Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и Петербурга. На них была возложена ответственная миссия — восстановить доверие к правительству, разрушенное местными чиновниками мздоимцами, взяточниками и вымогателями.
За зелёным сукном канцелярского стола сидел офицер, принимая просителей. Рядом с ним находились переводчики — татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из «инородцев». В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днём ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчётливо видны. Перед юным штабным воителем, облечённым в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачёвского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице… Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.
Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и великолепием империи, комната, где принимали желающих изъявить покорность, была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени: столы были покрыты зелёным сукном с галунной обшивкой и кистями, по полу настланы ковры. Офицеры сидели в мундирах, украшенных аксельбантами и орденами. При входе стояли навытяжку часовые у каждой двери. Рядом с канцелярией помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием и крестом, в другой — мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к присяге. В обмен на присягу они получали «ярлыки» на мирное проживание дома.
Молодой, рослый, чернобородый башкирин вошёл в канцелярию. Привычно склонившись, он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках, сильно хромая, прошёл по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился и протянул её офицеру.
— Чего? — спросил офицер.
— Я сама сговорил двеста человек бунта кончать. Котор человек кончал, тут писал. Теперь наша юрт бунтовщик нету. Двеста ярлык давай, — ответил башкирин.
— А ты сам кто же будешь?
— Юртовой писарь, ваш благородья.
Офицер придвинул к себе толстую книгу.
— Какого юрта? — спросил он.
— Шайтан-Кудей, — опустив глаза, ответил башкирин.
— Эге-э… — протянул офицер, быстро найдя нужные записи. — Постой, постой… — бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. — Постой, постой… да в вашем юрте самый главный вор Салават… — сказал офицер. — А кто у вас старшина?
— Отца Салаватка, Юлай. Тоже вор. Весь юрт наш просит: новый давай старшина… — обратился с поклоном писарь.
— Кинзя тут ещё… Ещё хан какой-то… — бормотал офицер, просматривая страницу. — Вот так гнездо! — заключил он.
— Самый гнездо! — подтвердил писарь, — Айда, посылай наша юрт свой солдат. Тихо жить хочим.
— Voulez vous voir le pretendant au trone de Bachquirie? — обратился по-французски старший офицер к молодому.
— Eh bien? — подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот.
— Voila, — кивнул старший на Бухаира.
Ну?
— Вот он.
* * *
Перед ним лежала страница, где были записаны имена и приметы бунтовщиков.
«Ростом велик, волосом чёрен, бородой — тоже. Глаза черны и злокозненны, брови срослись, силён, станом тонок, на левую ногу хром…» — читал про себя офицер.
— Садись, — обратился офицер к писарю и указал на стул.
— Рахмат. Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна… — Писарь склонился в слащавом поклоне.
— Садись, хан! — неожиданно резко сказал офицер.
Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул.
— Старшиной хочет быть? — в упор спросил офицер.
Бухаир поглядел на офицера. Он пришёл сюда, чтобы перехитрить начальство, не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно он не сложил оружия и оставил хотя бы один только нож, — он сумел бы пробиться… Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей схватят…
Офицер издевался:
— Хочешь быть старшиной? — вторично спросил он.
Преодолевая гордость и закипавшее возмущение, Бухаир решил разыграть простака.
— Молодой наша… Как старшиной! — притворно сказал он.
— Дурака не валяй, ваша светлость хан! — остановил его офицер. — Хочешь быть старшиной — улови Салавата. Он нынче в ваших краях. С ним ребёнок от русской бабы, его сын.
Бухаир глядел с недоверием. Его узнали, знают, что он назывался ханом, — значит, знают и то, что он убивал русских и жёг их селения, и всё же его серьёзно спрашивают, хочет ли он стать старшиной. А Салават?.. Значит, он страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!..
Медленно Бухаир опустил глаза.
— Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, — заключил офицер.
— Поймать! — твёрдо пообещал Бухаир.
Когда он возвращался домой, стыд и зависть терзали его. Но это был последний его стыд. Едкие остатки тоски по исчезнувшему чувству стыда и чести — вот что это было… А зависть — тоска по зависти; он не мог больше завидовать Салавату, но чувствовал унижение своё перед ним, и унижение рождало в душе его злобу. Ему мешало само сознание, что Салават ещё жив. Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление.
«Поймать и отдать его русским, которым он продался!» — в злобе шептал себе Бухаир. Он нарочно шептал эти слова, чтобы уверить себя самого. Он шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он ощущал всю высоту Салавата, как и своё падение. Но шёпот не помогал ему, и в тоске он ремённой плетью жестоко порол коня.
От своей жены, не раз говорившей о том, как Амина мучается позором бесплодия, Бухаир знал о страданиях маленькой женщины, жившей почти что вдовой в течение нескольких лет. Может быть, иногда, в минуты тоски и одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому мальчишке-певцу… Поэты! О них говорил пророк: «Вот они, обуянные сатаной, как в безумии, бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не могут…»
А Салават? Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он добился? Вместо того чтобы гнать и убивать русских, он шёл с ними вместе и вёл за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями…
Верно, Амине, своей жене, он так же, как и народу, наобещал ханскую участь, богатства, а что теперь даст?
Бухаир знал, что Амина рвалась к теплу, с какой-то животной страстью лаская чужих, соседских детей, как всё её существо измучено жаждою материнства… Если сказать ей о том, что Салават привёз с собой сына, что это сын русской бабы… — раздумывал Бухаир.
Осенний ветер принёс чёрные тучи, и по дороге на Бухаира хлынул внезапный ливень. Кругом не было деревень, но на его счастье невдалеке от того места, где ливень застал его, стояла изба старика Ахая, промышлявшего мёдом.
Бухаир повернул к нему.
Старик жил, казалось, бессчётное множество лет, и никто из живых не помнил его молодым. Это был тот самый старик, к которому бегали все ребята за мёдом уж много десятилетий. К нему бегали Салават, и сверстники Салавата, и сверстники Бухаира. Только — не сам Бухаир… Бухаир не любил мёда и не любил пчёл, которые с детства всегда норовили его ужалить. Если ему удавалось, Бухаир всегда и везде убивал пчелу. Заезжая на пасеку, Бухаир был доволен, что стоит поздняя осень и пчелы уже не вьются вокруг.
Старик не сразу впустил Бухаира, заставив его стоять под дождём у избы. Правда, он долго ещё бормотал о том, что надо стучать громче, что он от старости плохо слышит, что он мажет уши мёдом каждый раз на ночь, но мёд почему-то не помогает… Бухаир заподозрил, однако, в его суетне что-то другое.
— Дождь застал меня, — объяснил свой приезд Бухаир, — и потом я привёз тебе верный ярлык.
— Что за верный ярлык? — не понял старик.
— Ярлык на верность царице, что ты не бунтуешь больше, — с торжеством сказал Бухаир.
— Я? — удивился старик.
— Ты, ты… — нетерпеливо подтвердил писарь.
— Когда же я бунтовал? Я стар и ни во что не лез…
— Кто же не бунтовал?! — воскликнул Бухаир. — Все бунтовали. Ты, старый, бери ярлык. Говорят, Салаватка близко. Солдаты придут искать его по всему юрту, а с ним и всех тех, у кого ярлыка нет, захватят. Бери, бери! — Бухаир разыскал в толстой пачке бумаг нужный ярлык для старика и протянул ему.
— На что мне ярлык?.. Какой от меня может бунт? — бормотал старик.
За занавеской, отделявшей половину избы старика, что-то упало и, гремя, покатилось по полу.
— Кто там? — насторожённо спросил Бухаир.
Старик затопал ногами, зашикал.
— Мышка мёд любит… — просто сказал он. — Гляди, дождь кончился. Ехать тебе скорей, пока без дождя доедешь, — заторопил Бухаира старик и в нетерпении сам распахнул перед ним дверь.
Бухаир поневоле шагнул через порог. Дождя действительно уже не было, но когда он вышел за дверь избы, он услыхал за собой жалобный плач грудного ребёнка.
«Хе-хе, бабай завёл жену перед смертью!» — хотел пошутить Бухаир, и вдруг, словно молния, блеснувшая мысль остановила его. Он быстро захлопнул дверь за собой и сказал старику, сделав вполне равнодушный вид:
— Тихо живёшь, один да один… Хорошо так жить!
Хитрого старика, однако, не обманули эти слова. Он усмехнулся и, придержав для писаря стремя, спокойно ему возразил:
— Время не то: сам говоришь — солдаты придут и ко мне…
— Ну, кто к тебе заберётся? Так я сказал, нарочно. Кто знает твою избушку, кроме своих! — поспешил его успокоить Бухаир.
Он торопливо помчался в деревню. Он был уверен в том, что Салават с ребёнком у старика — где ему быть ещё! И какому ребёнку ещё кричать в стариковой избушке? Не взял же он в самом деле себе жену, не родил же он сына себе накануне могилы!..
К ночи после того же дня в деревню вошёл небольшой отряд — три донских казака и пятеро солдат. Ещё не настало утро, когда в избе пасечника было всё перевёрнуто вверх дном. Ульи-колоды валялись по полу, подняты доски урн'дыка, сорвана занавеска, отделявшая половину избы.
В одинокой лесной избе стало тесно. Один солдат стоял у входа в избу, другой караулил землянку, где на зиму прятал старик колоды. Шестеро ворвались в избу.
Маленький, беспомощный человечек лежал перед ними при свете лучины и фонарей.
Сержант тряс бабая за воротник.
— А малайка, малайка чей? Сам ты родил его, что ли? Чей?
— Сам не знай, — с наивностью отвечал избитый, замученный старик, — какой человек привёз, бросил, сам на кобыл скакал. Куда такой молодой человек подеваешь? Наша коза есть. Его коза-молоко даём… Уй, лубит малайка коза-молоко.
Наивная хитрость, однако, не провела сержанта.
— Чего же ты чужого малайку принял? — допрашивал строгий сержант, не выпуская из рук ворот старика.
— Смотри сама, ваш благородья, смотри: наш башкирский малай, — убеждал старик, — глаза, носа, смотри… Русский был бы — русским давал. Нашего дома держим…
— Где Салават? — выкрикнул сержант, встряхнув старика.
— Кого? Салаватка? — словно вдруг удивившись, спросил старик. — Салаватка? Его вот таким малайком знал, — показал он едва от земли ладонью. — Чай, большой нынче стал?.. Нашего старшина сын, — пояснил он сержанту, — на царский служба гулят. Народ сказал — Салаватка полковник… Ай-ай!.. Не знай, где… — внезапно закончил старик.
Ударив ещё раз по уху старика, сержант удалился с солдатами и казаками. Тогда старик поднял на руки тёплый комочек…
— Спи, внучек, — сказал он. — Отец твой большой батыр. Отец твой велел мне тебя растить… Будешь батыром, внучек, расти, расти… Рубец от нагайки приму за тебя, малай, удар кулака приму за тебя, малай. Батыром выращу, посажу в седло, в руки лук дам и стрелы, тогда умру… Спи, пока коза молочка тебе даст. Скоро доить пойду…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Салават, уезжая из дому, не хотел, чтобы Амина покинула его дои и ушла жить к Юлаю или к Бухаиру. Она послушно взяла к себе двух бедных женщин, мужья которых ушли с Салаватом, и жила, ожидая, что Салават снова так же внезапно, как в прошлый раз, приедет её навестить.
Бухаир, не так давно вернувшись домой, в последнее время не раз подсылал к Амине свою жену, чтобы уговорить Амину покинуть дом Салавата.
— Нехорошо тебе жить одной, — говорила Зейнаб Амине. — И солдаты обидеть могут, и Салават придёт — что тебе скажет, когда узнает, что ты одна живёшь?! Иди к нам в дом — будешь жить как сестра…
Не раз и сам Бухаир заходил к сестре — сказать ей, что так жить одной не в обычае.
— Опозоришь меня. Что скажу Салавату, когда приедет?! Ведь он мне в глаза плюнет за то, что я не взял тебя в дом! Люди всякое могут ему наболтать! — хитрил он.
И тогда Амина призналась брату, что Салават не велел ей идти ни к отцу, ни к нему.
Кроме женщин, которые помогали Амине по хозяйству, к ней в дом постоянно ходила ещё Гульбазир. В отсутствие Салавата Амина не питала к ней ревности. Гульбазир ей была самой близкой подругой, и Амина не могла в своём простодушии понять, что Гульбазир к ней приходит для того, чтобы слушать и говорить про Салавата. Зато Бухаир это понял, застав Гульбазир несколько раз у сестры в доме.
Умерший отец Бухаира, Рысабай, дружил с грамотеем-книжником Рустамбаем. Бухаир постоянно бывал в доме Рустама, тут учился он грамоте. Он знал Гульбазир ещё молоденькой девочкой и, может быть, уж давно её взял бы в жёны, если бы не была она такого насмешливого, колючего нрава.
После того как Бухаир узнал, что Гульбазир в ночную пору, в мороз и буран сама прибежала предупредить Салавата о покушении на него братьев Абтраковых, Бухаир загорелся желанием оторвать её от Салавата, сломить, подчинить себе, взять её в жёны.
Это желание стало особенно сильным, когда Бухаир несколько раз застал Гульбазир у сестры, застал её за разговором о Салавате. Отбить её у Салавата стало его целью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64