— А буде чего с государем неладно стрясётся да бояре его перемогут — и разбежимся куда глаза глянут…
— Ладно тебе, бобылю, а кто с ребятишками, тем как?! — возражали ему.
Женщины причитали, глядя на чёрные головни, оставшиеся от срубов жилищ, со слезами глотая сизый горячий дым:
— Ни колышка, ни дворушка, ни голого землицы клочочка!.. Где голову приклонить? От ненастья негде укрыться, от грома-молнии схорониться!..
За женщинами кричали ребята.
Собаки подняли вой.
Испуганный скот мычал, косясь на огонь налитыми кровью глазами.
Тяжёлые, низкие тучи багровели в отсветах пламени.
Словно заколдованная, стояла толпа у пожара. Башкиры Айтугана много раз принимались уговаривать и отгонять людей — всё было напрасно: сила, подобная той, которая держит у смертной постели близкого и родного друга до последнего мига, последнего вздоха, когда уже нет сомнения в том, что кончено все, — такая же сила держала и заводчан у пожара. Только тогда, когда рухнул последний сруб, когда искры уже перестали взлетать вьюгою в тёмное небо, когда почернели угли и зарево стёрлось с туч, когда в рассветном тумане уж не вздымался, а низко стелился последний дым, тогда заскрипели возы по далёкой дороге к чужим местам…
Окружённые войском пугачевцев, симские заводчане покинули горькую подневольную родину, чтобы в слезах искать новой, более радостной жизни…
Горящий взор Пугачёва, его проникновенные речи, тёплая человеческая простота пленили Салавата. Царь повторил его заветные думы о воле, и думы эти ожили, будто в сказке. Царь словом своим освобождал рабов от неволи, отворял темницы, брал крепости, изгонял чиновников. Тысячи людей во имя воли и правды сходились к нему, под его знамёна. Он звал народы сражаться не за себя — царя, не за честь свою, не за славу, а ради их собственного народного блага.
В песнях славить такого царя, отдать за него жизнь в сражении Салават был готов в любой час…
Весть о том, что царь скоро придёт к их кочевьям и поселениям, вдохновила Салавата. Он готовил ему достойную встречу. Посланные Салаватом друзья вернулись со свежими отрядами, и в горах Кигинского юрта раскинулся огромный табор башкирской конницы. Салават ждал, когда государь призовёт его к бою.
Конные разъезды оберегали табор со всех сторон на десяток вёрст. На вершине горы, прикрывавшей табор со стороны Саткинского завода, куда прорвался Михельсон, были установлены две пушки для охраны горных проходов. Оставшиеся четыре пушки и заставы были поставлены также у речных переправ.
За день до этого Белобородов, по приказу Пугачёва, вышел на помощь к нему в Саткинский завод. Белобородов повёл с собой заводские отряды рабочих с Симского и Катавских заводов. Уходя, Белобородов приказал Салавату ожидать от него вестей.
И вот примчался гонец с сообщением, что государь сам идёт в стан Салавата.
— Все на коней! На коней! — приказал Салават.
— На коней! — закричали сотники и подполковники.
Табор вмиг ожил.
Привыкшие в течение последних дней и ночей к стычкам и битвам, воины мгновенно вскочили в седла. Боевая тревога горела у них в сердцах. По первому слову готовы были они ринуться в бой, когда Салават приказал им выстроиться в порядке со своими знамёнами и значками и объявил, что прибудет сам государь…
— Ак-падша! Белый царь! — подхватили в толпе.
— Орёл летит, орлята вылетают навстречу! — сказал Салават.
И вот из-за ближнего перевала показалась толпа, возраставшая с каждым мгновением. Красное знамя развевалось над первыми рядами.
Салават почувствовал, как сердце его забилось восторженно и тревожно. Вот он увидит его в третий разв своей жизни, и государь прикажет ему идти на врагов, ударить на Михельсона и победить его… Да, Салават был уверен, что он победит…
Оставив вместо себя Кинзю, Салават с горсткой сотников помчался навстречу царю.
Пугачёв в бархатном кафтане поверх красной рубахи сидел в рыдване, запряжённом четвёркой. Впереди него ехали трое всадников с красным знаменем.
Потерпевший поражение от генерала Декалонга и от Михельсона, с третьей стороны угрожаемый Фрейманом, потерявший свою артиллерию и в последнем бою сам раненный пулей, Пугачёв спешил вырваться из готового сомкнуться кольца вражеских войск.
Вместо тысяч людей, окружавших его в Бердской крепости, при нём было теперь всего сотен семь народу. Его приближённые, яицкие вожаки, вырванные из привычных, знакомых мест, вдруг все приутихли. Не многие из них знали даже названия рек, крепостей, городов, лежавших на новом, невольно взятом пути…
Привыкший надеяться больше всего на казаков, Пугачёв и сам несколько растерялся. Его в первый раз начал одолевать страх поражения и гибели. Между яицкими вожаками он снова заметил шушуканье и тайные, полные какого-то особого значения взгляды. За сутки было несколько случаев открытого неповиновения, грабёж придорожной башкирской кочёвки, чувствовался разброд… Тогда, чтобы влить свежие силы в упавших духом людей, Пугачёв вдруг возвысил голос и объявил поход на Москву…
Помогло! Он овладел оставшимися людьми, их сердцами и мыслями. Слово «Москва» вдохновило их…
Говоря о походе в Москву, Пугачёв сказал, что в разных местах на пути к Москве, по его указу, их поджидают готовые к бою войска. Не прошло после этого трёх-четырёх часов перехода, как Пугачёву навстречу вышел его фельдмаршал Белобородов. Отряд Белобородова был потрёпан в боях, но старый служака крепко держал всех в руках и по-прежнему поддерживал дисциплину. Ему случалось служить в Петербурге и в Гатчине, он видывал церемонии встреч и со всею торжественностью рапортовал о своих войсках.
К сопровождающему Пугачёва отряду прибавилось полторы тысячи воинов, но это было не главное, главное — то, что воочию оправдалось царское слово: государя ждали войска. Даже верхушка трезвых яицких интриганов была смущена утвердившейся уверенностью Пугачёва. А он тотчас приблизил к себе Белобородова и окружил себя белобородовскими людьми, которые оттеснили от государя кучку яицких главарей.
Творогов, который за несколько часов до того заговаривал с Коноваловым и Яковом Почиталиным о сдаче на милость Декалонгу, удивлённо крутил головой.
«Вот те на! За нашей спиною его величество вон каких дел натворил: на Москву собрался и войска по пути припас! Чуть было в грех не попали… Висеть бы нам всем…» — раздумывал предатель.
Страдая от раны, Пугачёв не терял самообладания, не обнаруживал признаков боли.
С перевала Кигинской дороги Белобородов указал Пугачёву в долину:
— Тут башкирцы ждут, ваше величество.
И Пугачёв ничего не успел о них расспросить, когда сияющий счастьем и юностью Салават со свитой из молодых удальцов подскакал, как ветер, ему навстречу.
— Ваше величество, государь, башкирское войско тебя дожидает, три тысячи человек! — бодро выкрикнул он, радостный тем, что приготовил достойную встречу царю.
И Пугачёв, напустивший перед тем на себя важность, не сумел удержать простую, приветливую и радостную улыбку.
— Здорово, полковник мой храбрый! Здравствуй, друг Салават! Доброе войско припас!
Пугачёвский рыдван остановился в долине, и по знаку Кинзи все три тысячи башкирских всадников тронулись с места и красиво и стройно поскакали, выхватив сабли, скинув с плеч луки, выставив к бою пики…
Пугачёв здоровался с начальниками и с народом. Отдав приказание становиться на днёвку, сам Пугачёв, пока для него не разбили дорожный шатёр, вошёл в кош Салавата.
— Ладно дело повёл, батыр Салават, колотил собаку Михельсона, — говорил Пугачёв, укладываясь на подушки и морщась от боли. — Ранен ты был, говорят. Ничего, брат, я сам вот ранен картечиной… Уж такое наше дело: кто смел, тот и пулю съел. — Пугачёв засмеялся своей поговорке. — Как здоровье? — спросил он Салавата.
— Ничего, поправился мала-мала. Башкирская шкура толстая, не то что твоя царская шкура. Я как волк — полизал мала-мала, здоров стал.
— Врёшь, батыр, мне Афанас Иваныч сказывал, как тебя к нему привезли. Не в себе ведь был…
— Афанас Иваныч опять в Оренбурх попал? — сокрушённо спросил Салават.
— Попал, братец, и уже, верно, не уйти ему теперь, познакомится с глаголицей.
— Чего? — не понял Салават.
— На релю вздёрнут его… — Пугачёв замолчал.
Салават сокрушённо качнул головой.
— Кончал Хлопуша.
— Кончал, верно, кончал, — подтвердил Пугачёв, — а все равно им всех моих генералов не извести. И графа Чернышова изловили, и Соколова Афанасия Ивановича, да и побили кое-кого, а все хватит людей — весь народ за нас. Нас уже и в Москве ожидают, прямая нам дорога теперь на Уфу, на Казань, на Нижний. К покрову в Белокаменной будем, — хвастливо говорил Пугачёв. — Тебя за хорошую службу жалуем бригадиром. Да постой, погоди, поспеешь благодарить… Дело есть тебе: забирай под свою руку всех башкирцев и тептярей, Айтугана под свою руку бери, от Биктемира-полковника остатки татар забирай да иди на Уфимскую дорогу. Слышал, там что творится?
— Чего там?
— Князь Щербатов, главный командир у недругов наших, объявление пустил к башкирцам, чтобы отстали от имени нашего, а не то, чтобы казни ждали… Теперь под Уфой, под Оренбурхом, под Стерлитамаком и Бирском возмущение идёт среди верных наших башкир: на милость щербатовскую сдаются, испугались грозы от князьев.
— Изменщиков бить будем! — с жаром подхватил Салават.
— Погоди, бригадир, бить. Не бить надо, ты поезжай к ним да словом добрым думы их назад оберни… Не пристало мне, государю, обманутых врагами нашими людей так с маху губить, — остановил Пугачёв порыв Салавата.
— Я Коран знаю. Пророк говорил такое слово: «Когда тебя три раза обманул супостат, ухо своё пальцем заткни на его доброе слово — аллах так велит…»
— Ну, вот так и скажи им, чтобы ухи затыкали. Коли сызнова их подымешь, не дашь им к злодеям пристать, генералом станешь.
— Латна, стараться будем.
— Да ещё от нашего царского имени скажи, чтобы башкирцы надёжны были: с ваших земель всех русских сведу. Вольно живите на всём просторе.
— Латна, судар-государ, письмо нам давай, — сказал Салават.
— Нынче письма напишут.
В это время за Пугачёвым пришёл «дежурный» Давилин, сообщил, что шатёр расставлен, и, тяжело опираясь на руку казака, Пугачёв удалился к себе.
Салават остался один. Смятение охватило его. Он услышал от самого Пугачёва то, что с торжеством передавали ему Аллагуват и Айтуган, — сам Пугачёв указал жечь заводы, селения и изгонять русских… Салават с боязнью взглянул в своё сердце и встретился взглядом со смелым взором убитого Абдрахмана. Он был там как в крепости — в сердце певца, друга и убийцы, спасённого им же от смерти. И не было сил отвести от него взор, и вырвать его можно было лишь вместе с сердцем…
Он глядел с укоризной.
«Твой царь говорит — жечь русские села и изгонять русских, — кричал его взгляд. — Русский царь говорит, что так поступать справедливо, а ты… Ты пролил мою кровь, чтобы царь её растоптал…»
Его укоры были невыносимы для Салавата, и из отчаянного безотчётного стремления освободиться от муки раскаяния и возвратиться к обычному лёгкому ощущению жизни мысль Салавата стала напряжённо искать скрытую правду, руководящую самозванцем.
Отвлекшись с усилием от назойливого образа Абдрахмана, Салават представил себе вторично весь разговор с царём. Его движения, взгляд, весь его облик кричал о неблагополучии: со времени встречи в Берде на лбу Пугачёва глубже легли морщины, блеск в его глазах стал тревожней; несмотря на хвастливый тон всех его речей, в нём была неуверенность. Это был словно другой человек.
Салават понял, что царь был ранен не только картечью: так же, как шуткой и смехом старался он скрыть боль и страдания от картечной раны, так за бахвальством в речах пытался укрыть одолевающие его сомнения в своих силах.
«Ай, плохо ему!.. — подумал, поняв, Салават. — А не хочет признаться, что так плохо. Хочет один нести на своих плечах. Широкие плечи, сильные плечи, таким бы плечам да крылья!.. Отчего слабнут его крылья? От измены… И кто же изменник? Башкиры?..»
Прилившая кровь обожгла уши и щеки Салавата. Он вспомнил, как в первой беседе с царём обещал ему верность башкир, говоря, что среди них не бывает изменников, хвалясь бесстрашием и бескорыстием своего народа.
Измена родила измену. От их измены царь изменил себе…
Салават, видевший, как изгоняли русских с Симского завода, не мог не понять, что попытка согнать с земли, разрушить и сжечь села и распалить вражду между русскими и башкирами угодит только их врагам.
Нет, не подкуп несбыточным и бесчестным посулом, вырванным у царя, когда ему было так плохо, — есть другой путь к сердцам отставших от бунта башкир: надо возвысить их души презрением к измене и трусости, опалить их щеки стыдом за малодушие и увлечь за собой песней, напомнив им святые слова пророка…
Салават заглянул в своё сердце. Абдрахман опустил взор. Нет, он был там, он должен был там остаться, но больше он не корил ничем… Салават встал, вынул из шкатулки, захваченной в доме красноуфимского воеводы, курай, сел снова на подушку, поднёс уже к губам курай, но снова опустил руку — он был взволнован так, что чужая музыка не могла его успокоить. Нужна была не песня без слов, а настоящая, своя, живая песня.
Он запел:
Так говорил пророк,
Слушайте, так говорил:
— Трижды обманувшего тебя
Не слушай врага.
В час, когда милость предложит,
Отвергни гордо…
Пусть меч его остриём проникнет
К горлу, панцирем не закрытому.
Не слушай врага, дарующего милость,
Даже тогда не слушай,
Когда дар его равен жизни…
К вечеру Белобородов сказал Салавату, что приказ о выступлении не может быть отдан, пока не известно с какой стороны стоят вражеские войска. Нужно было разведать врага, но не просто разведать, как делалось это высылкой разъезда в десяток всадников. Враг был со всех сторон. Ограничиться перестрелкой разъезда — это значило ничего не узнать. Нет, нужно было ввязаться в серьёзный бой и в смертельной схватке заставить врага точно раскрыть, где находятся его главные силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64