В этот раз я сделала то же из стыда. В руке тетушка держала свечу, озарявшую ее черное, морщинистое уже лицо, обрамленное белоснежными оборками чепца и воротом ночного одеяния. Белее ткани казались ее зубы и белки глаз. Другого, быть может, это зрелище могло бы напугать, но только не меня.
«Феня», – тихо позвала тетушка.
Я продолжила прикидываться спящей. Тихо было в покоях, только слышалось, где посапываньем, где храпом, как спят по углам карлы, собаки да горничная девка.
«Спит, – тетушкино лицо приблизилось. – Дитя спит, а я во власти ребяческих страхов и ребяческих же нелепых идей. Верно с прилива желчи я такого насочиняла, стыдно и рассказать разумному человеку. – Тетушка начала бережно поправлять мое одеяло, но вдруг остановилась и глубоко, тяжко вздохнула. – Федосия, дочь моего сердца, неужто ты меня погубила?»

Глава XXI

Не смея дышать, слушала Параша рассказ игуменьи. Кое-что было ей темно, но кое-что, напротив, слишком ясно. Экой глупой девчонкой была давняя Фенюшка, на месте тетки Параша всыпала б ей по первое число!
Внимательно слушал и отец Модест.
– На чем я, бишь, остановилась? – княгиня замолчала ненадолго, а Параша с испугой подумала, что вот-вот нарушат их разговор – и без того слишком долго, почти час, ни ключница, ни стряпуха не прибежали до княгини. – Минул месяц, затем год, и жизнь наша, казалось, нисколь не переменилась к худшему. Дядя по-прежнему бывал в разъездах по корабельностроительным делам чаще, чем дома, а мы с тетушкой жили себе в свое удовольствие. Казалось, Настасья Петровна успокоилась. Стала и я забывать о неприятном происшествии, вот только не могла преодолеть смутного страха, когда случайно находила среди игрушек своих злощастный стеклянный шар с коньком. Надо сказать, к этому приобретению охладела я в тот же час, как увидела огорчение тетушки. Однако что-то препятствовало мне вовсе его выбросить. Скорей всего просто совесть, ибо каждый раз, как тяжелая стекляшка попадалась мне под руку, я на день-другой забывала о шалостях и капризах.
Одно лишь незначительное изменение произошло в нашей жизни: тетушка вовсе перестала петь чудные свои песни и рассказывать сказки. На две или три просьбы моих она с торопливым отвращением отвечала, будто и не припомнит вовсе, о чем речь. Вскоре я перестала и просить.
Незаметно миновали дни незабвенного детства. Вот уж мне сравнялось пятнадцать лет. Началися балы, которые тетушка по старинке называла ассамблеями. Завершение одного из таких торжеств запомнилось мне особо.
В мои годы девушки не старались непременно наряжаться в белое, справедливо полагая бальную залу не самым лучшим местом для того, чтобы похваляться невинностью. Потому в тот вечер было на мне прелестное шелковое платье цвета само, сплошь расшитое виноградными гирляндами. Украшения в виде выложенных хризолитовыми чешуйками виноградных листьев украшали и мою куафюру. Впрочем, сие пустое. Посетила я балу не с тетушкой, как обыкновенно, а с семейством подруги, поскольку Настасья Петровна с утра недомогала. Все же, когда ехала я домой спящими улицами, надежда, что она не легла еще почивать, а дожидается свою Фенюшку, не оставляла меня. Не терпелось мне раскрыть тетушке свое сердце, поведать о первых знаках сердечной приязни, коими обменялась я с молодым князем Финистовым. (Ни тени скрытности не было между мною и великодушной моей покровительницей, но я наивно полагала, что и другие все девы ладят так же со своими старшими родственниками!)
В спальне тетушки горел свет. Придерживая обеими руками юбки, я взбежала по лестнице и, не постучась от волнения, вошла.
Камин не был заставлен экраном, неприкрытое пламя полыхало в нем красно-багровыми языками. Тетушка сидела у огня, кутаясь в шаль, словно ее лихорадило. Она словно бы не услышала стука дверей. Я застыла на пороге: странен показался мне знакомый черный профиль на фоне огня. Это было злое, злое и решительно чужое лицо, лицо, овеянное чем-то неведомым, словно даже и не лицо человека. Она недвижимо смотрела на пламя и походила на черную статую.
«Тетя! Что ты делаешь теперь?» – воскликнула я единственно ради того, чтобы нарушить странные чары.
Не вдруг тетушка обернулась и взглянула на меня. Поначалу взгляд ее был диким и чужим, но по мере того, как она вглядывалась в мое лицо, делался родным и добрым. Так же менялись и ее черты, и вскоре я готова была поверить, что все примерещившееся мне было лишь игрой пламени.
«Пытаюсь разгадать одну загадку, Феня», – тихо ответила она.
«Загадку? Какую загадку, тетушка?»
«Что сильнее – древняя власть или живая душа?»
Так в тот вечер речь и не зашла о князе Финистове. Впрочем, в ту же неделю имя его прозвучало в нашем разговоре, и с тех пор звучало каждый день. Постепенно начались приготовления к свадьбе. Приглашены были издалека мои братья – старший, Лев, выслуживший чин капитан-лейтенанта, и младший, Федор, еще в чине корабельного секретаря. Вот уж они и прибыли, загорелые, пропахшие солеными ветрами, на диво пригожие в только что введенных в обиход мундирах белого цвета, с зелеными воротом и обшлагами. Вот уже и дядя распорядился о строительстве особняка, назначенного мне в приданое. Вот сделалися привычными ежедневные визиты моего Никитушки, вот определился день венчания.
Одно печалило меня среди щасливых хлопот: тетушка, казалось, радовалась не столько моему устройству, сколько предстоящему от нее отдалению. Или мне чудится такое, спрашивала себя я? Старость, а вить тетушке было далече за пять десятков, приходит со свитою приживалок: тут и Раздражительность, и Немощь, и Забывчивость… Да, особливо забывчивость убеждала меня в том, что тетушка старится.
Поутру, когда мы сидели с девками над приданной одеждою, тетушка собственными руками переменила пуговицы на шелковой домашней кофте с костяных на перламутровые. Когда она зашла вечером попрощаться со мною, платья еще были разбросаны по всей комнате.
«Кто это смекнул поставить на персиковую кофту перламутр, Феня? – неожиданно воскликнула она. – Получилось куда живее!»
Никогда еще тетушка не забывалась так явственно. Я смешалась, не зная, что ответить. Превратно истолковав мое смущение, тетушка поцеловала меня, приговаривая, что я уж не ребенок, а невеста и могу о своих же вещах не спрашиваться у ней по таким пустякам.
Печальное, но понятное обстоятельство! Увы, оно недолго оставалось понятным. Через неделю речь снова зашла о злополучной кофте.
«Давай-ко, Фенюшка, те костяные пуговки, что я, помнишь, спорола с персиковой кофты, приспособим на беличью накидку», – предложила тетушка как ни в чем не бывало.
Это был первый случай. Но не меньше двух дюжин таких же случаев произошло прежде, чем я подметила странную закономерность. Утром и днем тетушка всегда помнила другие утра и дни, вечером же помнила другие вечера. Казалось, в ней сменялись два разных человека, каждый из которых обладал вполне хорошей памятью.
Но прошло еще изрядное количество дней, покуда два этих человека не начали потихоньку отличаться друг от друга. Отличие началось с моего же отношения: днем я по-прежнему радовалась обществу тетушки, но вечерами стала, к великому своему стыду, как будто ее побаиваться. Тетушка же, напротив, избегала меня днем, вечерами же всячески привечала. Все чаще вечерний взгляд ее стал казаться мне недобрым. Тяжелый, но вместе с тем исполненный странного довольства, он, словно приклеенный, следовал за мною, и посуда выскальзывала у меня из рук, а рукоделье путалось. Днем же, напротив, я исподволь наблюдала за тетушкою, а она словно боялась встретиться со мной глазами. Еще – вечерами казалась она щасливою, днем – нещасною.
Позабыв об этих тревогах, однажды стояла я за конюшнями, любуясь, как наш Фролка, преловкий малый, пытается объездить под дамское седло двухлетнюю чистокровку, присланную мне от жениха. Кобылка упрямилась и все норовила сбросить наездника.
«Не привыкла вишь, капризничает! – кричал парень, а мне было в смех смотреть, как мужские ножищи в грубых сапогах свешиваются по-женски с нарядного сафьянового седельца. – Ничо, боярышня, обучу, как Бог свят, обучу!»
Тетушка, верно шествовавшая в поварню, остановилась рядом со мною. Некоторое время мы обе молча наблюдали, как выказывал Фролка свое уменье.
«Обучит он мне кобылку до свадьбы, право, обучит, тетушка!» – не удержавшись, я захлопала в ладоши.
«А думалось ли тебе когда-нибудь, Феня, что природе благородного этого животного глубоко чуждо то, к чему мы принуждаем его беспощадной своей властью? – тихо спросила тетушка. – Представь лишь, что ты должна носить кого-то на плечах своих, да идти туда, куда хочет он? Да еще этот злодей станет колотить тебя в грудь пятками, чтоб тебе бежалось быстрее?»
Я хотела засмеяться, но тетушка казалась взволнованною.
«Лошадь неразумная тварь, тетушка! Кто может овладеть волею человека?»
«Люди сами только и делают, что овладевают волею друг дружки, дитя! – горько возразила тетушка. – Но в своей гордыне они не ведают, что есть силы, для коих овладеть ими самими не труднее, чем сесть на лошадь».
Безобидные эти слова прозвучали так жутко, что мне сделалось не по себе.
Долгими годами представляются юной девице месяцы перед свадьбою. Взрослая жизнь, напротив, несется вскачь, годы пролетают, как месяцы. Вот родился уже мой первенец, вот второй сын умер во младенчестве, вот скончался дядюшка, вот родилась меньшая моя дочь. Родилась и Лиза, мать нашей Елены, у брата Федора, что успел жениться и поселился в Санкт-Петербурхе. Во второй раз оставила я тревожиться за тетушку. Тем проще оказалось забыть о двух разных в ней человеках, что видались мы теперь, обмениваясь лишь дневными визитами.
Случилось так, что Никита свел знакомство с богатым голландцем по имени Вельдемаар, поселившимся в городе ради торговых дел. Этого Вельдемаара муж мой изрядно расхваливал, как человека просвещенного и обаятельного. Любопытство стало донимать меня к тому времени, как в особняке голландца назначен был парадный ужин. Считая нас, к особняку его на Аглицкой набережной съехалося двенадцать пар. Странно, что сам Вельдемаар не произвел на меня особого впечатления, и ныне я даже с трудом вспоминаю черты его лица. Любезный хозяин провел гостей по своему новостроенному жилищу. Дом поражал великолепием, быть может чрезмерным для торгового человека. Так, имелась, к примеру, кордегардия, где коротала время его личная стража в особых нарядах. На диво устроена была хозяйская спальня, вся выложенная бело-синими изразцами с затейливыми картинками. Плитки эти, предназначенные, чтобы в стенах не заводились клопы, были в ту пору последним словом моды.
За обедом играл оркестр, и прислуживали не только лакеи, но и служанки в восточных одеяниях, обносившие гостей привозными фруктами, свежими, будто их сорвали менее часа назад. Служанками распоряжался высокий немолодой арап в белом камзоле и алых шароварах. На голове его был шелковый белый тюрбан, украшенный большим рубином. Сперва я залюбовалась на камень, затем взгляд мой скользнул по тяжелым чертам черного лица… Сердце мое заледенело, и детский позабытый ужас объял мои члены. Я узнала его! Хуже того, столкнувшись с моим оцепеневшим взглядом, арап прищурил глаза и скорчил забавную, глумливую гримасу. Он также узнал меня и торжествовал надо мною.
Словно в полусне, досидела я до конца празднества. Внутренний голос говорил мне, что я немедля должна предупредить тетушку. Не откладывая до утра, ибо утром может быть поздно. Не помню, как воротились мы домой, как заснул наконец муж. Как могла я объяснить кому-либо в доме необходимость за полночь покинуть его? Повинуясь лишь своей тревоге, я решилась обойтись без объяснений. Мне предстояло идти по ночным улицам одной. Я приподняла подол домашней юбки и заколола его булавками, обулась в самые грубые башмаки и накинула мужнин плащ. Косы я спрятала под его же треуголку. Пожалуй, под покровом ночи (стоял темный октябрь) я могла, безопасности ради, сойти за мужчину.
Что было страшнее в ту ночь – одинокий путь по мрачному городу или страх, что вел меня?
Заспанный привратник не сразу понял, что в дверь колотит не шалый гуляка, а княгиня Финистова, племянница хозяйки. Две девки метнулись заступить мне дорогу с мольбами, что тетушка давно уж запирается на ночь одна и страшными карами грозит за нарушение ее покоя.
Но испуганные девки отстали от меня еще на лестнице, не смея подступаться к теткиным дверям. Двери вправду оказались на запоре. Никто не отзывался и не желал отворить. Ничто не могло остановить меня! Еще в годы безмятежного детства привычно мне было с помощью шпильки преодолевать сей запор, дабы наворовать засахаренного ревеню, который тетушка отчего-то почитала вредным для детского желудка.
Не сразу признала я тетушку в женщине, сидевшей прямо на ковре посреди комнаты, странно подогнув под себя босые ноги. Единственным одеянием ее была хламида из простой ткани, закрывавшая как тело, так и волосы. Перед нею на ковре стояли три мисочки из темной глины – пустые. На них и был устремлен ее взгляд.
«Тетушка! Тетушка, Настасья Петровна! Посмотрите на меня!» – закричала я в страхе.
Женщина не сразу подняла на меня глаза – дикие и чужие.
«Белая девушка… – с трудом ворочая языком, отозвалась наконец она. – Когда-то я знала твой язык… Я понимаю тебя. Что тебе нужно, белая девушка? Ты вить не племени Хомутабала, ты не подаришь мне ни ярких бус, ни красивых тканей. И ты не властна над моей кровью, белая девушка. Лучше тебе уйти, покуда змеи не съели тебя, ха-ха-ха!»
«Тетя, милая тетя!» – я зарыдала.
«Дух ветра ленится иногда надувать большое полотно. Люди арада прикованы к веслам длинной, длинной лодки… Если я отдам тебя Хомутабалу, он, быть может, отпустит моих сыновей потанцевать на воле…»
Нет, это не было помрачение рассудка. Разума моего не хватало, чтобы объять происходящее, и я обратилась к сердцу.
В руке моей еще была зажата шпилька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83