он подумал о том, где еще на ее теле могла бы выступить эта краска смущения, но тут же волевым усилием заставил себя думать о другом, чтобы не дать своему возбужденному мужскому началу взять верх и не прижать ее снова в порыве страсти к своему огрубевшему телу, на этот раз лицом к лицу, чувствуя всей кожей ее грудь, и не вкусить этих сочных и сладких, таких многообещающих губ.
– Ты должна знать, что я никогда не причиню тебе вреда.
– Я… я это знаю. – Она смотрела на него в полном смятении, словно удивляясь собственным словам. – Но ты делаешь со мной такие ужасные вещи…
Гордость Данте потребовала защиты:
– Другие женщины не находили мои объятия и поцелуи такими… ужасными.
– О, ты имеешь в виду вчерашний вечер в конюшне? – У нее вырвался какой-то фальшивый, визгливый смешок. ^– Вовсе нет. Это было… гм… довольно приятно, но я не придала этому никакого значения. И нам, вероятно, не следует стоять так близко друг к другу здесь, на глазах у всех жителей Холбрука. Даже если они думают, что ты мой жених.
Пока она произносила эти слова, Данте получил ответ на вопрос о том, какие части ее тела краснели от смущения, – она краснела вся. Наиболее восхитительный бледно-розовый тон окрашивал ее лицо и шею и исчезал в вырезе корсажа. От мужчины не требовалось большого воображения, чтобы представить себе, как ее твердые, выступавшие вперед груди засветились бы жемчужно-розовым сиянием под его загорелыми руками.
Слова Глорианы бесцеремонно прервали его витание в облаках:
– Твоя беда в том, Данте, что ты заставляешь меня слишком много думать.
Это уже был удар по его мужскому тщеславию. Пока он был охвачен мыслями о необходимости защищать Гло-риану, пока его снедало желание, пока он наслаждался их близостью и прикладывал титанические усилия, чтобы сдерживать свою страсть, она, видите ли, думала.
– Данте Тревани, один из многочисленных поклонников, придворный шут, большая старая электрическая лампочка, цыган-акробат на трапеции и вообще обезьяна… – Данте вслух бормотал эти оскорбления, напоминая себе о том, как низко она его ставила.
Глориана прижала пальцы к губам слишком поздно, чтобы сдержать вырвавшийся против ее воли смешок:
– Моя мать всегда говорила, что такая беспокойная девушка, как я, могла бы задуматься о монастыре. Управляющий банком, вероятно, допустил ошибку. Нет никакой видимой причины для того, чтобы кто-то пытался держать меня подальше от Плезент-Вэлли.
– Ты считаешь, что существует какой-то заговор против тебя?
Глориана неопределенно пожала плечами; в глазах ее появилось замешательство:
– В твоих устах это звучит как бред. Мне хотелось бы, чтобы здесь была моя мать – она всегда знала, как следует поступить. Она обладала житейской мудростью и опытом. И делала все, что могла, чтобы научить меня всему тому, что знала сама.
– Например? – мягко спросил Данте.
– Например, тому, что жизнь женщины не должна быть сплошной тяжелой работой. Женщина может быть звездой и вправе никогда не думать о штопке мужских носков или о том, чтобы заработать на еду для голодной семьи – – хотя бы на тощего кролика и пригоршню дикого лука.
– Я не в состоянии понять женщину, которая презирает подобающие жене обязанности.
Данте мало находился в женском обществе и никогда не задумывался, на что женщины тратили свое время. Когда он навещал свою мать, она, как ему казалось, находила огромное удовольствие в том, чтобы, отпустив слуг, самой приготовить его любимое блюдо или же взяться за иглу, чтобы сшить ему какую-то особую одежду. Он не понимал, что ей давался с трудом каждый кусок, каждый стежок. И жены его друзей также не выказывали никакого отвращения к своей доле в этой жизни.
Он в замешательстве покачал головой:
– Женщины, которых я знаю, всегда казались мне счастливыми, окруженные своими детьми, цепляющимися за их юбки. Мужья их поддразнивали, похваливали приготовленную ими еду, игриво обнимали их за талию, а женщины смеялись и поругивали мужчин за то, что те отрывают их от кухонных забот.
– Прекрасно, – заметила Глориана. – Очень хорошо. – Она поморгала как бы для того, чтобы яснее видеть, и он забеспокоился, не выдали ли каким-то образом его слова потребности в семейной жизни, испытать которую на себе ему часто хотелось.
– Может быть, каким-то женщинам и нравится такой порядок вещей, – заговорила она, – но не мне. Нет, это не для меня. Мне это совершенно не нравится. Я женщина Карлайлов, и шоу-бизнес у меня в крови, понимаешь? Я подобна актрисе, рожденной и взращенной для сцены.
Возможно, ее профессия объясняла едва заметную вибрацию ее голоса и тоску, промелькнувшую в глазах. Тем, кто хочет развлекать других, необходимо овладеть искусством изображения ненастоящих чувств. Данте слушал все это и не мог понять, почему слова Глорианы так расходятся с ее поведением. Его невозможно было разубедить в том, что Глориана больше всего на свете желает счастливого замужества и материнства – простого человеческого счастья, без которого меркнет и теряет ценность все остальное на земле. Так почему же ее слова говорили об обратном?..
– Мне никогда раньше не приходилось встречаться с актрисой, – заметил Данте и тут же замолчал при мысли о том, что женщин, стремившихся на сцену, в его время осуждали. Как видно, такое отношение все еще не кануло в прошлое, если вспомнить жестокие реплики, только что брошенные ей в лицо из толпы жителей Холб-рука.
– Актрисы – женщины особенные. – Глориана заговорила с гладкой интонацией ученика, как попугай повторяющего выученные наизусть стихи. – Мужчина не может ожидать от нас, чтобы мы приковали себя цепями к какой-нибудь забытой Богом ферме, отказавшись от бурной атмосферы цирка, от наших мечтаний с такой же легкостью, с какой он может потворствовать своим прихотям.
– А как же насчет любви, Глориана? Неужели твоя мать ничего не говорила тебе о любви, вспыхивающей между мужчиной и женщиной и приводящей к тому, что в ее пламени расплавляются все различия?
Глориана улыбнулась и стала еще красивее от мечтательного выражения на лице, вызвавшего у него остров желание прикоснуться к ней.
– Любовь… О да, мама много говорила со мной о любви. Если мужчина действительно любит женщину, он должен отказаться ради нее от всего, и никак иначе. Именно этого я и жду, Данте. Я жду славного парня, который явится, привяжет своего белого коня к моему вагону-конюшне и последует за мной, куда бы мне ни вздумалось отправиться. И черт бы побрал землю, черт бы побрал его работу, черт бы побрал решительно все! Когда мужчина сможет посмотреть мне в глаза и сказать, что ему наплевать на весь этот хлам, тогда я буду знать, что он мужчина, стоящий любви.
Страсти Данте мгновенно остыли. Ему никогда не быть таким мужчиной, какого ждала Глориана. Он стоял перед нею, раздираемый желаниями, – его пожирала страсть к Глориане и в то же время постоянно терзала жажда использовать все возможности, оставленные им в прошлом: королева, целое королевство, трон, почет и уважение со стороны всех тех, кто когда-либо глумился над его положением… и месть, которая доставит ему истинное наслаждение, когда он возьмется за дело.
Зеркало. Он должен получить это зеркало. Он не мог – и не хотел – получить женщину, которая представляет себе любовь и супружеский долг как разновидность рабства. Он никогда не ожидал, что найдет в браке любовь, но и мысль о жене, которая сожалела бы о каждой проведенной с ним минуте, его не прельщала.
Глориана – жена! Ха! Откуда взялась сама эта мысль?
Разумеется, из их лжепомолвки и из его собственных рассуждений. Он не расставался с мыслью о браке. Если он хотел осуществить свой брак с Елизаветой Тюдор, то ему следовало вернуться обратно, в свою эпоху. Что же касается слов Глорианы, о которые он споткнулся в последнюю минуту, то это, возможно, еще одно из адских испытаний, навязанных ему доктором Ди.
Если бы каким-то образом трон Англии освободился, занять его Елизавете было бы нелегко. Появились бы противники, возникли бы политические распри, всевозможные интриги с целью не допустить ее к трону. Глориана точно так же подозревает, что существует заговор, цель которого – держать ее подальше от наследственного ранчо. Данте не мог допустить, чтобы ее сомнения помешали ей взглянуть на то, что она так страстно, так отчаянно желала увидеть. Разумеется, он мог помочь ей вырвать у банкира ее деньги – такую небольшую сумму, что ее можно было послать по проводам. Если бы он не смог сделать даже этого, он мог бы расстаться с надеждой защитить королеву от действительно грозных врагов.
– Пойдем к управляющему банком, Глориана. Ты приезжая в этом городе, и он, возможно, хотел извлечь какую-то собственную выгоду. Он оставит свои гнусные намерения, когда увидит тебя, и поймет, что отказать тебе невозможно.
Она покачала головой:
– Ничего не получится. Все оказывается более сложным и опасным, чем я ожидала. И если кто-то очень уж захочет завладеть моей землей, он сможет этого добиться.
– Такого мне еще не доводилось слышать. Да это же просто смешно!
Подбородок Глорианы приподнялся:
– Что тебе кажется таким смешным?
«О, Глориана, ты не такая уж замечательная актриса». Она пыталась действовать смело, но даже такой честолюбец, как он, видел настоящий страх, притаившийся в ее глазах, и едва заметную дрожь, охватившую Глориану, когда он предложил ей еще раз пойти к банкиру.
Данте был убежден в том, что если бы ее страх и нерешительность взяли верх, она впоследствии никогда не простила бы себе этого. Возможно, он не презирал бы себя так сильно, если бы смог помочь ей одержать победу над собой.
Но, если быть до конца честным перед самим собой, он должен был признать, что вполне заслуживал ее насмешки. Она ждала человека, который ради ее любви отказался бы от всех своих притязаний, а перед ней оказался тот, который не моргнув глазом затоптал бы мельчайшие искорки любви ради своего тщеславия. Глориана или Елизавета. Любовь или тщеславие. То и другое одновременно для него недоступно. Что-то одно он должен отдать на откуп.
– Трусость, – выговорил он, не вполне уверенный в том, к кому относил это оскорбление – к ней или же к самому себе.
Глаза Глорианы расширились:
– Ты сказал… ты сказал… пастух?
Данте не думал, чтобы она ослышалась, хотя английские слова «трус» и «пастух» созвучны. Она просто давала ему возможность взять назад оскорбительное слово. Возникла короткая пауза. Он мог улыбнуться, принять ее игру, сделав вид, что допустил очередную ошибку в произношении английских слов. В противном случае ему оставалось убедить ее не отступать перед трудностями и возвратиться на избранный путь.
Данте понимал, что так или иначе, но каждому из них придется испить свою чашу. Независимо от обстоятельств Глориана увидит свое ранчо, а Данте Тревани пройдет через свое испытание. Он сможет поздравить себя с успехом, если ему удастся убедить Глориану в единственно верном решении. И все-таки он чувствовал себя не в своей тарелке.
– Я обвинил тебя в трусости, – заговорил он, подчеркнув нотку отвращения к самому себе. – Ты отворачиваешься от своего наследства потому, что какой-то жалкий чиновник задерживает у себя твои собственные деньги. – Глаза Глорианы стали еще шире. – Ты пренебрегаешь последней волей своего отца. Ты называешь себя женщиной, стоящей выше нудных домашних забот и суеты обыденной жизни, и при этом готова провалиться сквозь землю, как служанка, пойманная на том, что надела платье хозяйки.
Глориана попыталась дать ему пощечину, изловчившись как пантера. Такой мгновенной реакцией остался бы доволен даже учитель фехтования Данте. Но он перехватил ее руку. У него защемило сердце, когда он почувствовал хрупкость костей ее тонкого запястья и передавшуюся ему дрожь переполнявшей ее ярости.
– Пойдем к банкиру, – повторил он.
Она выдернула руку из задерживавших ее пальцев Данте:
– Я уже виделась с ним. Я не какая-нибудь трусливая бабенка, нуждающаяся в поддержке мужчины при деловых переговорах.
– Я это знаю. – Ее губы приоткрылись, но она не стала продолжать. – И тем не менее укол моего нового оружия мог бы помочь ему вспомнить о твоей телеграмме.
Глориана отвернулась от Данте, но, хотя он и не видел ее лица, по линии ее беззащитных плеч понимал, что в ней происходит борьба гордости со страхом. Когда она опять повернулась к нему лицом, это снова была та прежняя, очаровательная Глориана – актриса до мозга костей, достигшая совершенства, улыбающаяся и ничем не выдающая ни малейших признаков гнева или обиды.
Данте никогда не удавалось так блестяще укрощать свои чувства, как это сделала она.
– Не думаю, что пощекотать его твоим мечом было бы хорошей идеей, но на это наверняка стоило бы посмотреть.
Данте ничего не ответил, у него не нашлось нужных слов для прелестного образа, возникшего у него в голове, – образа храброй, красивой Глорианы Карлайл, занятой у кухонной плиты в окружении его детей, цепляющихся за юбки матери.
Глава 10
Она убьет его, вот что она сделает.
Глориане уже виделись броские шапки холбрукской газеты: «Глориана Карлайл, звезда цирка, убила акробата на трапеции Данте Тревани». Немного подумав, она решила, что для ее карьеры, возможно, было бы лучше обойтись вообще без газетной шумихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43