Атласная подушка ушла у Ани из-под ног и она пребольно упала на пол.
Вернее с грохотом рухнула, так, что наверное перебудила весь дом. Анна тяжело вздохнула и вскарабкалась на свою узкую кровать. Бок ныл от удара. В окно светила такая шикарная желтая луна, что на глаза сами собой навернулись слезы. Но почему в таком гнусном мире может быть такая красотища? Почему чудесные сны не длятся долго?
Со стены напротив на нее укоризненно пялился сэр Чарльз Людвидж Доджсон в обрамлении простой деревянной рамки.
На тумбочке в изголовье кровати стоял пузырек со снотворным, которое добрые доктора из лечебницы прописали как раз для таких случаев. Анна приняла две таблетки, мучительно борясь с желанием проглотить все разом. После этого села на кровати и стала смотреть на луну.
– Что у меня за жизнь? – спрашивала Анна у светила, – ни света, ни радости?
Беспросветная жизнь… бессмысленная… без будущего.
В руках она держала корону, которая мешала и она поспешила водрузить ее на голову.
Так и сидела Анна Воронцова в лунном свете с короной на голове, пока до нее не дошло, что что-то не так.


Интерлюдия третья.

Крутится-вертится шар голубой. Плещутся моря, солнце всходит и заходит, растет трава и шумят деревья. В небесах близится солнцестояние и проходит парад планет. Принимают парад клоун, поэт и жница (молчит). Все очень красиво, однако радости на лицах нет, как нет. Клоун смотрит вниз, на красивый и полный суетливой жизни мир. Поэт, как и положено, смотрит на звезды. Жница никуда не смотрит – у нее не видно глаз.
Клоун (после паузы): Возможно это – последний парад.
Поэт (в ту же тему): Последний и решительный бой… Ну кто же знал, что выйдет так.
Клоун: И рвались тонкие миры… Не вышло вот, опять не вышло.
Поэт: Но кто же знал. Видать зашло так далеко, что не распутать уж вовек. Лишь разрубить!
Клоун: А это мысль.
Поэт: Да что ты! У кого достанет силы на это? Да и грязно так!
Клоун: Нам все средства хороши! Ха-ха (откровенно невесело смеется). А силы…
Поэт: Нету сил. Мне страшно, друг. Впервые страшно. Вдруг мы не устоим? И тонкие миры… все так смешалось – сон и явь. Не разберу уж. Нет, затея наша обречена была…
Клоун (сжимая кулаки): А виноват то кто?
Поэт: Я что ль?
Клоун (поворачиваясь к нему): А мож и ты!!! Вот почему б тебе вниз не пойти да не исправить клубок сплетящийся проблем?
Поэт: Так силы… Сил ведь нет.
Клоун (наступает на него): Ах, сил… Да ты… марионетка! Орудие судьбы, ничтожное, ты прах, убожество, слюнтяй, что ты забыл здесь жалкий…
Поэт: Ведь есть еще она! (указывает на жницу).
Жница: (молчит) Клоун замолкает и с побагровевшей под гримом физиономией поворачивается к жнице. Та, не реагирует.
Клоун (злобно-язвительно): Ваше святейшество…
Жница: (молчит) Клоун: Ведь вам то сил не занимать, милейшая. Что ж вы молчите, ведь нам все грозит катарсис?
Жница: (молчит) Клоун вдруг оставляет спокойствие и начинает, сжав кулаки, наступать на жницу.
Клоун (без паузы переходя на крик): Молчишь скотина!? Да ты хуже всех! Ты жалкая статистка в нашей пьесе!!! Бездарщина! Ты ничего не хочешь делать! Зачем нужна ты только? Ты не нужна нам, слышишь! Не нужна! Твоя игра достойна отвращения! Ты не живая! Ты никто!!! Ты не годишься даже в мимы! Не прячь глаза! И почему я их не вижу!
Ты что скрываешь? А ну открой лицо! ОТКРОЙ ЛИЦО!!! (надсаживаясь).
Парад планет сбивается с ритма. Планеты начинают шагать не в ногу то и дела налетая друг на друга. Клоун быстрым шагом идет по подмосткам к жнице, но когда до нее остается метра два жница преображается. Темная фигура привстает, балахон развивается, садовый инструмент с жутким звуком режет застоявшийся вакуум. Под темным капюшоном вспыхивают два багровых ока, фенечки светятся неприятным алым отсветом. Вся фигура жницы излучает инфернальность. Клоун отшатывается. Его лицо становится белым как грим поэта. Он увидел лицо жницы. Сам поэт в ужасе закрывает лицо руками и падает на доски помоста. Жница глухо и надсадно ревет, отчего на подмостках вздымается маленький ураган звездной пыли. Секунды две кажется, что это конец всему. Но нет, жница успокаивается и опускается обратно. Огни гаснут, но остается ощущение, что они в любой момент могут вернуться. Долгое время никто не произносит ни слова. На земле, меж тем, продолжают вершиться судьбы избранной семерки.
Клоун (после долгого молчания): Ну что ж, да будет так. Значит я один. Один. И пусть!
(поднимает голову, поэт робко улыбается ему в ответ, но заглядывает в глаза клоуна и улыбка стынет) ДА БУДЕТ ТАК!!! (встает, вся нелепая фигура излучает решительность) Вы не хотите, вы, спасти хоть собственные жизни! Бессильные! Да мне плевать! Я сам пойду!
Пойду и разберусь во всем!
Поэт: Ты что, опомнись, наше место здесь!
Клоун: Твое!! Ха-ха! И этой твари! А я пойду. По мне так лучше сдохнуть там, в бою, чем тихо ожидать конца на этой сцене!
Поэт: Пожалуйста… не надо.
Клоун весело, заливисто хохочет. Оборачивается к спутникам, шутовски кланяется.
Клоун: Ждите меня с победой. Мы еще покажем кто здесь главный кукловод.
Поэт (сквозь слезы): Не подведи… одна надежда на тебя.
Клоун кивает, поворачивается и со сосредоточенным лицом делает шаг со сцены. Его фигура тут же исчезает, растворяясь на фоне беспечной земли. Голубая планета стремительно надвигается, слышен лишь шум ветра и стихающий голос поэта, кричащего «в добрый путь!» Клоун уходит.
Вновь воцаряется тишина. Крутится-вертится земля, наступают приливы и отливы, шумят пальмы, бегут секундные стрелки, грохочут метрополисы, на луне виден силуэт рогатого зайца.
Поэт (тихо, почти про себя): Ну вот, ушел. Способен ли? Сумеет ли? (еще тише) орудие судьбы… статист… ведь так оно и есть! Мы статисты, а главные герои – ОНИ (тоскливо смотрит вниз).
Замолкает. Жница тоже молчит, потому что знает, что молчание – золото. Кроме того, она почти всегда смеется последней.

Катрен третий.

Caught in a landslide…

Красноцветов ищет истину.

Взошло солнце и Алексей Сергеевич Красноцветов вернулся в этот мир. За окном светило солнце и тысячи искристых его двойников отражались в каплях весенней капели. Мир, в сущности, не изменился – жил как жил, катясь по проторенным заранее рельсам, от зимы к весне, а там и к знойному налитому лету. Мир гудел гудками автомобилей, вещал шестью миллиардами голосов на разных наречиях, а также на шести сотнях птичьих языков.
Разносилась почта, утренние газеты, диски из видеопроката нашли хозяев, и сеть расцветилась свежими байтами. Начинался обычный день, в котором почти все были нормальными. Мир и сам был нормальным.
Алексей же Сергеевич находился в помрачении. Первым делом, поднявшись с кровати, он пожелал доброго утра своей собаке Альме. Альма выразительно посмотрела на него желтокарими глазами и ничего не ответила, что повергло Красноцветова в искреннее изумление.
Рана на лапе затянулась и не доставляла собаке никаких проблем, в отличие от ее хозяина.
Красноцветов добрался до ванной и долго и внимательно разглядывал себя в зеркало, пытаясь хоть как-то наладить мыслительный процесс, заодно автоматически подмечая, что он стареет и вообще выглядит неважно. Мысль пробуксовывала и замечательный весенний мир, такой сверкающий, и как раз из той серии, что вызывает беспричинные улыбки у людей на улице – казался не очень хорошим сном.
Где-то на задворках сознания витал позыв почистить зубы, умыться, поесть и отправиться на работу, но Алексею Сергеевичу, человеку обычно в высшей степени прагматичному, почему-то казалось, что стоит ему открыть входную дверь, как он тут же провалиться в некую черную дыру ведущую черт знает куда. Поэтому Красноцветов продолжал смотреть в собственные мутные и, надо признать, порядком испуганные глаза.
Странно, единственная мысль все же появившаяся на внешней поверхности его серого вещества была о золотых монетах. Почему-то казалось, что именно монеты и все объясняют. Тут же захотелось пойти и отыскать тех двух школьников, что играли прошлой зимой в пирамиды… или вот что они там играли? В пиратов! Захотелось отыскать их и расспросить с пристрастием. Красноцветов сжал зубы и замотал головой. Бред, бред какой! Он порывисто отвернулся от зеркала и вышел из ванной. Альма провожала его удивленным взглядом.
Алексей Сергеевич подошел к окну и так же пристально, как только что в зеркало стал смотреть на текущую внизу жизнь. Ему казалось диким и странным видеть все в ярких, сочных цветах. Его нос был забит и ничего не чувствовал отчего Алексей Сергеевич ощущал себя никчемным инвалидом.
– Все нормально! – громко и с выражением сказал Красноцветов и стукнул ладонью по стеклу, – нормально, нормально, нормально. Это был сон.
Для большего успокоения он перебрал в памяти небогатую событиями свою жизнь, улыбнувшись при черно-белых детских воспоминаниях, монохромных же фотографий студенчества, а также большую часть моноцветных снимков молодости и зрелости. Потом понял, что ему доставляют удовольствие серые оттенки и ужаснулся. Рассудок его опасно колебался, подобно воздушному акробату, которого хватил мышечный паралич в самой середине опасного трюка.
Откуда у Альмы рана? Может быть Бульдозер? Но последняя стычка с Бульдозером была давным-давно! Щелчком пульта Алексей Сергеевич Красноцветов, мужчина в высшей степени основательный и респектабельный, но находящийся близко к безумию, оживил телевизор и тут же испытал острое облегчение при виде черно-белых кадров старого фильма. Фильм был «ко мне, Мухтар», но находящийся в помрачении Красноцветов этого не заметил, наслаждаясь серым цветом и беспрерывным собачьим лаем. Это успокоило Алексея настолько, что он все-таки решил посетить работу. Больше того, она ему была сейчас нужна как воздух и поелику как можно нуднее. Кроме того, хотелось увидеть лица живых людей.
Кино прервалось блоком рекламы, в котором жизнерадостные, холеные псы восхваляли очередные безумно вкусные, питательные, богатые поливитаминами, попросту замечательные собачьи корма. Лай шел непрерывно и Альма на своем коврике заинтересованно дергала ушами. Она-то была совершенно спокойна.
Забыв про завтрак, Красноцветов стал собираться. Одел теплые носки из собачьей шерсти, вязаный жилет из шерсти собаки, которые связала ему бывшая жена (он ностальгически вздохнул, вспомнив покинутую супругу – она была хрупкой, невысокой женщиной, с серыми глазами, светло серыми волосами, почти белой, лишь с легким оттенком серого, кожей и всегда предпочитала очень яркую, серо-стальную помаду).
Также, кряхтя, нацепил кусачий пояс из собачьей шерсти, что в сырую погоду очень хорошо помогал от ревматизма, полосатый шарф из неизвестного бобика, китайскую кожаную куртку из кожзаменителя (коровья кожа была заменена на шкуру шавки из ближайшей подворотни, он был уверен), а на голову нацепил меховую шапку из собачьего меха и задумался над тем, не будет ли жарко.
Телевизор продолжал лаять – реклама корма для собак что-то очень уж затянулась и длилась уже минут двадцать. Иногда ее, правда, перебивали рекламы собачьего шампуня от блох, и слезоточивые ролики общества охраны собак. Красноцветов с облегчением ощущал, что мозг больше не кажется музыкальным инструментом с перетянутыми струнами.
Пожелав Альме хорошего дня, Алексей Сергеевич некоторое время помялся под дверью, а потом храбро открыл ее. Разумеется, никаких иных пространств за ней не обнаружилось – только крашенная унылой краской лестничная клетка да дверь соседской квартиры.
Которая, впрочем, тут же отворилась с немузыкально-потусторонним скрипом явив серый (о, да!) полумрак прихожей и Марью Ерофеевну Касаткину, которая в свободное от забивания баков соседям время работала на городском вещевом рынке.
– О! – сказала она с жутковатым энтузиазмом, увидав одетого в собачий мех Красноцветова, – а я как раз до вас! Тут новость такая, не поверите, о собачке вашей, кстати, как ваша собачка?
– Хорошо, – ответил Красноцветов, – лапа уже зажила.
– Да я ж не о лапе! – воскликнула Марья Ерофеевна и триумфальным жестом воздела в холодный воздух подъезда яркую упаковку неизвестного продукта, – Вам, кстати, почтальон не заходил?
– Не выписываю периодических изданий, – молвил Алексей Сергеевич, напряженно вслушиваясь в недра чужой квартиры. Он был уверен – оттуда доносился собачий лай.
– Ой, да при чем тут издания! – соседка махнула неразгаданной упаковкой перед носом Красноцветова, – приходил тут один, с толстой сумкой на ремне. О вас все спрашивал.
Пришлось на него гавкнуть, чтоб отстал!
И она шутливо гавкнула, плотоядно ухмыльнувшись Красноцветову. Тот похолодел. Лай раздавался все громче. Алексей вдруг заметил, что у Марьи Ерофеевны явно слишком много волос и они жесткие и вьются мелкими кудряшками.
– Что за упаковочка то… – слабо молвил он, чтобы нарушить молчание.
– А корм, корм для собачки вашей! – и Марья Ерофеевна, улыбнувшись еще шире, поднесла пакет к самому носу Красноцветова. Тот сморщился – корм вонял отвратительно, но было, однако, в нем нечто… притягательное, воскрешавшее целый сонм ненужных воспоминаний.
– Замечательный корм, – вкрадчиво добавила соседка, – корм для настоящих собак.
Поливиталины, кальций, углеводороды и мясная мука. Пальчики оближешь! Я и своей бы дала, но вам я считаю, нужнее.
– У вас нет собаки… – вымолвил Красноцветов.
– Ой, да я и сама бы съела. Это ж такая вещь – плохо не сделают! Ну что, берете?
– Беру! – непослушными губами сказал Алексей Сергеевич и резким движением выхватив пакет из рук соседки, быстро зашагал вниз. Мир вокруг снова поплыл. Красноцветов понял, что он больше ничего не хочет слышать про собак. Совсем ничего.
Навстречу ему аккуратными прыжками взбиралась на ступеньки древняя бабулька с десятого этажа. Поравнявшись с Красноцветовым, она пожелала ему доброго утра, для чего ей понадобилось вынуть из вставных челюстей изжеванную ручку пакета с продуктами. Два других она несла в руках, опасно покачиваясь при прыжках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80