Все новые и новые явления подтверждали, что было бы лучше выказывать по отношению к Англии твердую волю к борьбе. Потому-то в Англии и дрожали перед возможностью падения канцлера и появления более сильного военного руководства; поэтому-то и поднялись курсы на лондонской бирже, когда я ушел в отставку. С другой стороны, англичане ловко вели дело к тому, чтобы удержать канцлера у кормила правления. С тех пор, как в 1911-1912 годах они получили возможность ознакомиться с его методами, Бетман казался им лучшей гарантией победы. Поэтому широкие германские круги взирали на Бетмана, как на доверенного Европы, и наша демократия, которой слабость и неясность его политики также были необходимы, хотя и по другим причинам, охотно распространяла эту легенду. И вот такой-то человек, который уничтожил престиж Германии и своей дипломатией доставил миру опаснейший материал против нас, оказывался теперь лицом, способным вызвать у англичан снисхождение к нам. Кайзер же считал себя связанным с человеком, пользовавшимся симпатией англичан и немецкой демократии. Таким образом, Бетман остался на своем посту, хотя в течение трех долгих лет войны он ни разу не дал доказательства того, что Англия пойдет на приемлемый мир с ним. Но ведь объявили же англичане, что вина за их непримиримость падает лишь на представителей германских военных сил, а не на Бетмана и что мы заживем хорошо лишь после уничтожения этих сил. Многие добрые немцы серьезно принимали подобные речи за чистую монету.
О том, что газеты типа «Дэйли мэйл» надеялись, что своими похвалами они не дискредитируют его, а, напротив, укрепят его положение, свидетельствует следующая выдержка из статьи «Канцлер и морской разбойник» в номере от 31 августа 1915 года (после нашего отступления в связи с «Эребиком»): Трудно не симпатизировать Бетману в его борьбе с Тирпицем. В прошлом году он являлся канцлером только по названию. Перед ним стояла трудная задача вывести Германию из затруднений, вызванных подлинными руководителями германской политики – командованием армии и флота. Последние ведут свою линию, не считаясь, как всегда, с гражданской точкой зрения. Его обязанность – прибирать за ними. Наконец, он начинает требовать голоса при вынесении политических решений, дипломатические последствия которых падают на него, а не на истинных виновников.
Некоторые наши учреждения принимали подобные высказывания за чистую монету{176}.
Самые убедительные доказательства того, что Англия и Франция не хотели заключать мира, основанного на соглашении сторон, оставлялись без внимания. На наше мирное предложение от декабря 1916 года, которое, насколько мне известно, включало важные уступки, Антанта ответила насмешками и известной завоевательной программой. Уже тогда нам пришлось бы столкнуться с теми же условиями мира, которые приняло германское правительство в ноябре 1918 года. Несмотря на это, канцлер и демократия по-прежнему не могли понять, что их тактика была неправильна. Мы продолжали катиться по наклонной плоскости, уверенность германского народа в победе подрывалась, а уверенность в ней врагов укреплялась непрерывными капитулянтскими предложениями.
Хуже всего было то, что эта политика была связана с иллюзиями относительно победы на Востоке. Если Англию считали непобедимой, а потому желали сразу же примириться с нашим поражением, то это все же было бы лучше многолетней истощающей войны с тем же исходом. Но часть германской прессы боролась с царизмом, руководствуясь партийными соображениями. К сожалению, наше политическое руководство действовало в том же направлении. Предполагаемую непобедимость Англии хотели положить в основу германской победы над «царизмом». Я хотел бы привести характерный образчик этого настроения. 12 апреля 1916 года один чиновник с Вильгельмштрассе следующим образом обрисовал это будущее Германии, покоящееся на победе Англии: В качестве державы, занимающей центральное положение в Европе, нам прежде всего важно одержать победу на континенте и сгруппировать вокруг себя наших соседей{177}. Мы не должны компрометировать эту цель, бросаясь в ненужные авантюры{}an». Обеспечив себе твердую базу в Европе, мы сможем планомерно укреплять свои позиции во всем мире и расширять внешнюю торговлю. То, что предпринималось до сих пор в этом направлении, носило печать дилетантства. Конечно, следует приветствовать любой ущерб, нанесенный Англии, но совершенно уничтожить ее мы не можем. Поэтому мы должны сохранить столько сил и кредита во всем мире, чтобы иметь возможность по окончании войны перегнать Англию. Опасные неиспользованные силы, которые могут проявить себя в будущем, надо искать в русской почве, а не в продырявленном денежном мешке англичан. Я полагаю, что вопрос может быть решен путем заключения мира за счет России. Поскольку он будет заключен за счет реакционной России, такой мир не закроет нам путь к будущим соглашениям с другими русскими правительствами. Если мы превратимся в сильный форпост Европы на Востоке, достигнуть соглашения с Англией будет нетрудно, и может даже случиться, что интересы Альбиона совпадут с интересами сильнейшей континентальной державы.
В начале июля составленный на Вильгельмштрассе меморандум (в свое время его приписывали статс-секретарю Гефферу, но потом оказалось, что он принадлежит перу другого автора, оставшегося неизвестным) сообщил главам германских государств следующие мысли: Мы должны выбирать между Англией и Россией, чтобы и после заключения мира иметь опору против одного из этих главных врагов. Этот выбор надо сделать в пользу Англии и против России, ибо русская программа несовместима с нашей позицией форпоста западно-европейской культуры и с нашими отношениями к Австро-Венгрии, балканским странам и Турции. Напротив, разграничение интересов между Англией и Германией вполне возможно. Поэтому нам не нужно флота как условия существования Германии, а следует добиваться максимального ослабления России. Мы должны сделать всю работу в одном месте, вместо того чтобы делать ее по частям в разных местах. Интересы Англии позволяют нам направить всю работу против России. Решительная антирусская позиция возвращает нашему положению в мировой войне ту нравственную основу, которая состоит в заступничестве за Австро-Венгрию, а не в борьбе за свободу морей. Негодование германской общественности против Англии необходимо, следовательно, обратить на Россию.
Меморандум заканчивается следующими словами: Высказанные выше соображения вызовут возражение, сводящееся к тому, что они составляют счет без хозяина, ибо именно ненависть и стремление Англии к уничтожению Германии делают соглашение невозможным. Указывают, что Чемберлен еще до войны выдвинул требование: We must crush Germany{179}; однако Чемберлен, а с ним вместе наши газеты и листовки опускают придаточное предложение, являющееся логическим объяснением этой враждебности и гласящее: before it crushes us{}an».
В этой глубокой пропасти взаимного недоверия, вырытой бессовестной демагогией, которой не смогли помешать руководители государств, но которая не имеет никаких корней в фактическом и политическом положении, то есть в условиях существования обеих стран, и заключается трагизм положения, и лишь большая государственная мудрость и преодолевающая все препятствия и одинаково твердая воля обеих сторон могут вытащить телегу, увязшую в болоте демагогии. Эта надежда не столь тщетна, как может показаться, ибо демагогическое министерство Асквита будет существовать не вечно. Стремление англичан уничтожить нас, пожалуй, отчасти исключает возможность соглашения, но отнюдь не вынуждает нас принять борьбу там, где они сильнее нас, а именно на море и в Египте.
Итак, даже автор приведенного меморандума видел только смутные надежды на соглашение с Англией, но нигде не находил чего-либо осязательного. Однако автору меморандума и его единомышленникам этих желаний оказалось достаточно, чтобы в течение драгоценных лет, когда Германия еще могла быть спасена, не воспользоваться единственным средством, способным заставить Англию пойти на уступки: соглашением с царем и максимальным развитием наших морских сил. Мы не нанесли морской мощи Англии тех ударов, которые могли нанести, и, таким образом, своей сентиментальностью, премудрыми расчетами и штатским пониманием морской войны добились того, что в Англии взяло верх стремление нанести сильному германскому сопернику страшный смертельный удар, от которого он уже не смог бы оправиться. Осенью 1916 года, когда организация обороны от подводных лодок близилась в Англии к своему завершению, а инцидент с «Суссексом»{181} показал всему миру, что нам недостает силы, Ллойд-Джордж решился произнести слово «нокаут».
Вышеизложенная надежда построить германскую победу на английской похожа на загадку, хотя имению она определила судьбу Германии в самый тяжелый момент. Ударившись о престиж Англии, германское государственное искусство как бы рикошетом отскочило на указанный ему Англией антирусский путь и покатилось в тупик. Бесчисленное множество немцев на родине и на фронте обладали более правильным инстинктом, но с ним не посчитались.
Мировоззрение Вильгельмштрассе характеризовалось далее неукротимой и пылкой верой в то, что Германии, лишенной флота, будет добровольно предоставлена возможность «перегнать» Англию, а сильной на море Германской империи такой возможности не предоставят. Если канцлер и его сторонники надеялись после «бури» быстро добиться тесной дружбы с Англией, то они полагали, что достигнут этой цели, принеся в жертву германский флот. Еще в октябре 1918 года германская политика думала купить милость англо-саксов ценою отказа от подводной войны. Пробуждение Германии после октября 1918 года открыло жуткую истину. Но лучшая осведомленность теперь уже не принесет пользы.
Моя точка зрения заключалась в следующем: либо мы считаем Англию непобедимой и в таком случае нам следует примириться с нашим поражением, при этом чем скорее, тем лучше; либо мы должны пустить в ход все военные и политические средства, чтоб поколебать непобедимость Англии. Само собою разумеется, что практически я имел в виду вторую альтернативу. Но в таком случае надо было ясно видеть путь, по которому мы желали идти. Всякие мудрствования и колебания, которые не подсказывались этой альтернативой, вели к гибели. Именно из этого, а не из каких-либо ведомственных соображений исходила моя борьба за занятие побережья Ламанша, за морское сражение и за своевременное развертывание подводной войны.

3

Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?
Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя полагала – и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще война против Англии – дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого верховного командования создано не было.
Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить артиллерию на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские силы получили бы возможность действовать более эффективно.
Непрерывное расстройство сообщения на пути, ведущем в устье Темзы, нанесло бы тяжелый удар английскому хозяйственному организму, а это значительно усилило бы склонность Англии к миру в момент, когда внутренняя и внешняя мощь Германии еще совершенно не была поколеблена. Позднее к этому присоединилась бы возможность обстреливать Лондон с мыса Гри-Не, что в условиях затяжной войны могло иметь гораздо больший эффект, чем предпринятые нами в 1918 году бомбардировки Парижа. Я уже отмечал, что всегда выступал против бесполезных военных мероприятий вроде воздушных налетов на города тыла. Но действительно эффективный и сосредоточенный обстрел Лондона всеми способами – с суши и с воздуха – имел бы оправдание как средство сократить длительность бесчеловечной войны, особенно потому, что Англия грубо нарушала международное право, признавая его лишь тогда, когда это было ей выгодно.
Вторым средством нажима на Англию было морское сражение. Антанта победила нас британскими линкорами, обеспечившими проведение голодной блокады, и своим престижем, заставившим все народы впрячься в колесницу Англии. Спасти нас могли прежде всего линкоры. Из всех брошенных мне упреков, я серьезно отнесся лишь к одному; он заключался в том, что я построил слишком мало линкоров. Однако читатель уже знает из этой книги, что сражение не было бы безнадежным для нашего флота и при его тогдашнем составе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65