Наряд ее соответствовал avant le boudoir: длинный черный бархатный халат, скроенный наподобие мужской домашней куртки, не скрывал каскады старомодно изысканных кружев и ленточек у горла и на запястьях. Одну руку она прятала за спиной.
Внезапно у меня мелькнула панически безумная, но показавшая вполне реальной мысль: она держит там пистолет! Я едва
удержалась от того, чтобы не отскочить назад и не захлопнуть перед ней дверь. В этот момент ее рука появилась из-за спины, и я увидела бутылку «Реми Мартен» и две рюмашки. Она улыбнулась и спросила:
— Вы не составите компанию нам с коньячком? У меня есть своеобразное мирное предложение, хотя оно связано не только со мной.
— Мне завтра очень рано вставать… — начала я.
— И мне тоже, — быстро сказала Бэмби. — Но то, что мне надо сказать вам, я предпочла бы сделать не в коридоре. Можно войти?
Я неохотно отступила, пропуская ее в номер.
Несмотря на исключительную женскую красоту и проявленное музыкальное мастерство, что-то меня в ней все-таки настораживало — и не только ее сумасшедшее поведение. На самом деле мне вдруг пришло в голову, что при наличии несомненных блестящих достоинств такое неопределенное поведение, возможно, является маскировкой уязвимости, также как у Джерси — ее пьянство.
Я подошла к столу, где Бэмби наливала коньяк, но осталась стоять. Я взяла рюмку, мы с ней чокнулись и выпили.
— Так о чем же вам не хотелось говорить со мной в коридоре? — спросила я.
— Пожалуйста, сядьте, — тихо сказала Бэмби.
Ее тон подействовал так умиротворяюще, что, только уже садясь на стул, я вдруг осознала, насколько мягкой, но умело контролируемой и повелительной получилась ее просьба. Я решила, что стоит более внимательно прислушаться к мисс Бэмби.
— Я совсем не хочу вызывать у вас неприязнь, — заверила меня Бэмби. — И надеюсь, что мы станем подругами.
В приглушенном свете ее ясные, затененные ресницами глаза поблескивали золотистыми крапинками, подобными тем, что растворены в немецкой водке под названием «Золотая вода». Ни за что на свете не смогла бы я понять, что она думает на самом деле. Внезапно я почувствовала, что мне очень важно это выяснить и что искренность может тут помочь лучше всего.
— Неприязнь тут ни при чем, просто я не понимаю таких людей, как вы, — призналась я, — и из-за этого испытываю смутную тревогу. Ваш облик не сочетается с манерой разговора и тем более поведения. У меня такое ощущение, что вы не та, за кого себя выдаете.
— Возможно, и вы тоже, — сказала Бэмби.
Она нагнулась и погладила Ясона по голове длинными тонкими пальцами. Он не стал урчать от удовольствия, но и не удрал от ее ласк.
— Лучше не будем говорить обо мне, — сказала я. — Ведь вы наверняка поняли из нашего утреннего разговора, что я выросла в семье с довольно странными родственными отношениями. Если я и выгляжу несколько загадочно в присутствии родственников, то лишь потому, наверное, что хочу отстраниться от их конфликтов. Я выбрала свой особенный жизненный путь — не такой, как все прочие члены нашей семьи.
— Вы так полагаете? — загадочно спросила она и, помедлив, добавила: — Однако, как видите, на самом деле мы все-таки поговорили о вас. И для меня важно, что вы думаете обо мне. Говоря о моем желании подружиться с вами, я не имела в виду, что мы сможем — по выражению вашего дяди — полюбить друг друга, как сестры. Я только хочу объяснить, что при сложившихся обстоятельствах нам с вами было бы — как бы это сказать? — очень сложно не стать, по меньшей мере, подругами.
— Послушайте… — Я сделала очередной глоток бренди, превосходного на вкус. — По-моему, нам совершенно не стоит переживать из-за того, станем мы подругами или нет. В конце концов, я впервые за много лет встретилась с дядей Лафом, и вполне вероятно, что после этих выходных мы с вами больше никогда не увидимся.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — с улыбкой сказала она. — Но прежде чем я все объясню, мне хотелось бы, чтобы вы объяснили, отчего испытываете «тревогу» в моем присутствии. Если вы не против.
Я вновь взглянула в ее ясные, распахнутые глаза, но они по-прежнему оставались для меня непроницаемыми. Эта цыпочка была еще той штучкой, но я решила, что раз уж она так настаивает, то получит то, о чем просит, даже если мои объяснения слегка щелкнут ее по носу.
— Ладно, возможно, у меня сложилось довольно субъективное представление, — сказала я, — но ведь именно вы пришли ко мне поболтать посреди ночи с бренди. Жизнь моего дяди Лафа вряд ли можно уподобить книге за семью печатями, и вы, конечно, знаете, что у него было множество женщин, одна краше другой, причем многие из них, как и моя бабушка Пандора, обладали изрядными талантами. Однако вы не похожи на остальных: я полагаю, у вас есть подлинный дар и талант. Честно говоря, вы потрясающе играли сегодня вечером, высший мировой класс — я в состоянии оценить это, учитывая мое воспитание. И мне непонятно, почему одаренную виолончелистку может прельстить роль некого бутафорского украшения в спектакле, даже если его разыгрывает такой талантливый, знаменитый и очаровательный человек, как мой дядя Лаф. Мою бабушку не устроило бы такое положение, и, правду сказать, мне непонятно, почему оно устраивает вас. Наверное, именно поэтому я испытываю смутную тревогу: я чувствую, что за внешним антуражем ваших отношений скрывается некий тайный сценарий.
— Я понимаю. Что ж, возможно, вы и правы, — сказала Бэмби, глядя на свои руки. Когда она подняла глаза, то уже не улыбалась. — Для меня очень важны отношения с вашим дядей Лафкадио, фрейлейн Бен. У нас с ним полное взаимопонимание, — сказала она. — Но это уже другая история. И совсем не поэтому я пришла к вам ночью с предложением дружбы…
Я ждала. Ее крапчато-золотистые глаза прицелились в меня. А то, что она сказала дальше, прозвучало для меня как гром среди ясного неба.
— Фрейлейн Бен, боюсь, что мой брат заинтересовался вами. Если вы быстро что-то не придумаете, то его увлечение станет опасным для всех нас.
Я сидела совершенно ошеломленная. Это было последнее, что я могла бы вообразить, но внезапно я с пронзительной определенностью поняла, почему все в Бэмби казалось мне странно знакомым.
— Ваш брат? — вяло удивилась я, хотя не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о ком идет речь.
— Позвольте мне представиться, как положено, фрейлейн Бен, — сказала она. — Меня зовут Беттина Брунхильда фон Хаузер, а Вольфганг — мой единственный брат.
«Heilige Scheiss!» — невольно выругалась я про себя, пытаясь осознать новый поворот событий. Значит, дядюшка Лаф просто придумал для Беттины прозвище Бэмби, как для меня — Гаврош. На самом деле я даже слышала о некой Беттине фон Хаузер, молодой виолончелистке, восходящей звезде на музыкальном небосклоне, хотя мне и в голову не могло прийти, что Бэмби и Беттина — одно лицо и что она хоть каким-то боком связана с моим весьма опасным увлечением — Вольфгангом Хаузером.
Этот далеко не радостный сюрприз заставил меня с новой силой подозревать всех и каждого, особенно моего дядю Лафа, чье поведение в ретроспективе выглядело весьма подозрительным. Если у Лафа с Бэмби были такие же доверительные отношения, как со мной, то почему же он быстро спровадил ее на лыжную прогулку и рассказал о Гитлере и рунах только мне в живительных водах бассейна? А когда я упомянула о Вольфганге, то Лаф почему-то начал усиленно предостерегать меня на его счет, ничем не намекнув на то, что с ним самим живет родная сестрица профессора. И если он считал, что наша тетушка Зоя, сторонница Schutzstaffeln, так сблизилась с братом Бэмби, то зачем вообще он притащил эту девушку через полмира на встречу со мной?
А в довершение всего сама Бэмби в роскошном неглиже крадется на цыпочках по отелю с бутылкой бренди, чтобы открыть мне — за спиной Лафа — некоторые подробности, неизвестные ему самому, и массу деталей, о которых он не удосужился упомянуть. Поскольку Бэмби многозначительно заявила, что у них с Лафом «полное взаимопонимание», то мне следовало прийти к выводу, что я — единственная в этом обросшем темными связями семействе, кто совершенно не понимает, что происходит. Но я была решительно настроена разобраться во всей этой чертовщине.
К счастью, у меня было одно ценное секретное оружие: я практически не пьянела. То есть, несмотря на мой юный возраст, незначительные телесные габариты и такой же жизнен-
ный опыт, я могла бы перепить любого ковбоя у стойки бара, опустошить за вечер пару бутылок текилы, потом подняться на ноги, спокойно выйти из вращающихся дверей, а отоспавшись, вспомнить все, о чем говорилось вчера. Поэтому полбутылки «Реми Мартена» были для меня сущим пустяком. Я очень надеялась, что эта моя способность поможет мне выведать у Бэмби все, что только можно. И поэтому я налила нам еще по рюмке.
Часам к трем ночи, когда мы приговорили бренди, Бэмби была уже хороша. Она умолкла посреди фразы, хотя и осталась сидеть на стуле, прямая, как струнка, но мне пришлось поднять бедняжку на ноги и препроводить в ее номер по запутанным коридорам отеля. Я не рискнула оставить ее у себя, ведь через пару часов она могла проснуться и обнаружить, что меня нет. Однако за последние три часа ласкового и слегка пьяненького перекрестного допроса я выяснила больше, чем ожидала, включая даже некоторые совершенно потрясающие новости.
Вольфганг Хаузер не был австрийцем. Он и его сестра были немцами, родились в Нюрнберге, воспитывались в Германии и в Швейцарии, а позднее учились в Вене: он пошел по научной, а она по музыкальной части. Их семья, хоть не богатая, принадлежала к одному из старейших родов в Европе. Уже много столетий назад их фамилия прибрела частицу «фон», указывающую на дворянское происхождение, хотя Вольфганг отбросил ее, поскольку ему казалось неуместным афишировать дворянство в деловой сфере. Их жизнь, согласно описаниям Бэмби, в сравнении с моей представлялась просто некой идиллией — пока не пересеклась с семейством Бен.
Как выяснилось, Бэмби уже более десяти лет — с пятнадцатилетнего возраста — живет под крылышком моего дядюшки Лафа. Когда проявились ее музыкальные таланты, Лаф предложил, что сам наймет для нее лучших репетиторов и займется ее образованием и воспитанием, и семья Бэмби дала согласие на то, чтобы она переехала в венский дом Лафа. Вольфганг частенько навещал там сестру, поэтому утверждение Лафа о том, что он едва знаком с ним, было явной выдумкой.
Но семь лет назад произошло нечто такое, что изменило даже столь ограниченные семейные отношения. За несколько лет до этого Вольфганг закончил учебу, и его первая после диплома работа — в качестве советника по вопросам ядерной промышленности — потребовала от него частых командировок за пределы Вены. И вот однажды, семь лет назад, по возвращении из командировки Вольфганг заскочил навестить сестру в апартаменты дяди Лафа, окна которых выходили на Хофбург. Вольфганг сообщил Лафу и Бэмби, что бросил старую работу и устроился в Международное агентство по атомной энергии. Он хотел пригласить их на ланч в ближайший ресторан, чтобы отпраздновать это событие.
— После ланча, — сказала Бэмби, — Вольф предложил нам всем вместе сходить в музей Хофбурга. Он привел нас в Wunderkammer полюбоваться на драгоценности, а потом мы посмотрели выставку знаменитой коллекции из древнего Эфеса и зашли в Schatzkammer, чтобы взглянуть на Reichswaffen.
— В сокровищницу, чтобы посмотреть на королевское вооружение, — перевела я.
Только сегодня утром Лаф рассказал мне в бассейне о его визите более чем семидесятипятилетней давности в те же залы Хофбурга — в компании Адольфа Гитлера.
— Ja, — сказала Бэмби. — Брат привел нас взглянуть на меч и копье и спросил твоего дядю: «Вы с Пандорой знали об этих священных реликвиях?» Но Лафкадио ничего не ответил, поэтому Вольф сказал, что он сам давно интересуется их историей. Она была общеизвестна в Нюрнберге: Адольф Гитлер забрал много экспонатов из императорской сокровищницы в Вене — к примеру, главные императорские регалии, императорскую корону, державу и скипетр, императорский меч и так далее — и перевез их в Нюрнбергский замок. Это было первое, что сделал Гитлер после… как это сказать?.. Anshluss.
— Так и говори: аншлюс, аннексия Австрии Германией в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, — сказала я.
Неужели чисто случайно именно год назад — в марте 1988-го, на пятидесятую годовщину этого самого аншлюса — моя тетушка Зоя прикатила в Вену на встречу со своими соратниками, борцами за мир во время Второй мировой войны, и познакомилась там с профессором Вольфгангом К. Хаузером? Я думаю — нет, особенно когда Бэмби рассказала мне, что Лаф резко оборвал знакомство с Вольфгангом и отказался принимать его в своем доме после того, как Вольфганг заявил, что Пандора, как любимица Гитлера, всю войну прожила в этой шикарной хофбургской квартире и продолжала выступать в Венской опере, вероятно, только потому, что знала нечто важное об этих реликвиях. Нечто связывающее их с Нюрнбергом и даже с самим Гитлером.
— Вы с Вольфгангом выросли в Нюрнберге, где судили нацистов после войны. В суде шла речь об этих предметах?
— Я не знаю, — сказала Бэмби, для устойчивости опершись локтем на стол. — Все эти судебные процессы и сама война закончились задолго до того, как мы с Вольфгангом родились. Хотя и после войны все в Нюрнберге знали об этих реликвиях. Они хранились в залах дворца. Гитлер верил, что они являлись священными и обладали таинственным могуществом, связанным с древними родословными Германии. У Гитлера была квартира в Нюрнберге, где он останавливался, приезжая на свои сборища. Эта квартира находилась в центре города, рядом с оперой, а ее окна выходили на дворец, так что Гитлер всегда мог видеть из своих комнат место, где хранились реликвии. Их часто выставляли на публичное обозрение на взлетном поле дирижаблей, где нацисты устраивали большие политические митинги. Всю войну реликвии оставались в Нюрнберге и только после ее окончания вернулись в Австрию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85