— Потому я и пришёл к вам. Да мы его сами устроим, главное — квартиру ему вернуть.
— Спасибо вам! — Алексей Пахомович обеими руками пожал Дмитрию руку. — И все-таки передайте ему! А то приезжайте с ним вместе, если вам это не зазорно — в компании с бомжом. Посидим, у меня много чего есть показать. Я ведь завтра выписываюсь, — он похлопал по левой стороне груди ладонью, — наладили мой мотор! — И старик отправился в палату.
Довольный, Дмитрий вызвал лифт. Он не знал, что жить художнику осталось лишь два часа. А когда лифт наконец поднялся и двери его раздвинулись, из него шагнула Агния.
— Привет, сестрёнка! — изумлённо воскликнул Дмитрий. — У тебя здесь кто?
Надеюсь, не с Глебом опять? Мы вроде бы недавно виделись… А, вспомнил: ты же спрашивала меня про художника Фёдорова. Я как раз от него — навещал как потерпевшего и одновременно свидетеля.
— Вот-вот, братик, я к нему, Фёдорову Алексею Платоновичу.
— Пахомовичу, — поправил Дмитрий. — Мы с ним только что говорили, минуту назад. Он ещё до своей шестой палаты не дошёл. Знаешь, Агния, а ведь мы с тобой уже второй раз сталкиваемся. Афиногенов, теперь Фёдоров. Ну прямо будто одно дело копаем!
— Нет уж, я в ваших делах не участвую.
— Ладно, сестрёнка, привет Глебу. — Дмитрий улыбнулся и поставил ногу между дверей вновь подошедшего лифта.
— Штопке тоже привет. — Агния улыбнулась, дождалась, пока за братом захлопнутся двери, и отправилась искать шестую палату.
* * *
— Ну, милая моя, так вам сразу все про Антона и выложить!
Старого художника Агния нашла в холле задумчиво сидящим в кресле перед выключенным телевизором. Предъявила на всякий случай журналистский билет, рассказала про издательское задание. Старик, взяв в руки удостоверение, долго его изучал. Вступать в беседу у него явно не было никакого желания.
— Может, потом как-нибудь? — предложил он. — Завтра я выписываюсь.
Приезжайте ко мне, попьём чаю, покажу вам свои работы. Правда, сейчас-то они мало кого интересуют, особенно молодых. — В словах художника Агния расслышала горечь. — А когда-то!.. Такие были споры, так нас били за формализм! Сейчас это звучит анекдотично, да? Приезжайте, что нам тут, в больнице, разговаривать!
Но Агния вспомнила ревнивый взгляд его супруги и решила идти к цели прямо теперь.
— Никак нельзя откладывать, Алексей Пахомович, — произнесла она умоляюще.
— Вы же сами знаете эти издательства, ставят такие жёсткие сроки! А ваше творчество я наизусть знаю! У меня оба ваши альбома на полках стоят с юности!
Первый, когда вам дали народного, и второй — юбилейный.
Этим она его и проняла.
— Не знаю, как и быть. Чтобы рассказать все, что мне об Антоне Шолохове известно, надо долго готовиться. Единственное могу сказать сразу — фанатик!
Ради искусства был готов на все!
— Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. — Агния смутилась и решила приуменьшить напор. — Все-таки он именно вас назвал однажды своим учителем…
— Это в том самом интервью? — Художник продолжал смотреть на неё с задумчивой полуусмешкой. — Мне читали его перевод. — Никогда он моим учеником не был. Да и вообще ничьим он не был учеником. Плод, так сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда, но самое главное — старался не мешать. У нас же многие педагоги подравнивают ученика под себя.
Знаете, есть у военных такая команда: «Делай как я!» Но я всегда учил по другой методе, за что меня и били, и моих учеников тоже. Сейчас рассказать, как нас били, — никто не поверит.
— Так вы все же считаете Антона Шолохова своим учеником? — поймала Агния старика на слове.
— Только опосредованно. Скажем, я передавал ему своё понимание великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы брать за руку и водить кистью по холсту, — никогда.
Для Агнии было важным начать разговор. А дальше, раз уж старый художник снизошёл до неё, он себя вряд ли прервёт. Но тут неожиданно в их беседу вмешалась подошедшая медсестра.
— Больной, ваша фамилия Фёдоров? — спросила она строгим командным голосом, заглядывая в блокнот.
В руках у сестры, кроме блокнота, был ещё подносик с несколькими мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.
— Допустим… — Художнику явно не понравился тон, которым с ним говорила медсестра.
— Мне нужно знать «не допустим», а точно. Я вас спрашиваю: Фёдоров Алексей Пахомыч — это вы?
— Пахомыч — не я. Моё отчество — Пахомович.
— Ну хорошо, хорошо, Пахомович, — смягчилась медсестра. — Вам назначено новое лекарство. — Она протянула старому художнику три крохотных таблетки в розовой оболочке и стаканчик с водой. — Выпейте прямо сейчас, при мне.
— Подождите! Мой врач сегодня сказал, что завтра утром я выписываюсь и все старые назначения сняты. А дома буду принимать другие лекарства.
— Мало ли что он вам сказал. А заведующий отделением назначил. Принимайте, больной, лекарство, я не могу на вас время тратить. Вас много, я одна.
— Ну хорошо, — проговорил, смиряясь, Алексей Пахомович и взял таблетки.
Сестра недоверчиво проследила, как он их запил, и только тогда отправилась со своим подносиком к лифту.
— Новая какая-то, — проворчал, как бы извиняясь за её грубость, художник.
— Первый раз её вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на чем мы прервались?
Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому спросила чуть невпопад:
— А в последний приезд он вам звонил?
— Не только звонил… Даже устроил для меня свой этот самый перформанс, короче, непотребство, с которого я ушёл. — «Неужели что-нибудь с Никой Самофракийской?» — испуганно подумала Агния. — Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко многому. Как сейчас говорят, толерантный. Однако то, что он мне показал, это разнузданное богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушёл.
— Неужели так бездарно? — вставила Агния, не понимая, что за иконостас может быть сделан из живых тел.
— Бездарно?! — удивился старый художник. — В том-то и дело, что у него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор как я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не все, их растащили по музеям, по частным коллекциям. И на этот раз все было выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне — богомаз нашёлся! — художник поднялся с кресла. — Сейчас я вам покажу фотографию, и вы все поймёте, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то — на живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов — это он парней подобрал и растатуировал, а посередине он сам — Иисус Христос! Перед зеркалом себя разукрасил! — Художник говорил это, решительно шагая по коридору, и, похоже, не Агнии, а самому себе. — Он мне снимок вручил на этом своём перформансе. Кстати, потом заявлялись некие… мутные люди, пытались его зачем-то выманить. Откуда они только узнали — вот вопрос! Но я им не дал. И даже не показал. Деньги предлагали, представляете? Столько, сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в больницу этот снимок с собой забрал вместе с документами, чтобы супружницу не тревожили…
Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник приостановился, слегка покачнулся, удивлённо взглянул на Агнию и беспомощно взмахнул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.
— Алексей Пахомович, вам плохо? — успела растерянно выкрикнуть Агния.
Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное, что успела Агния — подхватить тяжёлое тело, чтобы он не так сильно ударился об пол.
— Врача! Позовите быстрей врача! — крикнула она незнакомым пожилым людям, которые стояли вблизи висящего на стене телефона и с недоумением на них смотрели. Художник лежал на полу, вытянувшись во весь рост, с закрытыми глазами. Лицо его очень быстро сделалось белым, а потом стало синеть. Похожее Агния уже наблюдала — тогда в Париже… — Врача, зовите же скорее врача!
Она опустилась на колени, но не знала, что делать. Где-то. Агния слышала, что в таких случаях вдузают воздух «рот в рот», делают массаж сердца, но как все это происходит — понятия не имела. Она лишь продолжала стоять на коленях, держала художника за руку — за то место, где меряют пульс, и повторяла:
— Алексей Пахомович, миленький, не уходите! Алексей Пахомович, не уходите!
Слышите?!
Наконец прибежали врачи, двое молодых мужчин. Один, отбросив полу пижамы, стал сразу делать укол, в грудную клетку — туда, где сердце. Потом кто-то подвёз каталку. Тело художника подняли, положили на неё и бегом покатили в реанимацию.
Агния бежала рядом, на неё не смотрели, но она продолжала повторять:
— Он же только что шёл рядом со мной, разговаривал! Он совсем был здоровый!
Она села на старый качающийся стул, стоявший у стенл поблизости от двери, куда её не впустили, и сидела там, как ей показалось, очень долго. Наконец один из молодых врачей вышел и снова аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Ну что? — Агния сразу вскочила и пыталась угадать ответ по его лицу.
— Что — «что»? — ответил врач почти злобно.
— Как он?
— А вы, собственно, ему кто? Дочь?
— Нет, я корреспондент… пришла для беседы.
— Какой ещё, к лешему, корреспондент?!
— Я пишу книгу про его ученика, тоже художника. Ну как, его можно увидеть?
— спросила с надеждой Агния. — Он разговаривать уже может?
— Разговаривать?! — переспросил врач, и по интонации, с которой он произнёс это слово, она все поняла. — Разговаривать?! — повторил врач. — Теперь уже только с Богом.
Агния отвернулась и неожиданно для себя тихо всхлипнула.
— У вас документы при себе есть? — спросил врач.
— Есть. А что? Они вам нужны? — Она продолжала всхлипывать и не скрывала этого.
— Дайте-ка мне, я перепишу ваши данные. На всякий случай… Все это очень странно…
СТРАШНАЯ НАХОДКА
Возвращалась домой Агния, как обычно, после полуночи — но так, чтобы успеть доехать на метро. Она привычно взглянула на окна, ставшие давно родными, словно в этом доме прошло её детство. Окна светились. Глеб ждал её, листая какой-нибудь очередной научный сборник. Едва она вышла из лифта, как услышала собачий лай, перемежающийся с повизгиванием — их семейный пудель Гера почувствовала хозяйку первой. От площадки, куда довозил лифт, до их двери полагалось подниматься ещё пролёт. В старом доме он был довольно высок, и Агния, преодолевая его, ощущала тяжесть в ногах. Задень ходьбы ноги у неё сильно уставали, а часто и слегка опухали, так что порой сапоги стягивал с неё муж. Причём с усилием.
Забавно, что где-то между шестнадцатью и двадцатью, обсуждая будущее замужество, она, как и её подружки, больше всего боялась привычности. Всем хотелось остроты, перца, качелей. И, только повзрослев, Агния поняла сладость надёжной жизни, когда, входя в дом, заранее знаешь, что муж встретит тебя с улыбкой и ты ему долго, во всех подробностях, станешь рассказывать о прошедшем дне. А он будет слушать, сначала поддакивая, удивляясь, а потом все чаще клюя носом.
Однако в этот раз жизнь предоставила ей некоторое разнообразие. Муж хотя и встретил её с улыбкой, но тут же тревожно сообщил:
— Трижды звонил какой-то капитан Майоров, требовал, чтобы я сообщил, где ты находишься.
— Майоров? — переспросила Агния, усаживаясь на стул в прихожей и подставляя мужу сапоги. — Не знаю такого.
— Я сначала подумал, что это такой прикол — капитан Майоров. Как в рассказе у Валерия Попова. Но потом понял, что он говорит серьёзно. А ещё дама несколько раз тебя требовала.
Он ещё не договорил, как телефон зазвонил. Трубку взял Глеб.
— Да, она только что вошла. Пожалуйста.
— Уважаемая, услышала она срывающийся голос пожилой женщины, который показался ей знакомым, — у меня случилась трагедия. Я не знаю, каким образом вы к ней причастны, в этом разберётся милиция, но я заклинаю вас, для вашего же блага, немедленно верните мне портфель мужа.
— Простите, я не понимаю, какой портфель? Вы правильно набрали номер?
— Я-то набрала правильно, Агния Евгеньевна, а вам лучше немедленно привезти портфель мужа по адресу, который вы хорошо знаете. Повторяю: для вашего же блага.
И только тут Агния сообразила, что она говорит с женой, то есть теперь уже со вдовой, старого художника.
* * *
Будильник зазвонил как обычно — в половине шестого утра. Ева стала делать так, как прежде Гоша — вечером заводила его и ставила на пол у постели, в головах кровати. Утром можно было сразу его выключить, чтобы не расходовалась зря батарейка.
Она быстро вскакивала и уже через десять минут, натянув под длинную юбку старые рейтузы, обувалась в резиновые полусапожки, сверху на свитер набрасывала куртку и, схватив ведра, швабру с тряпками, принималась быстро-быстро делать влажную уборку в коридоре.
Начинала и заканчивала уборку она в туалетах. Оба туалета — и мужской и женский — были её гордостью. Никто из жильцов ни разу не пожаловался на то, что там не чисто. Когда её с сыном комендант пустил в это общежитие, он предупредил сразу.
— Будет всегда чисто — можешь жить сколько захочешь, а допустишь беспорядок — пеняй на себя.
Пенять она не хотела, потому что другого места на этой земле ей, видимо, было уже не дано. Ева делала уборку на своём этаже три раза в день и за это имела не только бесплатную комнату, но и зарплату. С семи до без четверти девять утра она убирала дворы — вместе с другой такой же беженкой, Дарьей Никитичной, они взяли себе три двора. А ещё сутки через двое работали здесь же, в общежитии, дежурными. Так что на-жизнь, если не позволять себе больших трат, хватало.
Этот грязноватый журнал Ева обнаружила в женском туалете в углу за входной дверью. На журнал много раз ставили кастрюли и сковородки — грязные следы от них были на нескольких страницах. Ева автоматически уже бросила было журнал в мешок с мусором, но остановилась, чтобы его полистать. Надежды найти Гошу к этому времени у неё уже не осталось. Но она уже привыкла не пропускать ни одного дорогого толстого журнала. Обычно, пролистав полжурнала, Ева понимала, стоит искать дальше или это пустая затея. Здесь она тоже, дойдя до середины, подумала, что затея пустая, но какая-то сила руководила её пальцами — дальше, дольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51