Священник смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь.
Это открытие она сделала только на днях. К чему уносить весь ларец, если это так легко обнаружить! С целым ларцом, конечно, приятнее, но это уж лучше, когда родителей нету дома. Много проще и безопаснее вытащить наугад мешочек или футлярчик и спрятать в кармане. На сей раз Нелли заперлась в своей светелке с сафьяновой плоскою коробочкой в кармане.
Коробочка потрепанная, но не слишком старинная. Что в ней?
Брошь! Камея под воротник. Белый профиль женщины на красно-коричневом фоне, высоко убранные волосы спадают на шею завитками, похожими на морские волны. Белые завитки морских волн идут по краю, как рамка портрета. Замок мудреной иглы заело, он колет пальцы. Вот сюда, приколоть на грудь. Теперь поднести руку к прохладной поверхности камня, приколотого на груди. Как бьется сердце!
Сердце бьется, как вольная пташка, заточенная в клетку ребер! Сердце выпрыгивает из груди. Отчего ей так тяжело бежать? Кажется, сто лет, как бегала она, Нелли, в горелки! Нелли? Нет, когда бегать было легко, ее звали Грушенькой. А теперь ей трудно, сердце ее слабо, она стара. Туфли путаются в траве, атласные туфли на каблучке, зачем не оставила она привычки их носить?..
Она бежит по высокому лугу, одною рукой таща за руку светленького мальчика лет восьми, в наспех, на одну всего пуговицу застегнутом сюртучке, другой прижимая к груди младенца в пышных пеленках… Она должна убежать.
– Бабушка, я устал! – хнычет мальчик.
– Такой большой, а нынче не можешь угнаться за бабушкой? – выдыхает она на бегу.
Мальчик обиженно сжимает губы и прибавляет шагу. Вот хлещут ей в лицо первые ветки рощицы. Можно перевести дух. Теперь, когда она остановилась, слышны шаги за спиной: не страшно, это Матрена.
– Матушка-барыня! Постойте, я с вами!
– Незачем тебе, ворочайтесь в дом и другим вели ворочаться.
– Так как же, матушка-барыня, страшно!
– У страха глаза велики. Достаньте буженины, вина, всего, что есть. Потчуйте да кланяйтесь. Не убьют вас злодеи, а будет дом пустой, сожгут со злости. Не забыла? Все господа с Петра и Павла как уехали. Да хулите нас поболе.
– Грех хулить, матушка Агриппина Ниловна! Ей-богу, хоть бы кого с собой взяли, дитятко-то тяжеленькое!
– Глупая, чем больше народу, тем сыскать легче! Как уйдут, Фавку или Никитку пошлешь сюда, в лес. Ворочайся назад!
Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!
– Бабушка, злодеи хотят нас убить?
– Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.
– Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!
Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей – в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…
Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…
– Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…
– А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? – мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.
– Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?
– Бабушка, да оно совсем широкое!
Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.
Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…
Брошь холодная и гладкая, пальцы ощущают каждый завиток орнамента.
У-фф! Нелли сидит на порожке, раскинув ноги по дощатому полу. Рука все еще стискивает брошь.
На сей раз даже не клонит в сон. Нелли, пошатываясь, поднялась и добралась до кровати. Она видела себя самое, младенца! Она видела Ореста маленьким мальчиком, живого!
Едва ли живет он в каком-нибудь еще камне. В камни уходит лишь память умерших. Странно… Откуда она это знает, то, что подумала сейчас? Откуда-то знает.
Но отчего никто никогда не рассказал ей о том, как спасала их бабушка? Нелли была бы ласковей с этой старухой с дребезжащим, как треснувший фарфор, голоском. Агриппина Ниловна сидела в черных высоких креслах, спиною к окну, зашторенному пунцовыми занавесками. «Оне теперь заменяют мне румяны», – загадочно сказала она маменьке. Что за глупость, подумала десятилетняя Нелли и нахмурилась, что общего у румян и занавески? Елизавета Федоровна улыбнулась, словно поняла. «Ладно уж, отпусти стрекозу, скушно ей со мной», – обронила бабушка, нюхая соль. И Нелли охотно убежала. Тогда они виделись в последний раз.
Бабушка, отчего я не знала, что ты прижимала меня к себе и бежала так, что сердце выскакивало у тебя из груди, а туфельки путались в густой траве? Теперь бы я стала сидеть с тобой и подавать тебе флаконы, слушая бесконечное ворчание.
Нелли выглянула в окно. Другое казалось ей страннее, чем то, что только что видела она бабушку, маленького Ореста и самое себя. Еле колышутся в зное купы лип, никто из погруженного в печаль дома не катается в челночке по гладкому серебристому пруду. Неужели досюда доходила Пугачевщина, неужели здесь не всегда было так мирно и так тихо? Поверить невозможно…
Нелли вздрогнула и застыла, словно околдованная Медузой. Чтоб ты треснуло, проклятое окно!! Не смотреть бы в тебя никогда, никогда!! Замуровать бы тебя кирпичами!
К воротам медленно, очень медленно приближалась крытая повозка. Нелли знала уже, кого она везет.

Глава IV

Иконы вынесены были из залы. Никто не читал псалтири. Из темного коридора, по которому уже три раза пробиралась мимо дверей Нелли, казалось, что в зале очень ярко горят свечи.
Щеки Нелли пылали еще от пустяшной, глупой ссоры. Катя, чьей храбрости Нелли всегда завидовала, уперлась, наотрез отказавшись сопровождать ее.
«Лучше пойду за скотом ходить, чем к покойнику! – воскликнула она в заключение. – И не вздумай меня неволить!»
Выходит, она, Нелли, оказалась храбрее Катьки. Да, это так, вот только почему она все бродит мимо дверей, словно маятник старых напольных часов?
Туда-сюда, туда-сюда… Довольно! Нелли разом дернула за обе дверные ручки.
Ничего страшного не было в ее красавце брате, словно задремавшем в неудобном длинном ящике гроба. Нелли захотелось разбудить Ореста, встряхнуть его за плечо. Охваченная этим порывом, она без боязни подбежала к телу.
Нет, вблизи стало понятнее, что такого сна не прервать. Слишком уж спокойно, слишком неподвижно было непривычно бледное лицо, украшенное светлыми, чуть темней, чем у самой Нелли, кудрявыми волосами. Отчего-то казался он теперь больше ростом, чем был. Нелли не понравился новый, слишком сладкий запах духов брата: прежние, фиалковые, были лучше. Как только эти противные духи за несколько дней не выветрились? Какие пустяшные мысли приходят в голову.
Нелли решительно вернулась к дверям и тщательно затворила их изнутри.
– Орест, любимый братец, – тихо произнесла она, снова став рядом. – Ты всегда думал, что я странная девочка. Тебе казалось, что я такая из-за книг. А ведь книги я вовсе забросила с тех пор, как появились мои камни. Не могла я тебе рассказать о них, а теперь, видишь, могу. Так что, сдается, я куда странней, чем ты знал.
Заколебался белый изнутри огонек ближней свечи. Ветер бил снаружи по зашторенным высоким стеклам ветвями старого ясеня. Деревянный дом поскрипывал, и пел где-то сверчок.
– А коли я странная девочка, так мне и поступать странно, – продолжала Нелли. – Я ведь знаю, что ты не можешь со мною говорить. Но мир не таков, как все думают, это я уже поняла. И раз уж камни и те умеют разговаривать, то отчего бы брату не молвить словечко сестре, даже если он мертв? Я никому не скажу, я умею хранить секреты. Но я должна знать, Орест, что с тобой случилось? Зачем ходил ты в дом к этому господину Венедиктову и что ему было нужно? Ответь мне, пожалуйста, ответь!
Глупость, он не может ответить.
Ветер усилился, и хлопнула невидная из-за шторы фортка. Кому понадобилось ее затворять? По комнате пробежал сквозняк, и запах сладких духов сделался сильнее. Огоньки свечей взвились кверху, одна погасла.
Какая слабость в ногах… Нелли села на пол, привалившись к гробу головой. Что-то еще вошло в комнату вместе со сквозняком. Однажды, на дороге к дому, Нелли пыталась убежать от надвигающейся грозовой тучи. Туча расплывалась в блеклом от зноя небе, как безобразная клякса по тетради, под ногами клубилась пыль. Нелли бежала быстро, а туча, казалось, не двигалась. Но девочка знала откуда-то, что убежать не удастся – туча настигнет ее вместе со своими молоньями и громами. В отчаяньи семилетняя Нелли закрыла руками голову. То же захотелось ей сделать и теперь.
Нет, не зря спрашивала она Ореста. Беда не приходит одна, за нею идет другая. Она уже в пути, от нее не укроешься. Теперь уже не с братом, а с нею, с Нелли, случится что-то страшное.
В светелке, вместо Кати, Нелли застала Парашу. Устроившись на лежанке, девочка переплетала на ночь волосы.
– Экая ты бледная, – Параша тряхнула головой: взметнулись высвобожденные льняные пряди. – Запечный, дедушко, косы не дери, волос не секи.
– А Катька где? – Нелли без сил опустилась на кровать.
– В деревню на ночь убежала. – Параша взялась за косоплетку. – Блажит, не знаю, что с ней сделалось. Побудь да побудь вместо меня. А я, знаешь поди, твои крючки-шнурки вечно перепутаю.
– Да неважно, – Нелли вздохнула, чувствуя странное стеснение дыхания.
– С братцем-то попрощалась? – спросила Параша негромко.
– Беда мне будет, Парашка, – Нелли вытянула ногу.
– Али знак подал? – охнула Парашка, стягивая с Нелли туфельку. – Какая беда, касатка?
– Не знаю я.
– Эх, будь Катька, карты бы раскинула…
Как случалось всегда, самая ловкая на грибной охоте или по ягодам, в доме Параша становилась неимоверно неуклюжа. Чулки и кушак выскальзывали из ее рук, платье мялось, на голову Нелли вместо ворота ночной рубахи наезжал рукав, с чепца чуть не оборвались ленты.
– У-фф, умаялась. – Параша провела ладонью по лицу. Сама она давно уже скинула сарафан и стояла в коротенькой полотняной рубахе, босая. Была она такой же белокожей, как Нелли, но пухленькая, словно булочка из пряженого теста. – Гасить свечу-то?
– Гаси. – Нелли не хотелось остаться в темноте.
Из темноты выступил синий оконный проем. Сделались слышнее наружние шумы. Где-то прошелестели шаги. Должно быть, Елизавета Федоровна, в который раз за эту ночь, проходила в залу. Шевельнулась кисея полога, что-то негромко стукнуло, скрипнула совсем близко половица. Нелли поежилась: не ходит ли кто со свечой-невидимкой, о которой рассказывала года два назад Параша? Страшная, страшная свеча-невидимка, что даже вспомнить жутко, как изготовляется. Какой злодей не боится держать ее в руке? Или просто душа Ореста пьет водицу из голубого блюдечка, что выставлено на подоконник?
– Ты спишь?
– Не сплю.
– Ты лучше ко мне иди.
Параша, простукав голыми пятками, скользнула под перину.
– Жар у тебя, – она коснулась лба Нелли рукой. Рука оказалась необыкновенно прохладная. – Хочешь нашепчу, прогоню двенадцатую Иродиаду? Нечего ей к тебе липнуть.
– Сама отвяжется. Парашка, а тебе страшно?
– Так уж ты и сама не боишься.
– Ореста нет, не боюсь. Я поняла – живой он меня очень любил, с чего б мертвому-то ко мне меняться? Живой ли, мертвый ли, Орест меня обидеть не может. Я про другое. Смерть по дому ходит, слышишь?
– Как ей не ходить, касатка, Смертушке-то? Так ведь она не в дом шажки считает, а из дому. Не страшно. Вот когда в дом, а еще так, как бабка моя помирала, тут уж страшно…
– Расскажи.
– А ну как страшней станет?
– Под одеялом ничего.
– Девять годов мне было, – Параша вздохнула. – Мало еще, она мысли-то обо мне и не держала… Приходит раз из лесу, корень-лапчатку добывала, вроде как встревоженная. Зовет мамку: «Татьяна, говорит, помирать мне через три дни». К вечеру и слегла. Уж так мучилась, так мучилась, конек с крыши снимали, чтоб душенька отлетела. А все почему – мать с золовками к ней не подходили. Молвит бабка: «Ариша, принеси водицы испить!» Так тетка Арина возьмет ковш на журавельной ручке да и тянет издалека. «Татьяна, поправь, лежать мне жестко!» А мать в ответ: «Пусть, мол, матушка, Анисья поправит, она ловчее». А тетка Анисья: «Нет, у Арины руки мягкие, куда мне, неуклюжей!» Бабка разозлится, ну швырять чем сможет: «Змеи вы подколодные, зайчихи трусливые, долго мне из-за вас маяться, непутевых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83