Наконец номер был поставлен. Точнее, это была только часть общей композиции. Сначала Аркадий с тремя партнёрами на огромной высоте перелетали с перекладины на перекладину, показывая чудеса смелости и точности движений. Уже одно это было номером мирового уровня, от которого у зрителей дух захватывало.
Особенно когда Аркадий, оттолкнувшись от своей перекладины, летел через купольное пространство к партнёру, делая по пути тройное сальто. И партнёр, его называли ловитором, успевал на исходе последнего воздушного кувырка поймать Аркадия под коленки. Такое среди воздушных гимнастов был способен исполнить только Аркадий.
— То есть до меня тоже, конечно, иногда делали, — объяснял он Нике, — но к сегодняшнему дню они все или разбились, или состарились.
Однако прежде в группе у Аркадия была только голая техника — без эмоционального апогея, переходящего в красивый финал. И таким апогеем стала она, девочка со скрипкой. А зал, затаив дыхание, гадал, кому же из гимнастов эта малышка приходится дочерью. Или внучкой.
Со временем Аркадий решил сделать номер ещё сложнее.
— Будем учиться стрелять, — сказал он однажды.
— Это ещё зачем?
— Я придумал такой финал: вокруг тебя разноцветные шары. Ты стреляешь из пистолета, то в один, то в другой. Ещё лучше — из ружья. Конечно, не из настоящего, а пневматического. Шары лопаются, и на зрителей опускается сверкающее конфетти. Или цветы.
Через несколько месяцев тренировок она превратилась в отличного стрелка. И окончательно вошла в цирковое братство.
— Откуда вы, прекрасное дитя?
Художник Антон Шолохов подошёл к ней с пиалой в руке. Над пиалой поднимался лёгкий парок. Российское посольство устраивало приём по случаю начала гастролей русского цирка. В зале по обе стороны длинного стола, уставленного бутылками и подносами со всевозможными бутербродами, кучковались именитые соотечественники, которые в эти дни оказались в Париже.
— Это моя жена, — вмешался Аркадий. У него в руке был бокал шампанского. — А вы — художник?
Пять минут назад после короткой речи посла гости, наполнив тарелки, разбились на группки.
— Положите больше сыров себе и вашей очаровательной супруге, — посоветовал вместо ответа Шолохов. — Французы отличные сыровары.
Вопрос о том, художник ли он, Шолохов считал недостойным обсуждения. Хотя его фотографии только через полгода стали размножаться по миру миллионными тиражами и постоянно красоваться на журнальных обложках, он и тогда уже был довольно известным. По крайней мере, считалось, что в российском посольстве его знает каждый, как, например, Мстислава Ростроповича, Андрея Вознесенского или Илью Кабакова. Знал и Аркадий, а заговорил он только для того, чтобы предъявить свои права на ту, которую в афишах называли Ника Самофракийская.
— Простите, мадам, я не знал, что вы замужем. — Шолохов шутливо изобразил испуг, одновременно продолжая маленькими глотками отпивать свой знаменитый зелёный чай. — Надеюсь, вы позволите вашей супруге немного мне попозировать? — повернулся он к Аркадию.
— А вдвоём можно? — спросил грубовато Аркадий. Нике даже неловко стало от его нелепых слов. Как ни странно, с каждым годом супружеской жизни муж ревновал её все больше.
— Можно. Но я хотел бы написать только лицо вашей красавицы.
— Если только лицо. Знаете, у нас напряжённый график.
— Не страшно, я постараюсь в ваш график вписаться.
В те недели у них так ничего и не получилось. Хотя уже утром ей доставили роскошный букет. — Это ещё что за глупости?! — разозлился Аркадий, принимая у посыльного цветы. — Я ему позвоню и набью морду.
Букеты приносили и в следующие дни. Однако сам Антон так и не позвонил, хотя она успела ввернуть в разговоре, что её портрет пишет сам Шолохов. Потом от кого-то она узнала, что знаменитый художник внезапно улетел в Штаты. А когда вернулся, они уже гастролировали в других городах.
НОЧЬЮ У МИХАИЛА
В этот вечер Миша и Оля не пошли в Дом учёных.
— А ведь мне сегодня сорок, — слегка смущаясь, объявил Михаил, как только они отошли от юной пары — Пети и Даши.
— Миша, я помню. У меня и подарок здесь. — Ольга слегка коснулась сумки.
«Что же делать, — подумала она, — говорить ему о звонке его жены или нет?
Скорей всего, она ему тоже позвонила, но, так как ничего изменить нельзя, он просто решил молчать».
— Олечка, если я приглашу вас сегодня не в Дом учёных, а в дом учёного, к Михаилу Петрову, вы не сочтёте меня большим нахалом?
Ему показалось, что Ольга слишком долго раздумывает, чтобы ответить. «Если она сейчас откажется, мне лучше не жить», — подумал он, чувствуя сладкую боль в сердце.
— Мишенька, я пойду к вам с радостью. — Ольга взяла его под руку. — Ведите. С ума сойти, в последний раз я шла с вами в гости двадцать лет назад! И мы встретились именно здесь.
— Если бы вы знали, как я тогда хотел быть с вами!
— Миша, так и я тоже! — Оля улыбнулась. — Это как раз и называется — не судьба.
«Только бы сейчас ничто нам не помешало!» — едва не сказал вслух Михаил.
И, видимо, судьба повернулась к ним своим добрым лицом.
Им повезло. Они остановили первого же частника и через полчаса были у того самого дома, в который Наташка Дмитренко пришла когда-то с Михаилом посмотреть на кресло-качалку, да так там и задержалась. В машине они сидели близко, взявшись за руки, но Ольга где-то посередине пути не сдержалась и решила сказать о Геннадии.
— Мне позвонила Наташа вчера вечером, — начала она.
— Я знаю, — перебил он, — но все ведь уже сказано… Все о смерти Геннадия и в самом деле было сказано. Поэтому она спросила:
— Мы когда-нибудь теперь выберемся из этой путаницы? Прямо пьеса какая-то, хуже чем у Толстого: две вдовы и живой… — Она хотела сказать «труп», но оборвала себя, чтобы не применять это слово к Михаилу.
— Да, мрачный анекдот. У меня как раз наметилась поездка в Германию…
Прочитать несколько лекций… Даже и не знаю, что делать.
— Миша, надо попробовать!
Больше они похороны Геннадия не обсуждали.
— Я представляла вашу квартиру именно такой, — сказала Ольга, когда они вошли в прихожую.
Стол был сервирован Михаилом заранее. Свечи, серебряные ножи и вилки, мейсенский фарфор.
Он помог Ольге раздеться и чуть дольше, чем необходимо, всего на мгновение, задержал ладони на её плечах.
— Какой красивый костюм, Оля. И причёска вам очень идёт.
— Старалась для вас. Что, о переднике вас спрашивать не стоит?
— Можно приспособить мою рубашку — рукава завязать сзади, и все.
— Интересная технология, надо взять на вооружение. Давайте, какую не жалко. И покажите мне все, что нужно сделать. Да, женская рука не касалась вашей кухни давно, сказала она. — Это чувствуется.
Михаил развёл руками и заспешил в комнату за рубашкой.
— Давайте, я завяжу рукава. — Завязывая их, он ощутил дыхание её тела, впервые не удержался, обнял её и тихо прошептал:
— Олечка, если б вы знали!
— Я знаю, Мишенька! — тоже шёпотом ответила Ольга. Она повернулась к нему и нежно потёрлась щекой о его щеку.
— Помните, у Пушкина: «Я утром должен быть уверен, что нынче днём увижу вас…»? Это про меня.
— И про меня тоже, Мишенька, — ответила Ольга, хотя ей показалось, что у Пушкина эти строки звучат немного иначе.
В одиннадцать вечера Ольга позвонила домой. Она надеялась, что Петруша ещё не вернулся и дома лишь Павлик. Но трубку взял старший сын.
— Петечка, я сегодня домой не приду. Сварите сами макароны, а котлеты — в холодильнике.
— Мать, то есть как это — не придёшь?! — В голосе старшего сына ей послышалось что-то похожее на возмущение. — Ты что, у него остаёшься?
— Петя! — с укором воскликнула Ольга Васильевна. — И проследи, пожалуйста, чтобы Павлик долго не сидел в Интернете.
— Ну ты, мать, даёшь! — с изумлением проговорил сын.
СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА
Почти каждое утро, идя на работу, Дмитрий Самарин встречал бомжа Николая Николаевича Иванова. Бомж, несмотря на почтённый возраст, был человеком деятельным — несколько раз в день он фланировал мимо окон прокуратуры то с драной сумкой, набитой пивными бутылками, то с моторчиком, изъятым из выброшенного холодильника или стиральной машины «антикварного» возраста.
Прежде начальник следственного отдела не отличал бомжа Иванова от прочих бомжей. Но после страшной находки он красовался в одежде подчинённых Самарина, да и сам Дмитрий Алексеевич подарил ему старый, но вполне приличный плащ.
По словам участкового, старшего лейтенанта Васильева, это был тихий, спокойный и мирный старик. Причём обосновался он в том же доме, где жил прежде до потери своей квартиры. Даже более того — у него было устроено лежбище на верхней площадке лестницы около чердачной двери — над квартирой, которую он занимал больше сорока лет на полном законном основании.
— Жалко старика, — добавил старший лейтенант. — Как раз на участке Васильева и стояла та помойка, где нашли части человеческого тела в большой клетчатой сумке. Поэтому теперь он был частым посетителем кабинета Дмитрия Самарина. — А история его такая. После смерти жены он вздумал уехать куда-нибудь за город. Какая-то левая фирма устроила ему обмен квартиры на домик в деревне.
Он явился туда со всеми документами, только домика не нашёл. И все — теперь ни квартиры, ни этого самого домика.
— Вы бы его хоть в дом престарелых… Сами говорите, жалко.
— Ха! Не так все просто! — Было видно, что молодой участковый, бывший артиллерийский лейтенант, в этом деле собаку съел. — У него же прописки нет. В паспорте штамп — выписан. Кто его возьмёт в дом престарелых. Таких, как он, знаете сколько? Для них не дом нужен, а город.
— Ну и что теперь?
— Пока бывшие соседи не жалуются, пусть живёт на своей лестнице. Он там не пачкает, даже присматривает, чтоб не бедокурили. Я тоже терплю этот непорядок.
Собак и кошек жалеют, а уж людей… И ведь что главное-то: ту мразь, которая это дело со стариками устраивала, отловили в аэропорту по другому делу. Он в «Крестах» сидит. Уже полгода. Говорят, у него дорогой адвокат на обслуживании, в камере цветной телевизор, женщин приводят. Будь у этого Иванова баксы на хорошего адвоката, он бы запросто вернул квартиру. А так — бомжует.
Все эти разговоры Самарин давно бы забыл — у него и служебной информации, которую надо было постоянно хранить в голове, было навалом. Но следователь чувствовал по отношении к бомжу Иванову какую-то занозу. Что-то его не так давно задело в разговоре о бомже.
Озарение пришло, как всегда, неожиданно. Он в сто первый раз перелистывал папку с делом о маньяках, и в руках мелькнул лист, где была короткая запись разговора с супругой владельца угнанной «шестёрки». И Дмитрий вспомнил: того блокадного мальчика, которого рисовал знаменитый художник, тоже звали Николаем Николаевичем Ивановым. Он, Дмитрий, даже в своём школьном сочинении по картине называл героя именно так. И если в сорок втором блокадном году герою плаката шесть-семь лет, то сейчас, следовательно, около семидесяти. И их бомжу на вид примерно столько.
Вот какая заноза, оказывается, царапала Дмитрия все эти дни! Он тут же позвонил участковому.
— У тебя фотография твоего бомжа Иванова есть?
— Есть, — с готовностью доложил участковый. — У меня на всех бомжей моего участка есть краткие сведения.
— Знаешь, ты спроси у него, только аккуратно, не сохранил ли он фото тридцатилетней давности. Если сохранил, сделай ксерокс — и ко мне.
— Будет сделано. А что, какая-то ниточка?
— Ниточка, но другая. — Дмитрий собрался было рассказать знаменитую блокадную историю, но решил, что пока лучше этого не делать. Чего доброго, участковый расчувствуется и выложит её бомжу. А тот поймёт свою выгоду и станет уверять, что он и есть знаменитый Николай Николаевич. Нет, сначала надо получить какие-нибудь косвенные подтверждения. — И вот ещё что: если есть детские фотографии — тоже неси. Скажи, на один день, с обязательным возвратом.
Самарин, мол, просит.
Фотографии были доставлены уже к концу дня. Правда, не детские — как они могли сохраниться у бомжа Иванова, а те, что лежали в архиве паспортного стола.
Участковый приплюсовал и ту, что была у него: на ней Иванов выглядел довольно помятым мужичком. С этими фотографиями Дмитрий отправился в больницу к художнику Фёдорову.
Алексей Пахомович стоял в коридоре у телефона, который висел на стене. Был он в спортивном костюме, тёплых носках и тапочках. Старик что-то строго выговаривал в телефонную трубку. Дмитрия он узнал мгновенно, кивнул ему, прося подождать. И не успел Дмитрий отойти к подоконнику, чтобы не мешать разговору, как художник уже освободился.
— Чем могу служить, молодой человек? Поймали свою шайку?
— Скоро поймаем, — уверил Дмитрий, — только сегодня я к вам по другому делу.
Он вынул из полиэтиленового мешка гостинец — купленные у метро пару яблок и пару бананов.
— Ну уж это вы зря, — смутился художник. — Или это взятка? Тогда скажите, за что. Говорите скорей, не мучайте.
— Вам этот человек не знаком? — И Дмитрий вынул фотографии бомжа.
— Ещё бы! Естественно, знаком — я же его рисовал. Николай Николаевич, известная личность. Неужели вляпался в какую-нибудь пакость?
— Вы уверены? — переспросил Дмитрий.
— Абсолютно. Так что он натворил? Если это, конечно, не тайна следствия.
— Нет, — успокоил старика Дмитрий, — не тайна. Мы ещё проверим, конечно, но если это тот самый Николай Николаевич, то вляпал он только самого себя — продал квартиру жулью. Сейчас бомжует.
— И вы так спокойно об этом говорите? Даже улыбаетесь!
— Я же пришёл к вам специально из-за него. Если это он, постараемся что-то сделать.
— Человек, можно сказать, является достоянием мировой истории! Где он сейчас ночует, вы знаете?
— На лестнице в доме, где прежде и жил.
— Передайте Николаю Николаевичу, пусть переселяется в нашу квартиру. Он ведь не пьёт?
— По нашим данным, не особенно.
— Я сегодня же позвоню супруге, она его примет. Это позор, позор для страны, для народа! Николай Николаевич Иванов, самый юный герой блокады — бомжует! Стыд-то какой! Вы, молодое поколение, это хоть понимаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51