Родословная, завещание, выписки из церковных метрических книг — короче, все, что доказывало не только права на обладание опустевшим поместьем, но и само существование дона Росендо и его сестры.
Молодой человек стремительно кинулся во двор, спустил с цепи осатаневшего Бальтазара, пес выскочил за калитку, но вместо того, чтобы скрыться в чернильной тьме, недоуменно закрутился на месте. Воры, по-видимому, предусмотрели этот момент и, оказавшись за воротами, разбежались в разные стороны. Положение представлялось безвыходным, а мысль о скорейшем возвращении в Англию, тут же мелькнувшая в голове дона Росендо, привела его в полное уныние, тут же сменившееся приступом ярости на собственное ротозейство. Впрочем, эти эмоции не помешали ему воспользоваться скакуном дона Манеко, стоящим у коновязи и с хрупаньем перетирающим между зубами маисовые зерна. Почувствовав в седле чужого седока, жеребец изогнул шею в попытке укусить его за колено, но, когда всадник кулаком стукнул его между ушей и с размаху всадил шпоры в конский живот, конь взбрыкнул всеми четырьмя копытами и, проскочив между створками ворот, вынес дона Росендо в душный ночной сумрак, окропленный сияющими звездами.
Бальтазар выскочил следом, но, пробежав не больше полусотни футов, сел посреди дороги и с тревожным ожиданием оглянулся на хозяина. Жеребец рыл копытом песок перед воротами, а дон Росендо, поднявшись на стременах, вглядывался в тени кактусов и прислушивался к свистам и шорохам разнообразной невидимой живности, вылезшей из своих убежищ с наступлением ночи. Вдруг сумрак перед глазами дона Росендо бесшумно сгустился, приняв очертания всадника, молодой человек бросил ладонь на эфес шпаги, но не успел он выдернуть клинок из ножен, как его запястье словно клещами сдавила невидимая рука.
— Не горячитесь, сеньор, — услышал он ровный спокойный голос, — я не сделаю вам ничего дурного! Но раз уж вы решили поселиться в наших краях, то советую быть бдительнее…
С этими словами таинственный незнакомец протянул дону Росендо плоскую деревянную шкатулку, похищенную сбежавшими проходимцами, вместе со всеми бумагами и письмами. Молодой человек разжал пальцы на рукоятке шпаги и, взяв ящичек из рук незнакомца, попытался разглядеть его лицо. Но лица у всадника как будто не было; дону Росендо едва удалось различить вытянутое темное пятно и два глаза, влажно поблескивавшие из-под низко опущенных полей сомбреро.
— Представьтесь, сударь! — воскликнул он.
— Зачем? — спросил голос из темноты.
— Сегодня вы уже трижды спасали меня, — взволнованным голосом произнес дон Росендо, — и я бы хотел выразить вам свою признательность!
— Считайте, что вы ее уже выразили, — усмехнулся незнакомец. — А мое имя вы найдете под крышкой шкатулки.
Всадник приложил руку к полям сомбреро, развернул коня, но прежде чем тронуться, еще раз обернулся к дону Росендо.
— Да, чуть не забыл, — сказал он, — можете развязать вашего гостя, его наглость достаточно наказана, и теперь он уже не опасен. Но впредь не распахивайте двери вашего дома перед каждым встречным, это может обернуться большими неприятностями!
— Благодарю вас, сударь! — пробормотал дон Росендо.
Но незнакомец уже не слушал; он припал к холке своего коня, тихонько свистнул и, проскакав мимо неподвижного Бальтазара, исчез в ночном сумраке. Когда стук копыт затих, дон Росендо вернулся на ранчо, спешился, привязал жеребца и, убедившись в том, что Бальтазар не остался за калиткой, задвинул засовы и поднялся в дом. Со второго этажа доносился стук передвигаемых стульев: очевидно, слуги заново расставляли мебель, раскиданную по залу во время поединка. Дон Росендо понял, что без него никто не решится освободить дона Манеко, но, прежде чем подняться по лестнице и сделать это, он приблизился к коптящей плошке и дрожащей рукой откинул деревянную крышку шкатулки. Все было на месте: гербовые бумаги с печатями и стопки писем, перевязанные ленточками, занимали предназначенные для них ниши между тонкими перегородками, поверх которых желтел квадратный клочок бумаги, перечеркнутый резким зигзагом. Дон Росендо взял клочок, приблизил его к свету и, беззвучно шевеля губами, прочел одно-единственное слово: «Zorro». Молодой человек машинально сложил записку вчетверо, сунул ее во внутренний карман сюртука и поднялся на второй этаж, где тут же приступил к освобождению из пут уже совершенно изнемогшего от бессильной ярости дона Манено. Распутывая узел на его плече, дон Росендо заметил на воротнике куртки кровавый мазок.
— Вы ранены? — воскликнул он. — Касильда, перевяжи сеньора!
— Пустяки, царапина, — прохрипел дон Манеко, стараясь прижаться щекой к плечу.
Это движение показалось дону Росендо странным, и, улучив момент, он на миг отвернул окровавленный воротник куртки. Да, рана действительно оказалась царапиной, точнее, росчерком, уже знакомым ему по записке, оставленной в шкатулке таинственным незнакомцем. Впрочем, оставлять свое полное имя незнакомец не пожелал; на прощанье он лишь трижды перечеркнул буквой «Z» кожу над сонной артерией своего обидчика.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Вскоре после того, как дон Росендо и Касильда представили в судебные инстанции штата все необходимые бумаги, они сделались законными владельцами не только особняка, но и обширных земель, часть которых была занята посевами хлопка, бананов, кофе и прочих земных радостей, а часть оставалась в диком состоянии либо по причине отсутствия арендаторов и рабочих рук, либо оттого, что сами земли не могли оправдать затрат на их обработку. Таковы были пески, простиравшиеся до древнего каменистого плоскогорья, и само плоскогорье, расколотое землетрясениями на множество массивных плит, трещины между которыми так далеко разошлись от времени, что образовали некое подобие лабиринта с высокими отвесными стенами.
За лабиринтом уступами поднимались широкие ступенчатые террасы, когда-то насыпанные индейцами, выращивавшими на них маис и табак. Но индейцы частью вымерли, частью были изгнаны или истреблены, а одичавшие остатки их посевов вытеснили и в изобилии заполонили всевозможные кактусы, молочаи и агавы с мясистыми стволами и листьями. Под их тугими восковыми покровами хранились и бродили прохладные соки с самыми разнообразными свойствами: они утоляли жажду, лечили, пьянили, навевали сон, выжигали глаза, травили насмерть, короче, представляли собой целое таинственное войско, которое могло стать как верным союзником, так и смертельным врагом попавшему в эти заросли путнику.
Террасы заканчивались у подножия гор, неровными неприветливыми уступами громоздившихся друг над другом до самых ледников, нависавших над долиной наподобие облаков с заостренными сверкающими вершинами, которые надолго исчезали из глаз в сезон дождей. Тогда на все предгорья, террасы, обширные ковры плантаций, на каменный лабиринт и влажные переплетения лиан наваливались провисшие от собственной тяжести тучи, беспрерывно сочившиеся тонкими, чуть скошенными от ветра струйками. Они ручейками сбегались в высохшие речные русла, сливались в бурные потоки, врывавшиеся в теснины лабиринта. Стремительные неукротимые воды подмывали основания стен, обрушивая огромные каменные глыбы, с грохотом прорывавшие в размытой земле глубокие подводные борозды.
Ранчо дона Росендо стояло на высоком глинистом холме, и потому даже при самых сильных паводках потоки обходили его, не причиняя постройкам ни малейшего вреда, чего нельзя было сказать о хижинах многочисленных арендаторов, разбросанных по окраинам плантаций. Впрочем, к началу сезона дождей урожаи успевали не только снять, но даже отправить в порт Сан-Томе, где арендаторов уже ждали важные неторопливые купцы, приплывавшие в гавань на самых разнообразных судах, от легких, как чайки, клиперов, до неповоротливых, как пеликаны, галеонов. Они тыкали толстыми пальцами в плотно увязанные тюки с табаком, хлопком, перетирали в ладонях маслянистые кофейные зерна, жевали их и, назвав вдруг совершенно смехотворную цену, двигались дальше.
Такие хождения и препирательства могли продолжаться несколько дней, а то и недель, в зависимости от урожая, погоды и взаимного упорства сторон. В конце концов где-то отыскивалась золотая середина, и тогда в пухлых ладонях купцов начинали позвякивать монеты, а на корабельные трапы вступали первые носильщики, почти до колен сгибавшиеся под тяжестью огромных тюков. Впрочем, и после этого еще шли бурные торги с взаимным надувательством, часто перераставшим в ругань и поножовщину, которые то вспыхивали, то затихали до тех пор, пока корабли не загружались по самую ватерлинию.
Но даже и при самых неудачных торгах продавцы редко оставались внакладе. Запросы их были настолько нехитры, что вырученных денег почти всегда хватало на то, чтобы не только рассчитаться за аренду, но и продержаться до конца дождливого сезона, пересидев ненастье в дешевеньком номере гостиницы или убивая время за картами и виски в кабаке Мигеля Карреры. Жажда каких-либо прочих развлечений вполне удовлетворялась танцами под звон гитары или потасовками, редко доходившими до большой крови или смертоубийства. В сущности, причин для лютой вражды не было; плантаторы давно смирились с главенством дона Манеко Уриарте, а арендаторы и батраки, в большинстве своем индейцы, метисы или негры, сбежавшие из-под жгучих кнутов владельцев в южных штатах, ссорились или хватались за ножи лишь тогда, когда ловили партнера на нечистой игре или вдруг встречали барышника, продавшего бракованную лошадь.
По праздникам на центральной площади Комалы устраивали родео или корриду. Для этого все выходы, улочки, двери аптеки, таверны, банка и прочих заведений перегораживали прочными дощатыми щитами, а в примыкающих переулках как устраивали загоны, где до выхода держали быков и лошадей. В ожидании представления зрители рассаживались на пологих крышах, превращенных в трибуны, заключали пари с перебегавшими по конькам и водостокам букмекерами и, покуривая трубки или сигары, обсуждали всякие местные события и слухи. При этом нередко случалось так, что некое незначительное на взгляд рассказчика происшествие, обогнув площадь по кругу — из уст в уста, из уха в ухо, — обрастало такими подробностями и обретало такой вид, что возвращалось к очевидцу в преображенном до неузнаваемости виде.
Так случилось и с приездом дона Росендо, точнее, не столько с самим приездом, сколько с появлением таинственного незнакомца в черной маске, оставившего характерный росчерк на шее дона Манеко. Случай этот на другой же день под строгим секретом поведал своему приятелю-стряпчему вернувшийся в свою контору Остин, тот терпел ровно четверть часа, а затем, спустившись с кровли в бар, таинственным шепотом изложил услышанное банковскому кассиру, братец которого держал ссудную кассу, регулярно снабжавшую деньгами этого самого стряпчего.
В этом изложении незнакомец уже окончательно приобрел имя «Зорро» и, кроме того, был впрямую назван тем благородным всадником, который не далее как пять лет назад наводил ужас на работорговцев и конокрадов, отбивая у них целые табуны лошадей и караваны живого товара и тут же, на месте, даруя свободу несчастным жертвам человеческой алчности. Перешли на алчность, и тут к беседе присоединился брат кассира, которому, как держателю ссудной кассы, эта тема была знакома более, чем кому-либо.
Но и здесь разговор то и дело соскакивал на таинственного всадника, возникавшего всегда в такой миг, когда, казалось, помощи ждать было уже неоткуда. Один случай затмевал другой, к столу подсаживались все новые и новые собеседники, каждый из которых либо что-то слыхал, либо сам был свидетелем подвигов благородного Зорро. То его видели на северной границе штата воюющим против распоясавшихся гринго, чья алчность была столь неукротима, что их шайки силой изгоняли с обработанных земель семьи трудолюбивых пеонов, а если те пытались оказывать какое-то сопротивление, заманивали в ловушки вожаков и, в назидание остальным, предавали их публичной казни.
— Закона на них не было, и если бы не Зорро, они бы перестреляли нас всех как кроликов, — рассказывал высохший, как щепка, старик метис.
Но казни неизбежно заканчивались неудачей для палачей. Старик сам трижды видел, как в тот миг, когда пальцы стрелков уже ложились на спусковые крючки, когда нога палача уже приподнималась, чтобы выбить табурет из-под ног осужденного, на площадь врывался всадник в черной полумаске и, с равной ловкостью владея кнутом, шпагой и револьвером, разгонял экзекуторов с площади и, даровав свободу приговоренному, до тех пор не покидал места действия, пока тот не растворялся в дружественно настроенной толпе.
Кто-то привел случай с девицей, просватанной за простого погонщика, но на свое и жениха горе приглянувшейся хозяину ранчо, где батрачил ее отец. Девица была старшей дочерью в многочисленном семействе, и потому, когда хозяин недвусмысленно намекнул на то, что от ее благоразумия зависит счастье ее близких, она разрыдалась, но не нашла в себе сил противиться постыдному условию.
Жених был парень не только горячий, но и весьма догадливый, так что, когда родители невесты стали уклончиво намекать ему, что со свадьбой придется малость повременить, он понял, откуда исходят эти проволочки, и, вооружившись мачете, решил ночью пробраться в спальню своего мучителя и навсегда лишить его потребности совершать подобные паскудства.
Но парню не повезло: собака учуяла его, когда он уже подкрался к балкону, а меткий выстрел разбуженного ее лаем охранника прострелил ревнивцу плечо и надолго лишил его возможности что-либо предпринять для защиты чести своей избранницы.
— И вот наступила решающая ночь, — приглушенным голосом рассказывал один из стражников того самого ранчо, — когда мы с Дэйвом встретили перед воротами плотно закутанную в плащ девицу, доставили ее к дверям спальни, а сами бегом спустились в сад и забрались на два банановых дерева, росших по обе стороны балкона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43