Она смотрела на него совершенно так же, когда назвала его своей большой старой электрической лампочкой, чем бы это ни было, пусть даже нежностью тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, дарованной человеку тысяча пятьсот сорок четвертого, готовившему предательство.
Человек, осмеливающийся любить королеву, не может сделать вид, что принимает близко к сердцу ее интересы, тайно действуя в своих собственных целях. Ему вспомнилась эта насмешка Ди, оставшаяся непрощенной.
– Что-то не так с обедом? – шепотом спросила Глори.
Данте покачал головой.
Мисс Хэмпсон продолжала нанизывать свои фразы, не замечая ни демонстративного ухода Мод, ни того, что Данте с Глори ее больше не слушали.
– Если хоть половина того, о чем она говорит, правда, нам надо быть последними идиотами, чтобы ехать в эту Плезент-Вэлли, – мрачным эхом его собственных мыслей прозвучали слова Глорианы.
– Да.
Данте почувствовал, как на него снизошло спокойствие. Если бы она ясно сказала о поездке, он не сделал бы ничего, чтобы изменить ее мнение. Он отвел на это две недели. За такой срок обязательно возникли бы какие-нибудь другие сложности.
– О чем ты думаешь, Данте?
Она не смотрела ему в глаза, сосредоточившись на чайной чашке, которую сжимала в руках. Судя по тому, как крепко она ее сжимала, чашка не должна была так громко звякнуть, когда Глори опустила ее на блюдце.
Первым движением Данте было рассеять ее сомнение и страх, которые она старательно прятала.
Но уже через секунду картина представилась ему совершенно иной, и другие, менее благородные соображения одержали верх. С каждой уходившей минутой решимость Глорианы все больше утрачивала твердость. Никто другой из пассажиров поезда не захотел бы отправиться с нею в Плезент-Вэлли, не нашла бы она такого и в Холбруке, а поехать без телохранителя значило бы навлечь гнев ковбоев Ножа Мясника.
«А вдруг Данте сейчас откажется от своих обязательств?» – – пронеслось в голове у Глори. После рассказов мисс Хэмпсон она не сомневалась, что, если это произойдет, ей уже не найти другого защитника. Теперь, когда опасность стала такой ощутимой, Глориана поняла, что злополучное зеркало станет, пожалуй, единственно возможной оплатой ее безопасности. В противном случае все ее планы рухнут в мгновение ока.
Глори не смогла скрыть своего волнения, прошептав:
– Что случилось? Ты изменил свои намерения?
Наблюдая за своим отцом, Данте научился многому в искусстве ведения переговоров. Тот, кто торопится, кто выдает свою озабоченность, в конце концов уступает требованиям другой стороны. Задав свой вопрос, Глориана проиграла схватку. Победа была у него в руках. Ему оставалось лишь уточнить детали. Но впервые удачный торг ье доставил ему удовольствия.
Он изобразил раздумье. Мисс Хэмпсон в это время начала энергичную тираду о достоинствах обязательного образования для женщин.
– Данте?
Он поймал себя на желании, чтобы этот дрожащий звук на ее губах был вызван страстью, а не страхом. Он не мог заставить себя лгать ей в лицо и поэтому избрал другой, окольный путь к достижению своей цели:
– Ты могла бы вернуться сюда позже, когда окончится цирковой сезон.
Она улыбнулась той лучистой улыбкой, которой при других обстоятельствах он мог бы наслаждаться целыми днями. Он вдруг пожалел, что ему придется уйти из времени, в котором она родилась и озарила землю своей улыбкой.
– Если я не отважусь сделать это теперь, когда у меня есть ты, чтобы защитить меня, мне, вероятно, никогда уже сюда не придется вернуться. Но я не хочу жить, с вечной неудовлетворенностью сознавая, что жизнь так быстро тебя сломила.
– – Что до меня, то я попытаюсь избежать таких сожалений, – отвечал Данте. – Возможно, именно поэтому и надо все хорошенько обдумать.
Она немного покачивалась на стуле, но не из-за качки вагона:
– Все говорят, что эта пастбищная война скоро закончится, и было бы безопаснее всего подождать. Но я думаю, что окажусь в еще большей опасности, если приеду сюда позднее.
– Что может быть хуже, чем оказаться в самом екле этой войны, Глориана? после того, как сильнейший приберет ранчо к рукам и дело будет сделано.
Трудно было подобрать более удачные слова, чтобы напомнить ему, как близко, почти зеркально, ее ситуация повторяла положение Елизаветы Тюдор.
– Но это твое право по рождению.
– Как видно, ты не слишком-то знаком с неписаными законами о пастбищах. Территория Аризоны не так законопослушна, как остальные штаты. Это ранчо, по здешним правилам игры, будет принадлежать тому, кто первым его займет и заявит об этом. Соседи, вероятно, не знают, что я имею на него права, и поэтому никто не примет мою сторону, если там поселится какой-нибудь ловкач-мошенник.
– Возможно, твои права на ранчо сможет защитить шериф, которого так превозносит мисс Хэмпсон. – Данте была ненавистна сама мысль о том, что кто-то другой мог бы защитить ее лучше его самого, но выбирать не приходилось, если он хотел выудить у нее зеркало.
– Сомневаюсь, чтобы юрисдикция шерифа Оуэнса распространялась на Плезент-Вэлли. И даже если так, с какой стати он должен взять мою сторону? Я почти постоянно разъезжаю с цирком. Не принимаю участия в выборах и не плачу налогов в Аризоне. Законодательство в этих краях действует в интересах местных жителей, да к тому же пользующихся определенным влиянием.
– Глориана. – Он произнес ее имя и помолчал, потому что каждая клеточка его существа восставала против того, что он должен был сказать. – Я тоже не могу тебя защитить.
– Ты обещал. Ты дал мне слово.
Это напоминание пристыдило Данте. Он не мог не поступиться своей честью, не рискуя своими интересами. Его захлестнула волна гнева – на себя и на знаменитого доктора, поставившего его в такое гнусное положение.
– Я выполню свое обещание только в том случае, если ты отдашь мне зеркало.
Он приготовился и к тому, что его будут умолять со слезами, и к тому, что на него выльется поток злобных оскорблений. Однако Глори сделала нечто гораздо худшее. Она признала свое поражение с легкостью человека, которому часто приходилось уступать жизненным обстоятельствам. Она вся дышала разочарованием в нем, и сила этого разочарования была так велика, что у Данте не осталось сомнений: он предал нечто гораздо большее, чем интересы Глорианы. Она разуверилась в нем как в человеке, которого считала надежным, – и это было сделано его собственными руками.
Ему тут же захотелось взять свои слова обратно, убедить ее в том, что это была только шутка, словом, все что угодно, лишь бы вернулась ее пленительная мягкость, которую он чувствовал по отношению к себе до этой злополучной минуты.
– Ты приблудок… – прошептала она.
– Так меня и называли всю жизнь.
Он пережил долгие годы бесчисленных насмешек, но никогда не страдал так, услышав это слово из уст Глорианы. Утрата ее уважения, ее доверия к нему, как ему показалось, значила для него в эту минуту больше, чем благосклонность самого пышного королевства Европы.
– О чем вы там препираетесь? – Видимо, мисс Хэмпсон уже достаточно давно прервала свое бесконечное повествование, поняв, что они ее вовсе не слушали. – Бога ради, мисс Карлайл! Я не видела никого с такими полными слез глазами с тысяча восемьсот шестьдесят пятого года, когда моя мама узнала о том, что застрелили мистера Линкольна. Прошла уже почти четверть века, а я все еще так ясно вижу эти слезы, словно это было вчера…
– Мне очень жаль, – прошептала Глориана Данте, пока мисс Хэмпсон изливала свои воспоминания.
Ее извинение так ошеломило Данте, что он потерял дар речи.
– Это, вероятно, самое меньшее, что один человек может сказать другому. – Ее глаза говорили о таком глубоком сочувствии, которое испытывает человек, сам всю жизнь подвергавшийся оскорбительным намекам. – Я была не права. Я хотела, чтобы ты рисковал своей жизнью ради чего-то важного для меня. И вполне справедливо, что я плачу тебе чем-то в равной степени важным для тебя. Ты выполняешь условия сделки до конца, а я отдаю тебе зеркало. Правда, меня беспокоит, чем я заменю его во время моих последующих выступлений.
– Правда?
– Я должна увидеть это ранчо.
Он припомнил мечтательную надежду Мод на то, что Глориана найдет на ранчо свое счастье, порвав с цирком.
Он припомнил, как ярко сияли глаза Глорианы, когда она объявила, что, завещая ей эту землю, отец тем самым признал ее.
Решимость Глорианы отправиться туда любой ценой убедила его в том, что он должен ей помочь. Он должен обеспечить ее безопасность. А заодно опровергнуть утверждение астролога, унижающее его, Данте. Что ж, если на то пошло, молодой человек примет вызов доктора Ди. Но этого мало. Ему просто необходимо вернуть эту светлую улыбку и ласковый взгляд, и думать здесь больше не о чем.
– Я сумею защитить тебя, Глориана. Я отплачу тебе за зеркало сполна.
Она закусила губу и снова уставилась на свою чайную чашку.
Принимая решение, Данте понимал, что его боевой опыт тысяча пятьсот сорок четвертого года скорее всего устарел и не позволит ему быть на равных с противниками, владеющими современным оружием. Для обеспечения успеха, как он понял, ему понадобится учитель.
Он обратился с вопросами к мисс Хэмпсон, недовольно поджавшей губы, когда он прервал ее речь о гигиенических особенностях внутренних прокладок от пота в ковбойских сомбреро:
– Этот шериф Оуэне не гомик и не метис?
– О Боже, конечно, нет!
– И носит пистолет на бедре? – Он усомнился в словах Мод, когда та говорила о том, что мужчины поступают именно так. – На левом бедре, – уточнила мисс Хэмпсон. – Я слышала, ему нет равных в Аризоне по быстрой и меткой стрельбе.
– А! Самый быстрый – значит самый лучший.
– Так и говорят.
Так Данте нашел себе учителя.
Глориана наслаждалась удобством и уединенностью своего личного вагона, но одновременно это разжигало в ней простое любопытство, когда она попадала в окружение обычных пассажиров поезда. Каждый поход в вагон-ресторан и обратно становился своего рода маленьким цирковым парадом всего лишь с двумя участницами – Глорианой и Мод. Пробираться через узкие проходы между полками, занятыми пассажирами, по раскачивающимся вагонам, слоёно испытывающим их умение сохранять равновесие, было довольно непривычно по сравнению с проходом по изрытым улицам какого-нибудь городка, жители которого выстраивались по обеим сторонам улиц, чтобы поглазеть на проходящий парад.
Но на этот раз путь из вагона-ресторана прокладывал Данте и никакого страха они не испытывали.
Впрочем, слово «страх» было, возможно, неудачным, и Глориана мысленно внесла поправку. Парады не могли внушать ей страха, поскольку она участвовала в парадах цирка не реже одного раза в неделю на протяжении всей своей жизни. Парады были частью ее работы – они вызывали интерес к артистам, соблазняли горожан, заставляя их расставаться с заработанными тяжелым трудом монетами ради пары часов красочного зрелища.
Она участвовала в таком количестве парадов, что трудно сосчитать, но никогда ей не приходилось пробираться через выстроившихся по сторонам людей, и только теперь, глядя, как Данте осторожно ставил ногу, обходя сонного ребенка, Глориана поняла, что такое завораживающий соблазн парада.
Мод одела Данте во все черное. Как она объясняла, он должен выглядеть бедно и быть похожим на головореза, чтобы никто в Плезент-Вэлли не осмелился тронуть Глори, когда он будет рядом с нею. Однако Глориане его черный костюм и блестящие бронзовые волосы лишний раз напоминали окрас полуприрученного тигра. Он двигался с присущей тигру легкостью и точностью. Медно-карие глаза с кажущимся безразличием ощупывали взглядом каждого пассажира в каждом вагоне, через который они проходили, как порой камышовый кот, напускающий на себя равнодушный вид, подкрадывается к своей жертве, чтобы броситься на нее в смертоносном прыжке.
Этот проклятый черный костюм! Она предпочла бы, чтобы на нем по-прежнему были широкие штаны, скрывавшие изящество его плоского живота и узких бедер. Она была не в силах оторвать глаз от его спины, как ни ругала себя за такую слабохарактерность.
Она расплачивалась за свою рассеянность, когда какая-нибудь корзина с курами, засунутая под вагонную скамью, внезапно взрывалась громким кудахтаньем. Глориана в испуге отшатывалась, хватаясь за ручки чьей-нибудь корзинки для рукоделия.
Равновесие она восстанавливала мгновенно. Это было у нее профессиональное. Цирковой народ разгонял бесконечную скуку путешествий в поездах оживленной болтовней – каждый делился опытом, и Глори научилась от Мод и от многих других акробатов множеству приемов сохранения равновесия. Однако Данте этого знать не мог. Он спешил поддержать ее, когда резкий наклон вагона едва не сбивал ее с ног. И она не протестовала, когда он подхватывал ее под руку, прижимая к себе, и низко склонялся к ней, бормоча: «Не беспокойся, Глориана».
«Не беспокойся, Глориана». Она не сопротивлялась, когда он ее подхватывал. Данте постоянно выходил за круг своих обязанностей. Ведь ее надо было охранять, но не обнимать. Но Данте так поддерживал Глори, что все время гладил ее по плечу. Это получалось как бы само собой. Они оказывались так тесно прижатыми друг к другу, что она слышала шуршание своей коленкоровой юбки, касавшейся проклятых черных штанов. Когда ее спина прижималась к его груди, она слышала, как билось его сердце.
Даже супружеские пары не осмелились бы ходить на людях так крепко обнявшись, но он ни на мгновение не ослаблял руки, пока они не проходили вагон от одного конца до другого. Чего еще она могла ожидать от мужчины, похожего на полуприрученного тигра? Воспитанная молодая леди не потерпела бы таких вольностей ни единой минуты, не говоря уже об опьяняющем ощущении мужской власти. Его подбородок касался головы Глориа-ны, а плечи возвышались над нею как башня. Его тело прикрывало ее как щитом, так что пассажирам, которые оборачивались им вслед, почти не удавалось увидеть Глориану.
«Оцепенение, гнет» – такими словами мать обычно описывала ей поворот в жизни женщины, если она позволяла мужчине подчинить ее себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43