«Тетушка, – жалобно сказала я, – я наелась без спросу сухих плодов в сахаре, и у меня болит живот, очень, очень болит. Тетя!»
Лицо чужой женщины вдруг странно напряглось, словно его давили незримые веревки. Еще мгновение – и веревки лопнули: любимая тетя смотрела на меня с тревогой.
«Феня… Не плачь, Феня, сейчас я дам тебе лекарство!» – еле слышно прошептала она.
«Тетушка!» – я бросилась обнимать ее, и мы обе заплакали.
«Я видала сегодня того арапа, тетя, кто он? Чем он грозит тебе и как отвратить беду, научи!»
«Арап? Пустое, Фенюшка, это всего лишь слуга, такой же, как я. Хомутабал уж прибыл? Ты видала его хозяина?»
«Его хозяин – господин Вельдемаар, тетя, самый обыкновенный человек, я даже не запомнила его лица!»
«Да, он умеет отвести глаза… – тетушка поднялась и в задумчивости прошлась по комнате. Теперь это была прежняя горделивая дама, даже убогое одеяние не портило ее. – Сам Бог привел тебя сегодня, Феня. Быть может, ты сумеешь помочь мне. Во всяком случае, одной мне не управиться. Когда при свете дня я делаюсь сама собой, покуда делаюсь, ибо борение дня и ночи не может длиться вечно, знала бы ты, какие горестные желания терзают меня! Жить дальше – рано или поздно покориться Хомутабалу, сделаться орудием в его руках. Оборвать жизнь – все одно сплясать под его дудку. Только христианская вера, в которой я воспитана, и поддерживает меня. Убиться самой – порвать с моей верой, для которой нету худшего греха. Всякий грех прощается, кроме этого, ты знаешь».
«Тетя! Киньте эти страшные мысли! Неужто нету иного выхода, такое противно разуму!»
«Завтра ты узнаешь, каков другой выход, Феня. Давненько я хотела подарить тебе одну вещь… Я берегу ее с младенчества, как память о незнаемой отчизне».
Тетушка вынула из самого дальнего ящика секретера что-то, обернутое в желтый шелк, помедлила мгновение и осторожно, словно живого младенца, распеленала сверток.
«Вот возьми, но лучше не носи».
В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.
«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»
«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».
Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.
«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»
Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.
«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»
В дверях я оборотилась.
«Послушай, Феня, – со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. – Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»

Глава XXII

– Нужды нет объяснять, что узнала я на следующий день, – княгиня печально усмехнулась.
– Во флаконе был яд? – мягко спросил отец Модест.
– Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.
– Невольного убийства, убийства безнамеренного.
– Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.
– Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, – отец Модест слегка нахмурился. – Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук – что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.
– Пусть убийцею я и оказалась невольно, – продолжила княгиня, – однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.
– Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, – улыбнулся отец Модест. – Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?
– Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? – веско спросила княгиня.
– За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…
– Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?
– Нелли должна съездить со мною на довольно дальнее богомолье. Лучше бы вообще без их ведома, но во всяком случае необходим надлежащий предлог.
Недоуменный взгляд игуменьи остановился на Параше.
– Какой же прок Воинству от девчонки-недоростка? Впрочем, как знать… – княгиня задумалась. – Коли дитя может принести беду, то может и отвести ее.
– Вы правы, святая мать.
Игуменья продолжала глядеть на Парашу, словно видела девочку впервые. Это было не слишком приятно.
– Неужто она из наших?
– В ином случае стали б Вы при ней рассказывать?
Княгиня добродушно рассмеялась.
– И то верно, мне с первого взгляду подумалось, что сие дитя вовсе не то, чем хочет казаться. Да, отец мой, задал ты мне задачу.
– Уж одолжите справиться, святая мать. Есть надобность.
– Да надолго ли? – княгиня задумалась.
– Один Бог ведает. Может статься – до Рождества, может, и доле.
Минула неделя, ничем не отличная от прочих, разве только присутствием отца Модеста. Впрочем, его вовсе не было видно – большую часть дней священник проводил в монастырской вифлиофике.
– Слышь, барышня, вот уж новость так новость! – вбежала в Парашину келью Надёжа на осьмой день, через час после обеденной трапезы.
– А что случилось-то, Надёженька?
– Мать-игуменья-то собралась в скит, что на Синь-озере! Ох, там, сказывают, лепые места. В скиту всего семь черниц живет, по числу дней на неделе. Воскресная черница – игуменья.
– Как это – воскресная? – не поняла Параша.
– Ну, это не устав, так, обычай, – Надёжа опустила рыжие ресницы. – Вроде как воскресенье главное над всеми днями, так и седьмая игуменья над шестью черницами. А устав, устав там строгий. Только что своим трудом живут, все доброхотное даяние бедным раздают. Да и много ли его, даяния-то? Место глухое, от больших дорог далеко. Сосны высоченные, корабельные, между белого камня растут, что вокруг озера огромными глыбами. А вода в озере голубая, чистая, с небом сливается на окоёме. Ну да что я тебе рассказываю, – Надёжа вздохнула. – Сама увидишь.
– Я увижу? – Параша изрядно изумилась.
– Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… – Надёжа вздохнула еще горше.
– Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.
– Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.
Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.
А девочка-сирота вправду опечалилась – тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.
Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.
– Ты вить рисуешь, – Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. – Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.
– Да ты чего, такое добро раздаривать! – Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.
– Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, – настаивала Параша. – Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.
Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.
– Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.
– Разве я тебя обижала? – оторопела Параша.
– Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.
– Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! – опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.
– Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.
– Разве Бог людей любить не велел? – Параше хотелось спорить.
– Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.
– Надёженька, разве так можно жить? – Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.
– В миру – никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.
– Что за любовь – настоящая?
– Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого – один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» – и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.
– Я бы не смогла эдак, – тихонько произнесла Параша.
– Тебе и не надо, – улыбнулась Надёжа, – каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой – монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.
– Разве такое бывает?
– Бывает, – Надёжа старательно перекрестилась. – Есть страны, что без монастырей.
– Языческие-поганые?
– Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.
– Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.
– Когда отец, а когда и подмётыш, – Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.
– Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.
– Не моего то ума дело, голубка, – Надёже явственно наскучило вдруг говорить. – Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.
– Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, – Параша вновь протянула девочке грифелек. – Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.
– Богу только имя нужно, – Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.
Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?

Глава XXIII

Наступило Воздвиженье, и Нелли с Катей, опасаясь змей, что ползут в этот день отовсюду к своим особым лазам, уводящим на зимний сон, старались объезжать лес подальше.
– Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, – окликнула подругу Катя, силясь обогнать.
– Если найдем ее до темноты, деревню-то! – Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.
– Найдем!!
Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…
– Змеи-то боятся лошадиного духу! – крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.
– Так то нормальные змеи, – отозвалась Катя. – А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…
– Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!
Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83