Данте тут же вызвал на дуэль этого болвана, и они, оба закованные в латы, лупили друг друга под палящим солнцем так, что живого места на них не осталось.
Тот рыцарь в конце концов сдался, но не раньше, чем нанес Данте основательный удар по голове. Данте все еще помнил тот глухой металлический звук, отдавшийся эхом в его черепе, и короткую, но обескуражившую его потерю сознания. Насмешки, которые выкрикивал его противник, доносились до него искаженными и словно откуда-то издалека. Солнечный свет слепил ему глаза, вызывая боль. Хотя он твердо стоял на ногах с мечом в руке и смутно различал свою мишень, у него было какое-то неприятное ощущение потусторонности происходящего, как будто что-то отделилось от его бренного тела. Это продолжалось всего несколько секунд, но навсегда запомнилось ему.
Сейчас Данте испытывал нечто подобное тем же ощущениям. Он стоял рядом с пугающим фантастическим экипажем, называвшимся железнодорожным поездом, стоял на своих твердых ногах в пыли тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. И при этом совсем рядом, так близко, что Данте ощущал исходивший от него запах, торчал какой-то старик индеец, размахивавший совершенно таким же мечом, какие были на вооружении армий его отца во время Конкисты и разграбления Новой Испании в середине шестнадцатого века.
– Конкистадор! – вопил индеец. Явно утомившись, он воткнул свой меч в землю и, сохраняя с его помощью равновесие, сильно ткнул пальцем в металлический нагрудник Данте, как хозяйка, пробующая дыню на спелость. Проделав это, он удовлетворенно кивнул: – Конкистадор!
Индеец каким-то образом сообразил, что одежда Данте была очень похожа на амуницию войск Эрнандо Кортеса, испанского генерала на службе у Карла V, завоевавшего Новый Свет.
Этого оказалось достаточно, чтобы Данте на мгновение усомнился, что он совершил путешествие из одного времени в другое, хотя это сомнение и жило всего один момент, оно оставило в нем чувство какой-то тоски, причин которой он не стал в ту минуту доискиваться. Молодой человек вдруг с особой силой почувствовал, насколько он оторван от всего известного и привычного. Ему было достаточно лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до этого поезда, почувствовать его, словно загадочное живое существо, и понять, что его современники не могли бы построить такое приводящее в ужас чудо. По обеим сторонам улиц высились плохо отделанные, но громоздкие дома, а множество оседланных лошадей около них говорило о всеобщем процветании, на которое не могли рассчитывать обычные люди его времени, полностью зависевшие от могущественной аристократии.
Толпа рвалась к Данте, лица горели любопытством и возбуждением. Никто среди них не пользовался никакими преимуществами перед другими. Уже один этот дух равенства, витавший над ними, говорил сам за себя и убеждал Данте, что он перенесся в какое-то странное место, если бы даже Глориана не подтвердила, что Данте Тревани явился из прошлого.
И все же перед ним стоял этот индеец, один из сынов народа, наряду с другими населявшего Новый Свет, называвшегося по-испански моки. Нескольких этих моки обратили в рабство и привезли ко двору Карла V солдаты, возвратившиеся из Новой Испании. Данте, желторотый юнец, едва достигший отроческого возраста, узнал из услышанных им рассказов о несметных богатствах, открывшихся для разграбления. Он подружился с одним из пленников, и то, что тот ему поведал, поразило юную душу Данте. Друг-индеец говорил итальянцу о том, что испанские завоеватели неправильно называли их моки. Подлинное название его народа – хопи. Индеец рассказал ему о бахане – белом брате из легенды хопи, который якобы в один прекрасный день вернулся и повел хопи к славному будущему. Именно поэтому хопи себе на погибель гостеприимно встречали всех белых пришельцев, надеясь, что вернется настоящий бахана. Пленник открыл Данте тайну условного рукопожатия, которое всегда обеспечит ему доверие хопи, даже в том случае, если Данте придет в голову в один прекрасный день потребовать себе что-то из богатств Новой Испании.
Данте воспользовался этим секретным рукопожатием теперь.
– Конкистадор, – в который уже раз проговорил хопи, но теперь с благоговейным почтением человека, увидевшего живую легенду. Он вложил эфес меча в руку Данте. Тот почувствовал знакомый рельеф рукоятки и тяжесть толедских мечей, с которыми бесконечно упражнялся, совершенствуя свое воинское искусство. Меч пришелся как раз впору пустым ножнам, висевшим у него на поясе, – он вполне мог быть близнецом того клинка, который Данте оставил на попечение слуги Ди больше трехсот лет назад.
Вложив меч в ножны, Данте быстро оценил толпу. Никто, казалось, не был удивлен тем, что среди них оказался этот индеец. И ни у кого не было мечей, ни в ножнах, ни обнаженных. Ни на ком не было нагрудников. Ни плащей, ни страусовых перьев, ни касок. Большинство были одеты в брюки из плотной ткани и в рубахи, похожие на купленную для него Мод, но не черные, а бледно-голубые или серовато-коричневые. Поля широкополых шляп защищали их глаза от солнца.
На головах у женщин было что-то вроде монашеских колпаков, а их платья, узкие в верхней части, расходились широкими складками от бедер до самой земли. Было удивительно много женщин, пораженных вызывавшим жалость уродством, и никакие лишние ярды материи и хитроумные ленты не могли скрыть эти недостатки. Ткани с цветочным узором могли вырабатывать только самые искусные ткачи, но ни одна из женщин не выглядела как высокородная леди, которая могла бы позволить себе такую роскошь.
Все они были такие странные… Но все держались близко друг к другу и свободно обменивались взглядами и словами. На Данте они смотрели настороженно-внимательно, и он понимал, что для них все в нем было необычно. Он был здесь чужаком, чувствовал себя человеком не их времени, но теперь уже и не своего тоже. Он был не в своей тарелке.
Душу Данте пронзило сознание его отчужденности, в наступившей тишине он слышал только тяжелое, глухое биение собственного сердца. С каждым ударом его словно уносило все дальше и дальше от времени, в котором он родился и жил, и это была какая-то злая насмешка, потому что те, кого он знал и о ком заботился, давно стали прахом и тленом и больше не могли услышать вообще ничего. Карл V, Елизавета Тюдор, доктор Джон Ди – все они со своими делами и заботами превратились в тени, а их жизни стали достоянием летописцев.
Но как же он, Данте Альберто Тревани? Всю свою жизнь он боролся с позором своей незаконнорожденности, сдирая ногти до крови, прокладывал себе путь наверх и держался на хлипкой жердочке своего насеста одной лишь силой воли. Трудно было представить себе, » чтобы его исчезновение вызвало хоть у кого-нибудь малейшую озабоченность. По правде говоря, он мог бы почувствовать большое облегчение, если не настоящую радость. Елизавета, Джон Ди и его отец с легкостью бы вычеркнули его из своей жизни, как будто его никогда и не было. Чего можно было бы от них ожидать, завладей он зеркалом и вернись в свою эпоху? Он не нуждался в пророческих способностях Ди, чтобы ответить на этот вопрос.
И вновь ему предстояла дорога.
Если, конечно, он не возвратится туда так быстро, что никто даже не заметит его отсутствия.
– Для тебя все готово, бахана, – проговорил индеец. – Пойдем со мной. Я покажу тебе священную пещеру моего народа.
– Никакой он не бахана, и ему нет дела ни до какой священной пещеры! Отойди от него! – прозвучал над перроном резким фальцетом голос Мод.
С глухим ропотом, покачивая головами, люди расступились, давая дорогу Мод, прокладывавшей себе путь к Данте, свирепо поглядывавшей на стопку одежды в руках.
За нею следовала Глориана. При виде ее сердце молодого человека дрогнуло. Из всех, живших и тогда, и сейчас, она одна могла пожалеть о его исчезновении. А может, это только кажется? В Данте боролись как бы два человека – один заставлял жалеть о том, что Данте так по-глупому не остался с Глори накануне вечером. Другой же беспощадно говорил, что после ночи любви он бы просто не смог взглянуть ей в глаза, понимая, что у них нет будущего.
И все же что-то в нем восставало против этого понимания. Любить Глориану, желать ее, хотеть, чтобы она принадлежала ему, никак не могло означать простого сдерживания страсти.
Чем больше приходится бороться со вспыхнувшей страстью к запретному плоду, к одной-единственной женщине, тем больше разгорается эта страсть. И Данте удивлялся, как много мужчин проходило через эти мучительные испытания.
Глориана сменила свою одежду. На ней было платье, похожее на платья других женщин, и даже с этим уродливым выступом сзади, хотя из своего недавнего опыта он знал, что никакого уродства у нее не было. Простая серая ткань облегала точеную фигуру Глорианы, ниспадая волнами, но даже такое скромное платье не могло нарушить благородного изящества ее тела. Это была очаровательная Глориана, с профессиональной улыбкой цирковой актрисы. При виде ее, следовавшей по пятам за Мод, гул толпы усилился, и ни один человек не мог оторвать от нее глаз, провожая ее взглядом и наблюдая за каждым ее грациозным, плавным движением.
Глориане претило быть объектом праздного любопытства, и она говорила об этом Данте. И все же казалось, что блистательную Глориану не трогало бесцеремонное разглядывание. Данте тосковал по ее прелестной невинности, но боялся, что его поведение накануне вечером могло навсегда лишить его этой радости.
– Кто она? – услышал Данте вопрос какого-то восхищенного бородача.
Стоявшая рядом с бородачом женщина ткнула его локтем в бок.
– Нет, кто он? – крикливым голосом сказала она, указывая движением подбородка на Данте. – И почему на него кричал мистер Блу? Ведь мистер Блу никогда ни на кого не кричит.
– Он никогда и никому не позволяет прикасаться к своему старому мечу, но он вручил его этому незнакомцу.
– Может быть, это кто-нибудь из ожидаемых в городе гостей. – вмешался в разговор кто-то еще.
Этот вопрос как будто висел над толпой, побуждая кое-кого из мужчин вызывающе поднять головы, а некоторых женщин сбиться в тесные кучки. Гул толпы, ставший более тихим и угрожающим, как зимний гром, по мере приближения к Данте усиливался, наполняясь невидимой, но ощутимой мрачной злобой.
В глазах Глорианы вдруг появились тревога и решимость. Ее лоб прорезала тонкая, почти незаметная морщинка. А потом ее черты преобразила беззаботная ослепительная улыбка. Она повернулась в сторону Данте и широким гостеприимным жестом раскинула руки.
– Дорогой мой! – воскликнула она.
Глориана подхватила юбки, подняв их на дюйм-два над перроном, и кинулась к нему. От этого движения юбка облепила ее ноги, а рассыпавшиеся в великолепном беспорядке волосы заструились по спине. Она едва не сбила с ног Мод с индейцем и обрушилась на Данте с куда более радостным пылом, чем его любимая охотничья собака, встречавшая хозяина у порога его дома.
– Ах! – Она по-прежнему широко улыбалась и смотрела на него с безмерным восхищением, отмеченным, однако, едва заметным напряжением. – Эта штука у тебя на груди и впрямь сделана из очень крепкого металла.
Данте открыл рот для приветствия, но лишь сдавленный вздох встретил Глори, которая уже сплетала пальцы, обнимая его за шею и притягивая к себе.
– К моему величайшему сожалению, – прошептал он, думая о том, с каким наслаждением ощутил бы грудь Глорианы своей грудью, не будь на нем этой злополучной четвертьдюймовой кованой стали, разделявшей их.
Она пригнула ему шею, подняла лицо к его опустившейся голове, и он почувствовал кожей ее теплое дыхание, когда она потянулась к нему губами. О Боже, он боялся, что Глори уже никогда даже не заговорит с ним, а она хочет поцеловать его здесь, на глазах у всех этих людей!
– Какого черта ты надел все это, когда Мод дала тебе приличную одежду? – прошептала она прямо в его губы.
– Опять ты придираешься к моей одежде. Я накрыл собственную персону плоской шляпой, как ты мне советовала раньше. И мог бы сказать тебе нечто подобное о твоей внешности – что случилось с нижней частью твоего платья?
– Моего платья?
Данте быстро провел рукой по выпуклости под задней частью ее юбки.
Глориана задохнулась от негодования:
– Как ты смеешь! Прекрати немедленно! Это мой турнюр.
Данте охотно перестал поглаживать турнюр – гладить то, что на ощупь было похоже на накрытую материей корзинку, не доставляло ему никакого удовольствия.
– Разве ты не помнишь предупреждения мисс Хэмпсон о том, что нам грозят неприятности? Это на всякий случай. Но мне могут понадобиться и полные доспехи кроме брони на груди.
Он старался не замечать, как от его дыхания шевелились ее волосы, как солнечные лучи высвечивали золотисто-рыжие пряди и золотили их еще больше, отчего казалось, что она сияла каким-то ангельским огнем.
– Ладно, теперь жалеть об этом уже слишком поздно. – Глориана откинулась назад, не выпуская из кольца своих рук его шею. Широкая улыбка не могла скрыть выражения тревоги в ее глазах. – Не стой же как истукан. Обними меня.
– Обнять тебя?
– Ну да, и покрепче.
– Покрепче?
– О Боже, я все время забываю, что ты иностранец. Поторопись же и обними меня. – Увидев, что он колеблется, Глориана в расстройстве прошипела: – Данте, я умею читать настроение толпы. Для нее ты выглядишь странно в этом угрожающем одеянии. По всему видно, что эти люди раздражены. Будет лучше, если мы не позволим им узнать, что ты известный всему миру убийца.
– По-твоему, их смутят наши крепкие объятия?
– Возможно. Они могут подумать, что ты мой возлюбленный. – Она закусила губу, словно хотела проглотить эти слова. – Не беспокойся, я не стану навязывать тебе роль, которая тебе явно не по душе. Я просто могла бы помочь тебе выйти из затруднительного положения. На несколько минут сделать вид, что мы влюбленные, и только.
Значит, все было сплошным притворством – ее радость при виде Данте, публичное проявление страсти. Да он большего и не заслуживал, и поделом ему с его дурацкими правилами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43