Во-первых, в это время там полупустые залы и можно свободно рассматривать любую работу, а во-вторых, что ещё важнее, чем во-первых: если кто-то из коллег заговорит с ней об этом событии, она ответит уже как хорошо осведомлённый человек.
А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…
В буднее утро, да ещё при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнажённой девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, — это и есть то, ради чего она пришла.
Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными — счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъёма, — в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.
— Рано пришли, в два часа дня будет открытие, — сказала ей знакомая пожилая смотрительница. — Приедут из мэрии.
— Спасибо, но в два я должна быть на работе.
Её подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было — Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они — дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила — это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой.
Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.
Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.
* * *
— Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? — Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» — подумала Ольга Васильевна. — Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?
— Не знаю, домой уже прилетела?
— Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.
— Что тебе сказать, — выдавила Ольга, — я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?
— Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроём хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он — давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! — выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. — то для тебя он Мишка, а для нас — Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я — вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова — я, а там, в России, — ты. И ещё вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчёт принят?
— Принят, — эхом повторила Ольга.
— Будем продолжать поминки. Правда, Жанка?
Разговор прервался, и Ольга Васильевна взглянула на часы. Стрелки показывали пять утра. Там, откуда Дмитренко звонила, было, следовательно, три ночи. Самое время для поминок. Выспаться опять не получилось.
СВИДАНИЕ
На углу Невского проспекта и Садовой у входа в метро «Гостиный двор» была обычная небольшая давка, которую Михаил Петров постарался преодолеть с максимальной скоростью. Он опаздывал на свидание с Олей. В этот день ему исполнялось сорок лет и он решил: сегодня или никогда. Только что внизу в переходе под Невским проспектом рядом с поющим ансамблем слепых музыкантов он у бодрой бабуси приобрёл букетик голубых цветов непонятного происхождения.
Названия цветов он не знал и окрестил их васильками. Хотя какие могут расти васильки на российской земле, покрытой сейчас смесью снега и грязи!
Проталкиваясь узким проходом в метро, он берег эти цветы с особой тщательностью. У них с Олей было постоянное место встреч — у баллюстрады, которая соединяет две части «Гостиного двора», Невскую и Садовую линию. За несколько месяцев у них и было-то всего пять свиданий, но каждую минуту этих свиданий он помнил наизусть. Внизу, под балюстрадой, работали все четыре ленты эскалатора: две на спуск, две на подъем. И, глядя на людские потоки, которые двигались под ним навстречу друг другу, он в очередной раз удивился простой мысли о том, как растворяется в большом городе человеческая индивидуальность. У каждого из этих людей — своя судьба, свои тревоги и радости, так же, как и у него самого. Но все эти люди, сливаясь в массу, как бы теряли лицо. И он, доктор наук, уже много лет влюблённый в Ольгу Васильевну, для всех для них — та же безликая песчинка, каких здесь многие тысячи.
Рядом с ним на расстоянии нескольких метров у балюстрады стоял молодой человек с точно таким же букетиком. И Михаил Петров, взглянув на его простенькую куртку и сношенные ботинки, попытался сделать, так сказать, мгновенный анализ личности. Скорее всего, это студент, приехавший из провинции и поселившийся в общежитии. Если родители и шлют ему деньги, то совсем немного, и при этом не догадываются, что даже их он тратит на книги. Бюджет Михаила Петрова, естественно, не рухнул из-за приобретения букетика, но для студента покупка цветов для своей пассии — серьёзная жертва. Интересно, догадается ли об этом девушка?
Кстати, у Оли старший сын тоже студент. Когда-то, лет десять назад, в другую эпоху, Михаил встретил их на Невском. Тогда это была вполне счастливая семья — родители и двое детей: один постарше, второму года четыре. Он смотрел на них с тайной завистью, ведь когда-то Оля могла стать его женой, а вовсе не Генкиной, и, как знать, вдруг у них тоже было бы два сына. Теперь, всякий раз, когда в телефонном разговоре Оля рассказывала ему о своих взрослеющих сыновьях, он с грустью думал, что эти ребята могли бы быть его сыновьями.
Очень глупо получилось когда-то, двадцать один год назад. Они с Олей были едва знакомы, но ему казалось, что он нравится ей. А уж как она ему нравилась!
И он решился позвать её на день рождения Геннадия, собственного двоюродного брата. Михаил до сих пор помнил свои тогдашние переживания: а ну как она, отстранившись, посмотрит на него и спросит: «На день рождения с вами? С чего это вам вдруг пришло в голову». Но Оля согласилась, они пришли к Генке, а у того уже сидела ужасно шумная девица, которая неизвестно с какой стати тут же прилипла к Михаилу. Потом-то он узнал, в чем была основная Причина: девица приехала с забытой Богом Будогощи, с окраины Ленинградской области, куда редкие электрички тащились больше трех часов, и ей смертельно хотелось получить городскую прописку. История банальная, каких сотни тысяч таких же. Но это стало ясно позднее, а тогда просто в первые же минуты общего разговора каким-то образом была упомянута двухкомнатная квартира, которая Михаилу досталась от бабушки.
— Чего-чего? Это у тебя — квартира? — удивилась Наташа Дмитренко, будогощская девица.
— Ты лучше спроси, что у него в этой квартире стоит, — рассмеялся Генка.
— Да, интересно, а что у тебя там стоит? — тут же переспросила Наташа. Она в отличие от Оли сразу перешла с Михаилом на «ты».
— Ничего особенного: пружинный матрас на кирпичах, как у Ильфа и Петрова, я его со свалки принёс, два стула, тумбочка, — стал вполне серьёзно перечислять Михаил. — Я же там не живу.
— И ещё кресло-качалка, — добавил Генка.
— Настоящее? — Наташа даже захлебнулась от восторга. Она уже чувствовала себя хозяйкой общего застольного разговора. — Я их только в кино видела. Всю жизнь мечтаю сидеть в кресле-качалке! Покажешь?
— Покажу как-нибудь, — вяло согласился Миша.
Ему хотелось разговаривать и танцевать только с Олей. Даже в те минуты, отвечая Наташе, он смотрел на Олю. Но она сразу отыскала на полке какую-то книгу, села в угол и принялась читать, словно все происходившее её не касалось.
И когда Генка включил музыку, Миша шагнул было к Оле, но его мгновенно перехватила будогощская девушка. А двоюродный брат пригласил Олю.
В результате всего этого действа Оля часа через полтора вспомнила о срочном деле и быстро оделась.
— Я провожу, — сказал Михаил, думая, что они наконец останутся вдвоём.
— И я! — радостно встрепенулась Наташа.
Генка тоже пошёл с ними, хотя без особого удовольствия. И даже тут продолжилось прежнее: будогощская гостья подхватила Михаила под руку, они как бы вдвоём провожали Олю. А Оля шла рядом с Генкой.
День рождения кончился тем, что Наталья отправилась с Михаилом смотреть его кресло-качалку. По дороге она завела его в магазин и они купили «Солнцедар», что-то вроде портвейна, дрянней которого Михаил с тех пор никогда не пил. И в пустой двухкомнатной хрущобе с нежилым запахом они пили из мутного стакана эту бормотуху. Потом, покачавшись вдоволь на кресле, Наталья перешла на старый, с выпирающими пружинами матрас. И в кресле и на этом матрасе она выглядела очень даже изящно. Такой у неё был тогда талант — в любой ситуации она умела выбрать позицию, в которой выглядела изящно. И Михаил попытался ей втолковать об этом её таланте, который заметил сразу. Она лениво слушала, а потом прервала:
— Дурачок! Какой же ты милый! Иди ко мне…
* * *
— Мишенька, ты обязан жениться на этой девушке, — сказала ему мама на утро.
Маму звали Дора Абрамовна, и Михаилу в первые годы после вуза пришлось пережить неприятности из-за этого. В лаборатории, где он мечтал работать, была первая форма секретности, и людей с мамами-еврейками туда не брали изначально.
В ту ночь, когда Миша не явился домой, мама, естественно, позвонила Генке, выяснила, куда отправился её сын с девушкой, и не сразу среди ночи — во всех отношениях мама ставила во главу угла корректность, — а лишь в девять утра приехала туда на такси. Она даже и тут соблюла корректность. Например, не стала открывать квартиру своим ключом, а сначала коротко позвонила, сразу спустилась на первый этаж и вышла на улицу. И лишь минут через десять вернулась к двери. К этому времени Михаил был уже одет, а Наталья стояла у обломка зеркала с расчёской в руках.
Тогда-то мама и сказала, прямо от двери, даже не представившись, хотя, конечно, и так было ясно, кто она:
— Мишенька, ты обязан жениться на этой девушке.
— Здравствуйте, я не против. Ваш Миша мне понравился сразу, — подтвердила девушка.
Его всегда считали послушным сыном. И бракосочетание во дворце состоялось через два месяца — такая тогда была очередь на эту процедуру. Олю Миша приглашать не стал. Он даже хотел бы о ней забыть, но это не получилось.
Михаил посмотрел на часы: Оля задерживалась. Синхронно с ним посмотрел на свои часы и студент, а потом они встретились взглядами и почти незаметно улыбнулись друг другу. Но тут как раз появилась девушка, и Михаил отметил, как они, девушки, хорошеют, когда к ним приходит любовь. У этой огромные глаза так лучились внутренним светом.
Студент поцеловал её. Совсем не так препохабно, как целуются порой на эскалаторе молодые пары, а бережно — в каждом его движении была заметна нежность. И они повернулись, чтобы уйти.
— А вот и я, простите, Миша, что опять опоздала, — услышал засмотревшийся на юную пару Михаил.
Может быть, под воздействием примера молодой пары он тоже решился и легко поцеловал Олю в висок, точнее, в мокрый, с капельками дождя локон. И Оля не отстранилась.
— Ой, Ольга Васильевна! Здравствуйте! — девушка неожиданно повернулась к ним.
— Мама! — удивился студент. — А я думал, ты на работе.
— Здравствуй, Дашенька! Михаил Семёнович, это мой сын, Петя, — сразу нашлась Оля. — Михаил Семёнович, двоюродный брат твоего отца, Петя.
Пары чинно раскланялись.
— Да уж… попались! Жизнь и правда полна неожиданностей! — сказал со смехом Михаил, когда Петя с Дашей растворились в толпе.
РАЗГОВОР С АНГЕЛОМ
В этот день Агнию явно вела удача. Не успела она вернуться из Русского музея, как в их тесную редакционную комнатку зашёл главный. Минуту-две он в задумчивости постоял в дверях, а потом выдал идею:
— Слушай, я тут подумал, какой-то нам экзотики не хватает. Цыган с медведями, что ли. Вот-вот: медведей. Короче, цирка, блеска, бурлеска. Сходи-ка ты в цирк, а? Присмотрись. У них там, я слышал, мировое ревю. Причём они его в загранке показывают, неделю — дома. Присмотрись, мало ли какая экзота попадётся. Скажем, змея, влюблённая в артиста, или семья — великанша и лилипут.
Поищи что-то такое, что в метро друг другу станут пересказывать.
— Корректуру просмотрю и двинусь, ладно? — приняла указание шефа Агния. — Вот-вот, сходи… К цирку Агния была равнодушна. В детстве, когда их с Дмитрием привели в первый раз туда родители, ей были обещаны медведи на мотоциклах. И она терпеливо томилась два отделения, ожидая, что вот-вот на арене появятся те самые медведи. Что-то неразборчивое говорили, пиная друг друга, странно одетые дядьки и тётки. Как ей объяснили, это были клоуны, которые веселили публику.
Другие артисты бросали друг другу кольца, лазали по длинным палкам — все это было ей неинтересно. К концу второго отделения она заснула, и, когда появились обещанные в программе медведи, отец стал её будить. Она вяло открыла глаза и снова, свесив голову, задремала.
Таким цирк и остался в её сознании — скучным. И теперь к зданию на Фонтанке она шла с небольшой охотой. К тому же одно дело писать о глубинах режиссёрского замысла Льва Додина и другое — об этом примитивном, даже не искусстве, а зрелище. Но работа есть работа. И знакомство с мировым ревю она начала с афиш: чтобы иметь хотя бы приблизительное представление, о чем спрашивать и на что обратить внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51