— воскликнул пораженный дон Росендо.
— Скорее, орудие убийства, — поправил Остин. — Такое же, как револьвер, нож…
— Но нельзя ли как-то предупредить, остановить? — пробормотал дон Росендо, рассеянно глядя на пикадоров, с двух сторон наседавших на обреченного бычка.
— Вы хотите остановить корриду, сеньор? — усмехнулся стряпчий, подкидывая на ладони золотой соверен. — Мало вам истории с бильярдом?
— Зачем останавливать все представление? — вмешалась Касильда. — Довольно будет, если кто-то воспрепятствует выходу на арену этого бешеного зверя!
— Кто, сеньора? — вздохнул Остин. — Среди этой толпы нет ни одного человека, который мог бы подтвердить мою правоту!
— Я смогу! — с жаром воскликнул дон Росендо, не сводя глаз с арены, где уже появился нарядный тореро.
— Это невозможно, сеньор, — твердо возразил Остин. — Чтобы тайное стало явным, надо выпустить этого быка на арену и пролить первую кровь!
— И тогда все поймут, что следующая кровь будет человеческой? — спросил дон Росендо.
— Поймут-то они поймут, — покачал головой Остин, — но никто не подаст вида! Толпа жаждет человеческой крови, и она получит эту кровь!
— Выходит, бычьей ей мало? — возмутился дон Росендо, глядя, как бык на арене тупо тычет рогами в алые складки мулеты. Исход поединка был уже предрешен, но публика продолжала бесноваться так, словно истекающий кровью бык еще мог поддеть на рога танцующего вокруг него человека.
— О, как это ужасно! — воскликнула Касильда, когда тореро встал на носки и по самый эфес вогнал шпагу в темный от крови бычий загривок. Бычок на миг замер, затем его колени подогнулись, и он рухнул в пыль, уставившись на трибуны мертвым остекленевшим взглядом.
Но самое ужасное было даже не это, а то, что публика восторженно взвыла и стала осыпать торжествующего тореро пестрым шквалом цветов и мелких монет, тусклыми искорками проблескивавших в оседающей пыли. Тореро, опустившись на одно колено, сдержанно принимал эти изъявления восторга, а когда цветочно-денежный град иссяк, вынул из-за пояса нож и одним взмахом отхватил мохнатое бычье ухо. Восторженные вопли вмиг стихли, и все взгляды устремились на небольшую, крытую бурой черепицей мансарду, возвышавшуюся над крышей двухэтажного бревенчатого особняка. Фасад здания, украшенный вывеской банка, суда, газеты и полудюжины других, менее значительных местных учреждений, занимал пространство между двумя улочками, где на время корриды разместились бычьи загоны. Крыльцо, ведущее на широкую галерею вокруг первого этажа, было загорожено дощатым щитом, а из окон второго этажа торчало множество голов, будто весь особняк был заполнен единым многоголовым человеческим телом.
Черепичную крышу особняка публика также забила до отказа, и лишь в распахнутом окне мансарды, окаймленном резными пальмовыми наличниками, отчетливо рисовались всего два силуэта, мужской и женский, небрежно откинувшихся на высокие спинки плетеных кресел. И вот именно на этих двоих устремилось внимание притихших трибун.
Мужчину дон Росендо узнал сразу — это был Манеко Уриарте, но смуглую красотку, сидевшую рядом с ним, он видел впервые. Впрочем, сперва ее лицо было до самых глаз закрыто веером из страусиных перьев, но даже когда тонкая рука сложила и откинула веер на подоконник, дон Росендо мог бы поклясться, что ему еще никогда не приходилось встречать столь прекрасных и одухотворенных черт. Дон Манеко рядом с ней выглядел совершеннейшим мужланом, несмотря на то что по случаю праздника на нем был надет темно-лиловый сюртук из тончайшей английской шерсти и белая шелковая рубашка с пышным кружевным жабо, в пене которого тускло поблескивала золотая морда ягуара на толстой цепочке. Что же касается шеи дона Манеко, то она была по самый подбородок охвачена зеленым платком с остро торчащими по обе стороны узла концами. Так же остро торчали усы на его неподвижном лице, не дрогнувшем даже тогда, когда тореро с размаху швырнул на подоконник мансарды отрезанное бычье ухо и брызги свежей крови темной очередью полоснули по белоснежному кружеву жабо. Красавица тут же накрыла этот трофей страусовым веером и слегка склонила голову в знак того, что принимает приношение победителя.
Трибуны вновь взорвались неистовыми воплями, означавшими конец первого отделения этого кровавого спектакля, а пока служители оттаскивали бычью тушу и готовили арену для следующего боя, Остин, заметивший интерес дона Росендо к прекрасной незнакомке, успел кое-что нашептать о ней. Из рассказа выяснилось, что зовут ее Лусия, живет она на ранчо дона Манеко чуть больше полугода и, что самое главное, является младшей сестрой его покойной жены, так что пока все туманные намеки хозяина на возможное сватовство натыкаются на несокрушимую преграду в лице падре Иларио, упорствующего в том, что брак между такими близкими родственниками богопротивен. Поколебать его упрямство мог бы разве что специальный указ, подписанный самим папой римским, но дон Манеко сильно сомневался в том, что первосвященник снизойдет до рассмотрения его смиренной просьбы, и потому продолжал упорно окружать красавицу своим неотступным вниманием, выдаваемым им за родственную заботу.
Донья Лусия, по словам слуг, почти мгновенно разраставшимся до размеров вполне достоверных слухов, сперва делала вид, что с благодарностью свояченицы принимает попечение «дядюшки». Однако когда тот попытался, как говорят игроки, «открыть карты», красавица недоуменно отвела мужскую ладонь от своей талии и приложила пальчик к прокуренным, тронутым сединой усам. Сам момент этого как бы нечаянного приступа мог, впрочем, выглядеть совершенно иначе, тем более что никто из дворовых дона Манеко не осмелился выставить себя в качестве очевидца события. Но в окончании притворства сильнее всех очевидцев убеждало то обстоятельство, что с некоторых пор ворота ранчо перестали открываться перед молодыми повесами, носившимися по опостылевшей округе в поисках хоть каких-нибудь новых впечатлений.
Пока Остин вполголоса излагал дону Росендо эту забавную повесть, на арене был убит следующий бык и второе ухо, вновь окропив кровью накрахмаленные кружева, шлепнулось на узкий подоконник мансарды. Репортер местной газеты, устроившийся на черепичном коньке над самыми головами дона Манеко и его свояченицы, счел это достаточным поводом для того, чтобы свесить голову через край крыши и поинтересоваться, какой из двух тореро показался красавице более искусным. Дон Росендо, не сводивший глаз с окна мансарды, разумеется, не мог слышать самого вопроса, но если поза репортера было достаточно красноречива сама по себе, то реакция дона Манеко была еще красноречивее: он внезапно встал во весь рост, схватил оба окровавленных уха и с такой силой ткнул ими в лицо нахального борзописца, что тот выронил свой блокнот и удержался на крыше лишь благодаря тому, что успел ухватиться за жестяной флюгер в виде петушка.
По трибунам пронесся легкий насмешливый гул, но понять, в чей адрес была направлена эта насмешка, было невозможно, ибо как дон Манеко, так и репортер выглядели достаточно забавно, чтобы публика забыла об убитом быке и обратила свои взоры на арену лишь при появлении следующего. Все эти страсти в конце концов настолько увлекли дона Росендо, что он полностью отдался перипетиям схватки, забыв не только об угнанном жеребце дона Диего, но и о своем соверене, все еще зажатом в сухом, перепачканном чернилами кулачке Остина. Вспомнил он о закладе лишь в тот момент, когда тореро мгновенным движением воткнул шпагу в шею быка и животное рухнуло, выплеснув изо рта широкий кровяной фонтан. Дон Росендо вспомнил и тут же забыл, захваченный всеобщим ликованием: разгоряченная публика орала, выла, стучала в маленькие индейские барабанчики, над головами пестрыми вихрями мотались снятые рубахи, а когда очередное ухо, описав широкую дугу, повисло на жестяном петушином клюве, дон Росендо тоже вскочил и, заложив в рот два пальца, обогатил этот неистовый концерт лихим переливчатым свистом.
— И на кого ты советуешь мне сделать ставку? — спросил он стряпчего, опускаясь на крышу и вытирая платком разгоряченный лоб.
— Считайте быков, сеньор, — уклончиво ответил Остин. — Первый, второй, третий убиты, теперь настает очередь четвертого…
— Но ты же сказал, что четвертый — сам дьявол! — воскликнул дон Росендо.
— Тихо, сеньор! — буркнул стряпчий, приставив к его губам согнутый палец. — Это выяснится только после первой крови, когда ставки будут уже сделаны!
— Выходит, на этот раз надо ставить на быка? — пробормотал дон Росендо, глядя в маленькие бесцветные глазки своего информатора.
— Я принимаю вашу ставку, — шепнул он сухими тонкими губами. — Сеньор может не беспокоиться за свой соверен, игра идет по всем правилам!
— Что это за правила, если против жалкой монетки ставится жизнь человека! — прошептал ошеломленный дон Росендо.
— Луису за пятьдесят, он давно перешагнул порог, предназначенный для людей его профессии, — вздохнул Остин, кивнув в сторону галереи, где над кромкой щитов возвышалось дочерна загорелое лицо, пересеченное рваным пепельным шрамом.
— Но ведь это убийство! — воскликнула Касильда.
— Для тореро умереть на арене так же естественно, как для змеелова погибнуть от укуса змеи или для лавочника отдать богу душу в своей постели, — усмехнулся Остин. — Каждому в этой жизни предназначен свой конец, и истинный тореро вряд ли согласится сменить свой жребий на участь жалкого лавочника или брадобрея!
— Надо предупредить его о том, что бык дона Манеко взбесится после первой крови! — Касильда решительно вскочила с места и взмахами руки попыталась привлечь к себе внимание старика тореро.
— Не делайте глупостей, сеньорита! — зашипел Остин, дергая ее за полу куртки. — Даже если Луис и узнает об этом, он все равно выйдет на арену!
— Нет-нет, ни за что! — перебила стряпчего Касильда. — Росендо, дай платок!
— Платок? — удивился дон Росендо. — А где твой?
— Не знаю, где-то потерялся, — смутилась Касильда, похлопав себя по карманам, — выпал, наверное, когда мы дрались с этими любителями дармовой выпивки!
— Держи, — Дон Росендо протянул сестре свой платок. — Но боюсь, что уже поздно!
Предупреждение действительно запоздало: когда Касильда вскинула платок над головой, быка уже выпустили на арену, и старик тореро не сводил с него глаз, прикрытых от тусклого заоблачного солнца низко опущенными полями шляпы.
— Никто не избегнет своей участи в этом мире, никто, — упрямо, как заклинание, повторял Остин, глядя, как стоящий посреди площади бык плавно поводит рогами вслед за человеком, вооруженным пучком оперенных бандерилий.
Бык как бы предлагал человеку сделать первый выпад, оставляя за собой право обороняться до последней возможности, до той точки в своем сердце, которую неизбежно, пробежав сквозь толщу мышц и клетку ребер, поразит шпага тореро. Но пока он только храпел, рыл копытами влажный от крови песок и тряс горбом, пытаясь стряхнуть трепещущие дротики. Кровь уже выступила вокруг них, но дон Росендо пока не замечал у быка никаких признаков предсказанного бешенства.
«Может, все и обойдется, — думал он, следя за тем, как метатель дротиков легко перескакивает через дощатый барьер, уходя от смертоносных рогов. — Пикадоры вымотают быка до дрожи в коленках, и старику останется лишь воткнуть шпагу в его каменный загривок… И черт с ним, с этим совереном!»
Впрочем, с пикадорами вышла некоторая заминка; пика первого лишь слегка оцарапала шкуру между бычьими ребрами и, воткнувшись в песок, неожиданно выбросила из седла самого всадника. Бык кинулся на человека, но тут на его пути возник второй пикадор, которому сперва повезло чуть больше: его пика вырвала клок шерсти из бычьего бока, да и сам всадник удержался на лошади. На трибунах стал нарастать недовольный ропот, разродившийся взрывом ярости в тот миг, когда бык проскочил под конскими копытами и легко, как в масло, вонзил рога в тугое, оплетенное венами лошадиное брюхо.
«Вот оно, началось», — с тревогой подумал дон Росендо, глядя, как бык кружит по арене, разматывая лиловые кишки, свалившиеся ему на рога. Пикадор успел обрубить их ножом, а служители, не выходя из-за барьера, накинули лассо на одну из лошадиных ног и утащили издыхающее животное в один из освободившихся загонов. Теперь посреди арены остался только бык, тупо роющий копытом землю в ожидании своего последнего врага.
За три предыдущих боя дон Росендо успел немного присмотреться к приемам тореро, и потому, когда старик перескочил через барьер и развернул алую изнанку своего плаща чуть не перед самым носом быка, молодой человек едва ли не первый разорвал тишину восторженными аплодисментами.
«А может, все еще и обойдется», — вновь подумал он, глядя, как ловко изогнулся торс тореро, пропуская бычий рог под полой расшитой блестками куртки.
Но следующий выпад оказался страшнее: рог задел локоть старика, разорвав рукав до плеча и обдав песок вокруг тореро сверкающим веером блесток. Плащ на этот раз не пострадал, но нужды в нем уже как будто не было: бык перестал обращать внимание на алую подкладку и стал охотиться за самим человеком, едва успевавшим уворачиваться от смертоносных рогов. Если это и было бешенством, то со стороны оно выглядело таким холодным и расчетливым, словно внутри быка сидел опытный фехтовальщик, искусно действующий сразу двумя остриями, насаженными на лобастую голову. Этот фехтовальщик, казалось, прекрасно знал любые человеческие хитрости, а потому все старания тореро, все его уловки и танцы с плащом выглядели судорожными метаниями серны, свалившейся с обрывистого берега и пытающейся уйти от челюстей крокодила.
Публика тоже как будто почуяла что-то неладное; трибуны притихли, а когда бык в очередной раз промахивался и с треском вгонял рога в доски барьера, на его голову как бы невзначай сваливался либо раскрытый кисет с табаком, либо насквозь прогнивший ананас, заливавший бычьи глаза вонючей непроглядной жижей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43