Он обладал столь разнообразным опытом, что являлся, пожалуй, человеком, наиболее способным заключить в 1916 году сепаратный мир с царем, который был тогда возможен и определил бы исход войны.

7

6 августа меня посетил Ягов, чтобы указать мне на то, что морское ведомство не должно снабжать кайзера политической информацией, чего никогда и не делалось{171}.
Я сделал некоторые замечания по поводу полного провала политического руководства, которое все-таки должно было как-то подготовиться к войне. Теперь нам следовало обратить все наличные силы против сильнейшего из наших врагов. На мой вопрос о том, что произойдет, если мы победим Францию и Россию, но не Англию, Ягов пожал плечами. Расхождение во мнениях выявилось, когда я сказал: Разве вы не могли обещать России право прохода через Дарданеллы и вообще все возможное, чтобы предотвратить войну?
Ягов ответил: Если бы вы подарили нам маленькое морское соглашение с Англией, война стала бы ненужной.
С той информацией, которой располагало министерство иностранных дел, при возникновении войны нужна была некоторая смелость, чтобы указывать на германский флот как на причину этой войны. Но канцлер и министерство иностранных дел любовно и старательно распространяли и укрепляли эту легенду. Наряду с этим они начали еще более роковую для нас борьбу за недопущение германского флота к участию в боях.
Коль скоро германские войска вступили бы в Бельгию и Францию, а также в том случае, если бы мы успешно действовали против России и Франции, Германии, даже совершенно лишенной флота, пришлось бы столкнуться с Англией. Исходя из своей традиционной политики, Англия не желала терпеть нашего преобладания на материке, хотя и не имела формальных соглашений с указанными державами. Если германский флот вообще сыграл какую-то роль в июле 1914 года, то именно тем, что он противодействовал стремлению Англии к войне и способствовал попыткам Грея сохранить мир. Поведение Англии в те годы, когда мы совсем или почти не имели флота, доказывает, что Англия и тогда не упустила бы, а возможно использовала бы с более легким сердцем, чем в 1914 году, когда она привела в действие механизм Антанты, всякую возможность разбить нас с помощью других держав и не допустить нашей гегемонии. Я говорил о само собой разумеющихся вещах, но склонность немцев к самоуничижению уже осенью 1914 года позволила рейхсканцлеру и его сторонникам возбудить недовольство против единственного средства, которое могло тогда спасти Германию, ее флота. Это дало возможность скрыть от многих людей след июльских недель – тех недель, когда действительно возникла война. Вскоре я услышал из авторитетного источника, что между рейхсканцелярией и редакциями некоторых газет достигнуто полное единодушие по вопросу о том, что во мне можно издавна узнать сознательного виновника войны. Непроницательные немецкие круги вскоре стали повторять вслед за врагами, что войну вызвали самодержавие и военная каста; те же, кто хотя и не сознательно, но активно подготовляли крушение монархии и подрывали основы мощи и самостоятельности Германии, после революции поспешили дать «правдивые» показания перед государственным судом.
Нелепость бетмановской политики в июле 1914 года не только ухудшила наше дипломатическое положение во время войны и при заключении мира, но и настолько усилила германскую склонность к самобичеванию, что это может отразиться на всем будущем нашего народа. Ибо враги, желавшие возложить ответственность за войну на германский народ, нашли в самом этом народе добровольных агентов, уверяющих нас, что это мы спустили войну с цепи. Я уже указывал на промахи германской политики этих недель и мне нет нужды приукрашивать их. Но мы отнюдь не являемся виновниками войны. Виновны как в самой войне, так и в варварском ведении ее правящие круги Лондона, Парижа и Петербурга. Как можно подвергать это малейшему сомнению? Как может германский народ забыть о том, что бельгийские посланники, более проницательные, чем германские дипломаты, еще за несколько лет до войны совершенно недвусмысленно обрисовали волю Антанты к войне и заговор, составленный ею против Германии? Виновность Антанты доказывается и ее действиями; она, которая хотела оторвать Эльэас-Лотарингию от германской родины, превратить германский народ в наемного раба англо-саксонского капитализма и уничтожить австро-венгерскую монархию и Турецкую империю; она, которая боролась с помощью меча, голода, интернирования, грабежа торговли и морального отравления, пока не добилась гибели нашего народа; она, которая немедленно претворяла в действие враждебность многих десятилетий, как только переговоры июля 1914 года представили для этого особенно удобный случай, – она не сможет, несмотря на жульническое использование нашей неудачной политики, уйти от суда мировой истории, которая признает ее виновной в преступлении перед духом гуманности.

8

Я выражаюсь столь определенно потому, что некоторые официальные учреждения и сегодня пытаются затушевать совершенные ошибки. Но моральная невиновность нашего тогдашнего правительства может быть ясно установлена только путем раскрытия его дипломатической несостоятельности, и лишь этим может быть исторически доказано, что кайзер не виноват в тогдашнем промахе правительства. Если же другие учреждения совершили ошибки, то в этом повинна не совершенно отсутствовавшая у них воля к войне, а неумение мыслить прямо и ясно.
Наш народ поспешил встать под военные знамена и с помощью ликующего духа самопожертвования августа 1914 года и всей мощи прусско-германского государства, а подобной уж не увидят немецкие глаза, пытался отразить нападение подкарауливавших нас соседей, которое было облегчено нашей близорукой дипломатией. Национальное чувство находилось тогда на подъеме – германский народ показал это еще в 1911 году, не дав слабому правительству успокоить его по поводу полученного оскорбления. Теперь он доказал это с необычайной силой, когда кайзер выпустил воззвание к массам. Наш народ не знал тогда, какие ошибки допустило политическое руководство и при каких неблагоприятных условиях он вступил в неподготовленную войну. Он знал, что невиновен ни в чем, и так оно и было в действительности. Но ни одно из бесчисленных мирных предложений нашего правительства не возбудило в Англии чувства милосердия, коль скоро она поняла слабость нашего правительства и, несмотря на силу и здоровье, которые отличали тогда Германию, вынесла из этой слабости уверенность в неизбежности нашего падения.
И все же, несмотря на невиданный перевес сил, мировой коалиции не удалось бы победить нас, если бы внутреннее единство поддерживалось у нас средствами, соответствовавшими традициями отцов и опасности момента. Но какой бы героизм ни проявляли наши войска на фронте, в тылу правительство потворствовало наследственным недостаткам народа и разрушительным элементам до тех пор, пока желание Англии исполнилось и лучший народ мира, пользовавшийся величайшим на земле процветанием, был отброшен на громадное расстояние назад.
Так-то и удалось старому пиратскому государству – Англии – опять вызвать резню в Европе и с помощью собственной мощи и применения грубейших методов обеспечить победу той стороне, с которой были связаны ее материальные интересы. Со свободой и самостоятельностью народов европейского континента теперь покончено, а развитие их культур тем самым остановлено, быть может, навеки.
Но именно этот успех приведет Англию к судному дню.


Глава семнадцатая
Основные вопросы войны

1

Англичане надеялись раздавить нашу страну с помощью русского парового катка, причем франко-бельгийско-британская армия должна была сдерживать наше наступление; в случае, если бы появилась опасность слишком большой победы России, она намеревалась прекратить войну.
Эти хорошо обоснованные надежды врага на победу не осуществились благодаря нашему военному аппарату и той быстроте, с которой мы захватили Бельгию. Русские массы сделали все то, чего можно было от них ожидать. Однако они имели несчастье натолкнуться на великих полководцев, которые с помощью военного счастья и опираясь на лучшие качества нашего вооруженного народа, провели несколько великолепных операций.
Шлиффеновский план нападения на Францию через Бельгию сам по себе был вполне пригоден, чтобы отвратить от Германии первую опасность. Я не могу судить, был ли этот план, оставшийся мне неизвестным до начала войны, безусловно правильным, принимая во внимание развитие военной техники в сторону окопной войны, а также наше международное положение и соотношение сил между противниками. Во всяком случае выполнять его должны были гениальные люди, способные удержать в своих руках руководство столь гигантской операцией независимо от возможных случайностей. При осуществлении столь колоссального обходного маневра никакой коэффициент страховки не должен был казаться слишком высоким для нашего военного командования; однако оно приняло недостаточный коэффициент. Армия в мирное время была слишком мала; вследствие рокового упущения оборонные возможности Германии не были использованы в достаточной мере. В конце 1911 года канцлер внес законопроект об ассигнованиях на армию; однако эти ассигнования были недостаточно велики; суммы, дополнительно отпущенные в 1913 году, не смогли уже повлиять на ход войны. Я сам по инициативе адмирала фон Мюллера накануне рождества 1911 года предложил военному министру фон Герингену настаивать совместно со мною на немедленном внесении законопроекта об ассигнованиях на оборону и выразил готовность рассматривать требования армии как первоочередные по сравнению с моими собственными требованиями. Осенью 1914 года в главной квартире держались того мнения, что война с Францией была бы выиграна, если бы мы располагали еще двумя корпусами, которые генеральный штаб допустил отторгнуть у себя в 1911-1912 годах вопреки требованиям собственных специалистов. К этому присоединялась недооценка британской армии, которая в представлении нашей публики состояла из альдершотских «томми» в фуражечках и с тросточками. Когда после объявления войны я предостерег начальника генерального штаба от недооценки этих войск, состоявших чуть ли не из одних сержантов, он ответил: Мы их арестуем. Выражая эту надежду, он, очевидно, не предвидел, что в самые критические дни ему придется снять два корпуса для переброски на восточный фронт именно с правого фланга. Еще поздней осенью 1914 года в главной квартире сомневались в солидности новых армий Китченера. В августе 1914 года я писал из Кобленца: Трудности начнутся лишь тогда, когда армия решит, что уже перевалила через горы.
В то время мне казалось всего важнее прервать английские коммуникации и пробиться к Кале. Все остальные стало бы гораздо легче, если бы, отрезав англичан от портов Ламанша, мы заставили их сообщаться с Францией через Шербур или даже Брест, то есть через Атлантический океан, а не внутреннее море; это придало бы войне совершенно иной оборот.
Но ни я, ни фельдмаршал фон дер Гольц, который всецело разделял мою точку зрения, не могли побудить Мольтке к такой операции. На решения же Фалькенгайна я вообще не мог оказывать влияния. Чтобы осуществить мое желание и перерезать коммуникации англичан со стороны моря, понадобилось бы морское сражение с участием флота Открытого моря, а не отдельные вылазки морских сил. При моем стремлении вывести флот из бездействия, о котором речь пойдет дальше, такая точка зрения являлась лишь частной. В настоящее время (начало 1919 года) она нашла себе подтверждение в заявлении лорда Холдена; по газетным сообщениям, последний прислал в редакцию «Таймса» письмо, в котором отмечает как ошибку в германской стратегии тот факт, что она не решилась немедленно пустить в ход свои подлодки и миноносцы, чтобы помешать переброске британской армии после ее мобилизации утром 3 августа. Если бы мы планомерно подготовили эту операцию, а затем попытались провести ее, в дело, несомненно, вмешался бы английский линейный флот, и морская битва произошла бы тогда чем скорее, тем лучше.
Мольтке был тяжело болен. Он выпустил поводья из рук в самый опасный момент, и единство в операциях армий было потеряно. Несмотря на его неуспех, я имел полное доверие к личности Мольтке. Его преемник производил впечатление человека, недостаточно подготовленного к решению стоявших перед ним задач, которые после битвы на Марне и перехода к войне на истощение расширились до бесконечности. До тех пор армия была воодушевлена одной мыслью: Канны. Б войне же на истощение превосходство врага благодаря его господству на морях должно было оказывать свое действие все сильнее. Все победы на суше сводились на нет вследствие того, что общее положение Германии являлось беспримерно неблагоприятным. Стиснутые между нашими сухопутными врагами, мы не могли спастись только тем, что, ощетинившись подобно ежу, делали себя неуязвимыми со всех сторон, ибо наши жизненные нервы проходили через море. Поэтому спасти нас могли только величайшая смелость и решимость. Войну на суше следовало подчинить задаче достижения общей цели. После битвы на Марне армии пришлось переучиваться. Тогдашнее же верховное командование не подумало о необходимости установить великие конечные цели. Что же касается Гинденбурга и Людендорфа, которые в 1915 году стремились уничтожить русские армии посредством обхода их со стороны Ковно, а потому не были согласны с фронтальной атакой у Горлицы, то им не пришлось выполнить свой военный план.
Если бы он удался, они, несомненно, получили бы перевес над главной квартирой. На войне необходимо иметь определенную великую политическую цель, для достижения которой концентрируются все политические и военные силы. Решает дело главный противник. Частичные же победы над второстепенными противниками в лучшем случае являются средствами для достижения цели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65