Он выходил к приезжим, облачённый в старшинское платье: в богатом халате, в высокой бобровой шапке, с саблей и посохом, выпятив грудь, украшенную елизаветинской медалью, потом приглашал к себе муллу и стариков, вызывал писаря, угощал приезжих и только после угощения вёл разговор о делах.
Что было делать теперь?
— Скачи за муллой, Салават. Пока он займёт их беседой, я стану варить мясо, а ты тогда съездишь за писарем, — несколько растерянная, сказала мать Салавата.
Салават приложил камышовую дудку к губам, дунул и пробежал по ладам пальцами.
— Хороший курай! — похвалил он.
— Ты слыхал, Салават?! — удивлённая его равнодушием, воскликнула мать.
— Я слыхал, анам. Не тревожься. Атай оставил меня старшиной за себя, — сказал Салават. — Я сам выйду к русским.
— Как — тебя? Бухаира, наверно! — усомнилась женщина.
— А это что?! — показал Салават печать. — Не Бухаирка, а я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! — уверенно пояснил он и твёрдо добавил: — Вари бишбармак. Я сам пошлю за муллой и за стариками.
Мать растерянно моргнула, не сразу решившись послушаться сына, который в её глазах продолжал быть ребёнком.
— Ну, ну! — повелительно поощрил Салават.
Он вышел из коша и, прикрывшись ладонью от солнца, увидел в степи троих русских, двое из них были с ружьями за плечами. Они направлялись к кочёвке Юлая.
Салават окликнул кучку мальчишек, также глядевших в степь на приближающихся гостей:
— Эй, воробьи, по коням! Кто скорее!
Мальчишки окружили его.
— А куда? Куда ехать?
— Ты поедешь к мулле, — ткнул Салават пальцем в грудь одного. — Ты поскачешь к Бурнашу, ты — к Ахтамьяну, ты — к Юлдашу, — приказывал он одному за другим. — Скажите им, что приехали русские и я всех зову на совет… Скакать без оглядки! — поощрил он ребят, и десяток всадников мигом рассыпался по степи в разные стороны.
Салават вошёл в кош отца.
— Эй, апай, позови старшину! — окликнул переводчик, сопровождавший русского начальника.
Мать Салавата, с двумя младшими жёнами Юлая хлопотавшая у очага, ничего не успела ответить, когда Салават вышел из коша навстречу гостям.
— Здесь старшина, — сказал он.
Мать взглянула и обмерла: Салават был в высокой старшинской шапке, в богатом отцовском халате, опоясанный саблей и со старшинским посохом. Во всём его облике было величие и достоинство.
— Я старшина, — уверенно сказал он.
Лица приезжих изобразили недоумение.
— Ты старшина? — переспросил переводчик. — Может, твой дед или отец?
— Отец уехал по делу и оставил меня старшиной.
— Салам-алек, старшина-агай! — улыбнулся Салавату переводчик.
— Алек-салам! — важно ответствовал Салават. — Прошу гостей сойти с сёдел и отдохнуть. Жаркий день. Вам сейчас принесут кумыса, — непринуждённо добавил он.
Он откинул полог коша, приглашая путников в его тень.
Мать смотрела на него, поражённая. Сын перестал быть ребёнком. Это было олицетворение достоинства, власти и силы. Так говорить с русскими мог лишь старшина. Молодое лицо Салавата в этом нарядном одеянии выглядело красивым. Сабля и посох так шли к его гордой осанке…
Гости сошли с коней, Салават пропустил их в кош; стоя у входа, приветливо указал на подушки, хлопнул в ладоши и приказал принести гостям воду для омовения.
Маленькие племянники, сыновья Ракая, вошли, неся полотенце, таз и кумган.
Женщины принесли тухтаки для кумыса. Всё шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих.
Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошёл в кош с невытертым носом.
Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей.
Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома.
Женщины приготовили угощение. Всё шло своим чередом. Говорили о сборе мёда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте.
Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае.
Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец — от сладостей. Госта знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам.
— Что привело в кош отца моего русских гостей? — спросил он переводчика.
Русские тихо о чём-то заспорили между собой.
— Мы приедем ещё раз, когда старшина возвратится, — сказал было переводчик, но тут же добавил: — А ты передай отцу, что ему придётся перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни.
— Как так затопит вода?!
— Какая вода?!
— Откуда большая вода?! — в один голос воскликнули Салават, Ахтамьян и Бурнаш.
— От плотины вода, — пояснил переводчик, — от новой плотины.
— Новой плотины не будет, — твёрдо сказал Салават. — Атай поехал к начальникам с жалобой. Он не позволит строить плотину.
— Никакая жалоба не поможет, — ответил старший приезжий. — Плотину начали строить и будут строить. Мой хозяин не хочет вам худа. Он велел вам сказать заранее, что вашу деревню зальёт вода.
— Не будет плотины! — с ещё большей уверенностью сказал Салават.
— Не будет плотины! — повторили, убеждённые уверенностью Салавата, Ахтамьян и Бурнаш.
— Не будет плотины, раз говорит Салават! — воскликнул Кинзя, восхищённый другом.
— Ты, молодой старшина, и вы, старики, не сетуйте. Мы подневольные люди, посланцы, — сказали, уезжая, незваные гости. — А если случится беда, тогда на себя пеняйте! — заключили они. — Спасибо вам за угощение.
— Чтобы вам в брюхе мой бишбармак стал камнями, от шайтана посланцы! — не выдержав роли, вспылил Салават.
Когда злые гости уехали, Салават с презрением поглядел на Кинзю.
— Твой отец нагадил в штаны, когда узнал, что приехали русские, — упрекнул он друга. — Не надо. Я без него обойдусь!
Салават снял старшинскую саблю, халат и высокую шапку, но печать не давала ему покоя: в ней сила всего Шайтан-Кудейского юрта — сила племени. Слова, скреплённые юртовою печатью, становятся голосом целого юрта башкир.
Салават поставил печать на листке чистой бумаги. Это была ель на горе и река, а под ними — сабля.
Салават решил действовать сам.
— Если волков не бить, они станут средь белого дня забираться в деревню! — сказал он Кинзе. — Уж я им теперь напишу!..
Слова письма сами лились из горячего сердца.
«Ты, купец Твердышов, поступаешь бесчестно. Река наша, гора наша, лес наш, башкирский. Если не хочешь великой крови, то не вели своим людям строить на нашей земле. Мы никуда не снесём аула! Так говорят башкиры Шайтан-Кудейского юрта, так говорит батыр, натянувший лук Ш'гали-Ш'кмана», — написал Салават.
Кинзя прочёл письмо.
— Надо было писать: «Ты, нечистый купец Твердышов…» — подсказал он.
Салават добавил слово «нечистый».
— Ещё надо сказать: «Если ты, собака, не хочешь великой крови…» — советовал добавить Кинзя.
Салават согласился и с этим. Они вписали также слова о метких башкирских стрелах, тяжёлых сукмарах…
Хамит поскакал с бумагой на стройку и отдал её самому мастеру-немцу для Твердышова.
На другое утро они все втроём отправились к месту стройки, смотреть, прекратились ли на реке работы. Но русские продолжали рубить лес, копать и возить землю, тесать колья. Над местом стройки стояли крики, удары топора, звучала русская песня.
— Наверное, немец ещё не поспел отдать бумагу хозяину, — решили друзья.
Они приехали снова дня через три. Продолжалось все то же, только у самого берега в дно реки рабочие начали заколачивать сваи.
— Говорят, Твердышов в Петербурге живёт, где царица. Может, туда и письмо послали?! — сказал Салават.
Его друзья согласились.
Слух о том, как Салават за старшину принимал русских, летел с кочёвки на кочёвку между шайтан-кудейских башкир. Рассказ о его смелом и дерзком письме полетел вслед за первым слухом.
Писарь Бухаир примчался на кочевье Юлая.
— Ты что тут наделал?! — напал он на Салавата. — Из-за зимовки Юлая ты хочешь поссорить весь юрт с Твердышовым. За аул твоего отца нам всем пропадать?! Как ты, пустая твоя голова, поставил тамгустаршины на такую бумагу?! Русские схватят теперь старшину и меня, скажут, что мы им великой кровью грозились! Отдай мне печать!..
— Атай никому не велел её отдавать. Пока нет дома отца, я старшина! — твёрдо сказал Салават.
Бухаир засмеялся.
— Попадёт старшине за то, что малайке оставил свою тамгу. Юртовая тамга не игрушка! Теперь Юлая посадят в тюрьму. Из Исецка домой не пустят!
— А ты чему рад?! — взъелся на писаря Салават. — Сегодня водой затопят аул моего отца, а назавтра — аул твоего отца. Если не быть с ними смелым, то все потеряем! Ты заяц!
Однако после отъезда писаря Салават затосковал: неужто же вправду он сам погубил отца?!
Но не прошло и недели, как Юлай возвратился домой. Он был угнетён. Чиновник кричал на него, как на мальчишку, он сказал, что Юлай столько раз продавал понемногу свои земли, что теперь уже и сам не поймёт, где земля его, а где Твердышова, и лучше без всяких раздоров продать купцу уж сразу все земли, которые входят клином в его владения. «А вашу зимовку можно построить на новом месте», — сказал чиновник.
— Ведь как сказать — клин. Клин-то выходит велик. Больше всей земли клин-то! — бормотал Юлай, озадаченный тем, что вместо поддержки своей справедливой жалобы он натолкнулся на такой бесстыдный отпор.
Ему всё стало понятно только тогда, когда у ворот канцелярии он встретил заводского приказчика-татарина, который приезжал к нему по поводу продажи земли и с той самой шкатулкой. Ясно стало, что татарин привёз большие подарки чиновнику.
Мрачно сидели возле Юлаева коша соседи — мулла и несколько стариков, слушая рассказ старшины о его поездке, когда подъехал Салават. Он поклонился всем и сел среди взрослых мужчин, с той стороны, где сидели старшие братья. Женившись, он приобрёл все права взрослого человека. А когда послушал, о чём говорят, он сам удивился, что всё понимает в делах старших и ему совсем не надо привыкать быть взрослым.
— Канцеляр ведь что может сделать?! Он маленький человек, — говорил мулла, утешая Юлая в его неудаче. — Ты старшина, у тебя медаль, как золотой, блестит. Ты самой царице пиши бумагу!
— Царице писать? — махнул рукой Юлай. — Когда взяли землю на Сюме, писал губернатору, в берг-коллегию и царице. Никто не прислал ответа, все только подарки брали… Опять напишу — кто ответит!..
— Раз не ответили — снова пиши, не ответили — снова, — сказал мулла, — наконец и ответят… Писать ведь не бунтовать. Бунт — плохо, а писать всегда можно… Хот, старшина, — заключил он, вставая, чтобы ехать домой.
За муллой разъехались остальные соседи, и старшина остался перед меркнущими углями костра среди троих сыновей.
Ракай, Сулейман и Салават — все трое молчали, не смея нарушить молчаливых и скорбных размышлений отца.
«Сколько бедствий ещё в руке у аллаха! Неужели же все их обрушит он на голову одного старшины?! Чем прогневал я милость божью? — думал Юлай, глядя в угасавшие синие огоньки. — Прежде купцы отнимали у нас леса и степи, теперь добрались до наших домов, до отцовских могил, и никто заступиться не хочет… Или напрасно царица дала мне свою медаль? Сам соберусь в Питербурх, поеду к царице молить… Все расскажу царице!..»
— Идите ложиться, пора, — сказал старшина сыновьям. — Утром, после молитвы, станем царице писать.
— Нечего ей писать! Чем царица поможет! Гнать надо волков! Ты позволь, мы прогоним!.. — горячо заговорил Салават.
— Молчи, Салават! — остановил старшина. — Сам знаешь, что против русских нельзя идти с голыми руками. У них порох, а у нас его нет!.. Это прежде могли мы бороться, когда порох и ружья были у нас, когда кузнецы у нас жили, ковали оружие. А теперь мы не можем драться!..
Салават, видя красное, напряжённое лицо отца, ставшее ещё краснее от блеска пламени, уже пожалел о своих словах. Юлай ушёл в кош, ворча, что башкиры живут, как собаки, что вот ещё придёт день… Но никто не слыхал, про какой день говорил он, потому что кашель сдавил его грудь, а войлочный полог коша заглушил его последние слова и закрыл его сгорбившуюся, вдруг постаревшую спину…
Салават поглядел ему вслед с болью. Сулейман молча усмехнулся, встал и пошёл в свой кош. Ракай заметил:
— Ты, Салават, вечно кипишь, как бишбармак на огне. Пора быть постарше — ты ведь женат!
Он пошёл в сторону от костра, а Салават ещё долго глядел на потухшие угли и слушал ночную степь.
* * *
Степь лежала, поросшая ковылём, усеянная камнями. Молчаливая и просторная, она лежала, как тёмное отражение ночного неба.
Бесшумно махнула крылом над головою Салавата низко летящая ночная птица, где-то вдали заржал конь, ему отозвались тревожным лаем собаки, и снова всё стихло, только журчание струящейся по камням речушки нарушало мирную тишину просторов.
И в этой тиши родилась в душе Салавата новая песня. Он пел о том, как спокойно лежала сонная степь, как спали сладкие воды озёр и во сне жевали стада сочные травы, как в тумане дремали вольные табуны и свет месяца плыл над ними в безмолвном просторе, но вот налетела беда, словно буря прошла над цветущей страной, все губя и сметая.
Грудь Салавата щемило болью от этой песни.
Звенит пила, стучит топор,
Лопаты режут глуби гор,
Упали травы под косой,
Пчела отравлена росой,
Иссох родник, ревут стада,
Горька озёр вода…
Ай, померк мой свет!.. —
заключил Салават.
Он почувствовал стеснение в горле. В досаде сломал он курай о колено, бросил его в костёр. Сухой камыш вспыхнул живым огоньком, и пепел его быстро сдунуло налетевшим ночным ветерком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64