После смерти дона Лусеро его ранчо вместе с обширными окрестностями, где в лесах еще находили каменные статуи индейских богов, какое-то время считалось выморочным владением; наследники не объявлялись, а оставшиеся без хозяйского глаза пеоны кое-как ковыряли плугами истощенную землю, бросая в неглубокие борозды редкие, желтые, как зубы старой лошади, зерна маиса. По закону выморочные земли отходили во владение штата, и уже совет решал, в чьи руки их передать. Так должно было случиться и на этот раз, препятствий не было, если не считать тяжбы, возникшей между монастырем, настоятель которого, дон Иларио, горел священным желанием стереть в пыль увитых лианами истуканов, и сеньором Манеко Уриарте, владельцем обширных хлопковых, кофейных, бобовых и прочих плантаций, где от зари до зари гнули тощие спины пеоны всех возрастов и цветов кожи.
Подавая прошение на безнаследные земли, сеньор Манеко подколол к своим бумагам неширокую, аккуратно расчерченную бумажную полоску чека, где в одну из черных типографских клеточек была от руки вписана довольно круглая сумма. Все бумаги получили быстрый ход; исключение составила лишь подколотая полоска, как бы сама собой скользнувшая в рукав секретаря и вскоре обращенная в упругие, как осока, банкноты с портретом президента в увитом малахитовыми завитушками овале.
Дело близилось к скорому и благополучному для дона Манеко окончанию и, наверное, завершилось бы передачей земель новому хозяину, если бы не вмешался настоятель монастыря, дон Иларио. Бледный, изможденный долгими постами и молитвами, он возник в присутствии, где вершилось правосудие штата, подобно призраку Савонаролы, покинувшему вероломную Флоренцию и перелетевшему океан с единственной целью: уничтожить, стереть в пыль дьявольских истуканов, порожденных на свет дремучими и кровавыми суевериями язычников-индейцев. И хотя секретарь, с которым дон Иларио тут же, с порога, вступил в перебранку, попытался было в изящных выражениях доказать, что густо оплетенные лианами и наполовину утонувшие в трясине каменные страшилища уже давно не требуют кровавых жертв и годятся лишь на то, чтобы пугать дроздов на бобовых полях, настоятель оставался непреклонен. Нетерпеливо выслушивая спокойные и даже как бы несколько ленивые — жара, сиеста — доводы секретаря, он не переставал перебирать четки, шептать молитвы, воздевать к закопченным балкам потолка худые бледные руки, а когда обессиленный его упорством секретарь умолк, ткнул в служителя закона пальцем и, угрожая отлучением от церкви, сослался на свою миссию, предписывавшую уничтожение всех свидетельств былого торжества дьявола в ныне принадлежащих христианскому миру землях.
Секретарь струхнул: к его дочери сватался один из самых богатых женихов штата, и отлучение от церкви могло разрушить этот соблазнительный и весьма выгодный во многих отношениях брак. И потому, когда вслед за настоятелем в присутствие явился дон Манеко, со дня на день ожидавший вступления во владение выморочными землями, секретарь с понурым видом подвинул к нему украшенную пышным монастырским гербом бумагу, исписанную угловатым, но твердым почерком.
— Не понял, — бросил дон Манеко, бегло глянув на бумагу и вновь подняв на секретаря зеленые немигающие глаза.
— Все дело в том, — заюлил тот, вскакивая со своего места и поднося горящую спичку к сигаре могущественного просителя, — что согласно закону…
— Я закатаю тебя в каторгу, — продолжил за него дон Манеко. — Не забудь только напомнить мне, что ты предпочитаешь: ртутные рудники, где у каторжан через месяц вылезают волосы и выпадают зубы, или серные копи, где ты через неделю вспомнишь, где у тебя печень, а еще через пару недель забудешь, как тебя зовут… Так что подумай и дай мне знать как можно скорее, это в твоих интересах.
Сказав это, дон Манеко стряхнул пепел сигары на жирную монастырскую печать, встал и, звеня шпорами, направился к двери, занавешенной ломкими бамбуковыми гирляндами.
— Постойте, дон Манеко, нельзя же так! — запричитал секретарь, вскочив из-за стола и стремительной перебежкой опередив своего безжалостного клиента. — В конце концов, дон Иларио требует только идолов, а сами земли, я полагаю, ему ни к чему!
— Почему же ты сразу не сказал мне об этом, любезный? — Дон Манеко остановился над коленопреклоненным стряпчим и, вытянув из-за сапожного голенища плетеный кожаный хлыстик, пощекотал его под узким подбородком.
— Я… Я хотел… — залепетал секретарь, предчувствуя, что гроза миновала, но все еще боясь верить своему счастью.
— Ах, ты хотел! То есть у тебя было такое желание? — усмехнулся дон Манеко, отводя хлыстик и вновь засовывая его за голенище.
Секретарь собирался что-то сказать, но от страха слова застряли у него в глотке.
— Теперь ты понял, что может случиться с человеком, который не торопится с исполнением своих желаний? — продолжал дон Манеко, глядя в глаза секретаря тяжелым, неподвижным, как у змеи, взглядом. — Он может лишиться всего!.. Всего, понимаешь?
— Да-да, я понял! — пролепетал секретарь. — Вы совершенно правы… Во всем!
— Даже так?.. Браво! Я рад, что мы поняли друг друга! — воскликнул дон Манеко, хлопая в ладоши. — Впрочем, погоди…
Он хотел было обойти секретаря, все еще стоящего на коленях, но вдруг остановился и стал рассеянно оглядывать стенные шкафы, полки которых были плотно уставлены книжными корешками с золотым тиснением. Секретарь замер, не отрывая взгляда от широкоскулого лица посетителя с приплюснутым носом и мощным, жестко очерченным подбородком.
— А как же в таком случае быть с законом? — медленно, едва шевеля губами, произнес дон Манеко. — Не знаешь?..
— Я… Я… — затрепетал секретарь.
— Знаешь или нет? — резко перебил дон Манеко.
— Я п-посм-мотрю… — чуть слышно прошелестел голосок секретаря, — я п-п-под-думаю…
Грохот сапог дона Манеко и сухой костяной треск бамбуковых гирлянд, сопровождавшие его выход из приемной, произвели столь сильное действие на впечатлительного секретаря, что думал он недолго и уже на следующее утро с посыльным прислал на ранчо своего могущественного клиента тощий пакет, перевязанный красным шелковым шнурком и запечатанный бурой сургучной печатью с изображением государственного герба. Получив пакет, дон Манеко положил его на перила веранды, треснул по печати кулаком, шумно сдул в потное лицо курьера колкую сургучную крошку и, подняв ногу, разорвал шнурок о серебряную звездочку шпоры. В бумаге, плотно исписанной витиеватым, как овечья шерсть, почерком секретаря, говорилось примерно следующее: ввиду того, что столкновение интересов двух сторон носит не столько грубый материальный, сколько гораздо более тонкий, духовный характер — здесь текст прерывался пространным рассуждением о вечном споре между душой и телом, — то он, секретарь, предлагает пойти на мировую, воздав «кесарю кесарево, а богу богово». Сравнение с кесарем настолько смягчило тщеславную, падкую на грубую лесть натуру дона Манеко, что он тут же забыл о том, что чуть выше, перед словами «душой» и «телом», чернели две затушеванные полоски, внутри которых против света можно было довольно ясно разобрать слова «возвышенной» и «низменным».
«Как, однако, спешил, каналья, даже переписать не успел, — подумал дон Манеко, продолжая продираться сквозь замысловатые словесные периоды не в меру усердного стряпчего. — Кесарю, то есть мне, кесарево, а богу, значит, богово… Выходит, этот заморыш Иларио — бог?..»
И дон Манеко шумно захохотал, задрав голову и блеснув в глаза курьера золотой пластинкой с изображением морды разъяренного ягуара, украшавшей его широкую мускулистую грудь. Пластинку эту вместе с толстой золотой цепью, дважды обвивавшей загорелую шею хозяина, доставили дону Манеко ловцы крокодилов, промышлявшие в болотистых низовьях реки, бравшей начало у подножия горных ледников и шумными серебристыми водопадами сбегавшей со скал в долину. Цепь с пластинкой обнаружилась в животе одного из кайманов, очевидно заглотившего ее вместе с полудохлой форелью, обманутой золотым блеском мнимой добычи и снесенной стремительным течением реки прямо в пасть прожорливого хищника.
Дон Манеко обменял счастливую находку на два гарпуна, дважды обмотал шею золотой цепью и, опустив клыкастую морду зверя на уровень солнечного сплетения, постепенно проникся мыслью, что этот талисман достался ему по воле всемогущего Провидения, имеющего какие-то особенные виды в отношении его, дона Манеко Уриарте. Сперва эта мысль жила в нем как некое смутное ощущение, но после того, как клинок беглого раба-негра застрял в оскаленной пасти хищника и лишь слегка кольнул кожу в ямке под грудиной, дон Манеко вполне уверился в том, что золотая находка ниспослана ему свыше. После того случая он иногда пристально вглядывался в ослепительно-белые горные пики на горизонте и не спускал с них глаз до тех пор, пока заходящее солнце не покрывало ледяную гряду черным зубчатым саваном, на много миль вылизывая влажными языками теней изнуренную дневным зноем долину. И тогда само солнце, зависшее на копьях ледников, представлялось дону Манеко оскаленной мордой огромного ягуара, загодя, еще до наступления полной тьмы, выискивающего себе очередную жертву.
«Скажем, беглого раба или каторжника», — усмехался дон Манеко, стоя шагах в тридцати от ворот конюшни и всаживая пулю за пулей в темный овал подковы, приколоченной к дубовой балке над входом. Этим ежевечерним упражнением он убивал сразу двух зайцев: тренировал руку и приучал своих лошадей к револьверной пальбе. Сумерки накрывали двор так быстро, что слуга-француз едва успевал зажечь смоляные факелы, укрепленные в кованых консолях-канделябрах по обеим сторонам ворот. Француза, бывшего кайеннского каторжника, отбывшего свой срок в малярийных болотах, люди дона Манеко подобрали в одном из портовых кабаков. Француз говорил на бесчисленном количестве языков, извлекал мелодии из всего, что попадалось под руку, от пустой бутылки до понуро пылящегося у стенки кабака пианино, и так лихо передергивал карту в покере, что даже Бачо ни разу не удалось схватить его за руку. Когда он свалился под стол, сделав вид, что его сбила с катушек последняя рюмка виски, беспечный с виду француз тут же глянул себе под ноги и, встретив немигающий и вполне трезвый взгляд своего карточного соперника, учуял подвох и веером швырнул на стол атласную колоду. Игра прекратилась, но люди дона Манеко, возбужденные проигрышем, стали так усердно угощать победителя на оставшиеся гроши, что тот в конце концов косо сполз со своего стула и рухнул, уткнувшись лицом в пол. Очнулся француз уже на крупе кобылы, крупной рысью въезжавшей во двор дона Манеко, а окончательно пришел в чувство, когда Висенте и Годой взяли его за руки и за ноги и бросили в гамак под навесом из пальмовых листьев. Когда же сам дон Манеко склонился над своим беспомощно распластавшимся на сетке — пленником или гостем, вот в чем вопрос? — тот вдруг вперился в нависшую над ним золотую морду ягуара и, нервно облизнув губы, отчетливо прошептал: «Клад Монтесумы».
После этой фразы гостеприимное ранчо дона Манеко надолго приняло мсье Жерома де Клошара — именно так представился присутствующим кабальеро француз, выбираясь из гамака, — под свой дружественный кров. Обязанности его поначалу были несложны: полить и прополоть розовые клумбы под окнами ранчо, ежедневно обучать громадного, как гриф, попугая новому ругательству на каком-нибудь из неведомых присутствующим языков, стричь холку и полировать копыта любимой кобыле хозяина и все в таком же духе. Но так как любая попытка мсье Жерома хоть ненадолго покинуть пределы огороженного высоким частоколом двора неизбежно пресекалась невидимыми, но крайне бдительными стражниками, француз сперва впал в депрессию, запил, а протрезвев и пробравшись на кухню, неожиданно обнаружил такой поварской талант, дар, гений, что отныне дон Манеко, отправляясь в гости, всегда приказывал грузить в карету или седельную сумку с дюжину, а то и больше всевозможных судков, скляночек и горшочков, испускающих такие ароматы, что даже лошади на всем скаку норовили обернуть назад храпящие морды, рискуя воткнуться копытом в дорожную выбоину.
Прибыв в гости, дон Манеко первым делом отправлял на хозяйскую кухню свой благоухающий багаж, а когда оттуда пулей прилетал потрясенный поваренок — что с этим делать, дон Манеко? — являлся сам и, тайком поглядывая в бумажку, исписанную дикими каракулями мсье Жерома, сообщал приготовляемым блюдам такой смак, что гости не могли оторваться от своих тарелок, пока не наедались до полного отупения. Кое-кто, естественно, пытался выведать у дона Манеко его кулинарные секреты, но он только отшучивался, а его люди держали себя так, что мало у кого возникала охота вступать с ними в какие бы то ни было переговоры.
Однако внимание дона Манеко к французу проистекало, разумеется, не из любви к соусам, а из единственной фразы, случайно слетевшей с губ пленника при виде золотого медальона на груди своего нового хозяина: клад Монтесумы. Когда же дон Манеко пытался навести разговор с мсье Жеромом на эту заманчивую тему, тот либо недоуменно хлопал глазами, изображая на своем лице полное непонимание, либо начинал нести какую-то бессвязную ахинею про пиратские клады, местонахождение которых указывают человеческие скелеты, уложенные определенным образом. Но так как со времен Моргана и Дрейка в округе и на близлежащих островах сменилось не одно поколение койотов и стервятников, то надежда обнаружить в траве хотя бы один человеческий костяк, сохранивший первоначальное положение, наверняка улетучилась еще до рождения дона Манеко Уриарте. Но медальон на груди дона Манеко ясно свидетельствовал о том, что клад Монтесумы отнюдь не сказка и не выдумка пьяных индейцев, и потому, если взяться за дело с умом, все старания окупятся такой обильной сторицей, каковая не снилась даже первопроходцам этих таинственных земель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43