Писарь отправился в дом Рустамбая.
— Старшина-агай, вот я привёз тебе мирный ярлык. Не бойся солдат, живи дома, — сказал Бухаир.
— Я ведь и так, Бухаир, живу дома. Чего мне бояться?
— Ну, ты ведь всё-таки бунтовал.
— Как так я бунтовал?! — удивился Рустам. — Когда вы на войну пошли, я ведь дома жил старшиной! — возразил он.
— Ты дома и бунтовал: с Салаваткой ходил к Абтраковым в дом, хотел их казацкому царю на службу забрать. Потом Салават их в огне жёг, а ты Салаватке на помощь младшего сына послал, молодых мальчишек собрать к нему в войско.
— Муратка ведь сам набирал жягетов! — сказал старик. — Я ему ничего не велел.
— Все говорят, что ты бунтовал, Рустамбай. Да вот Я привёз и Муратке ярлык, чтобы дома жил. Солдаты придут — ты им ярлыки покажи, тебя и не тронут. Молодой ведь Мурат — жалко, если его повесят…
— Ну, спасибо, давай, давай, — согласился старик. — Муратке давай свой ярлык. Ему вправду ведь надо…
Рустамбай и сам страшился прихода солдат. Он знал объявление о ярлыках, поехал бы сам за ними к начальству, да, с другой стороны, побаивался Салавата, о котором шёл слух, что он убивает всех, кто принял повинные ярлыки и кто сложил оружие. А если ярлык сам пришёл к нему в дом, то Салават ему тоже не сделает ничего…
Но Бухаир лишь показал ярлыки и не отдал их Рустамбаю в руки.
— У тебя дочка есть, Рустамбай, — продолжал Бухаир.
— Как же, есть, Гульбазир. Ты ведь уж много лет её знаешь. Про девку какой разговор?
— Для неё возьми тоже ярлык.
— Как так ярлык для девки?! — удивился старик.
— Гульбазир ведь тоже замешана в бунте, — строго сказал Бухаир. — Все знают — она Салавату сказала, что Кулуй его хочет схватить. Значит, она виновата, что Салават убил этих людей…
Бухаир вынул третий ярлык и сложил его вместе с двумя, которые раньше держал в руке.
Старик засмеялся.
— Девке ярлык?! Какой девка мятежник?!
— Донесёт кто-нибудь по начальству, и схватят её пытать — вот тогда посмеёшься! — пригрозил Бухаир старику. — Скажут — весь род бунтовской… Меня-то ведь снова писарем сделали. Я скажу — сам дал ярлыки Рустамбаю. Мне начальство поверит, — пояснил Бухаир.
— Ай, хитрый ты, писарь! — усмехнулся Рустам. — Обманул, значит, русских!.. Ну, давай ярлыки…
Но Бухаир не спешил отдавать спасительные бумаги.
— Я тебе ярлыки за калым посчитаю, — сказал он. — Дочку я сватать хочу у тебя.
— Гульбазир?! — удивился старик. — Норовиста лошадка. Тебе её не взнуздать, Бухаир. Такая бедовая девка… Её, должно, Салават обещал взять женой. Ты лучше другую найди, Бухаир, — от души посоветовал он.
— Мне она не нужна, Рустамбай! — в раздражении возразил Бухаир. — Я хотел для тебя. Мне начальство верит. Скажу, что моя родня, — вас не тронут… А так ведь добра-то не жди. Мучают много народу, пытают, казнят… Салаватку ищут повсюду… Я сестре, Амине, велел тоже ко мне идти в дом — пусть живёт у меня спокойно, скажу, что не хочет с мятежником путаться, убежала из Салаваткина дома. Гульбазир с Аминой подружки. В моём доме её не возьмут… Отдай её мне…
— Не пойдёт! — убеждённо сказал старик.
— Неужто тебя и Муратку от казни спасти не захочет?! Значит, вам так и пропасть?! Неужто такую змею ты вскормил, старшина?! — воскликнул писарь. — Ай-бай-бай!.. Такую змею, пожалуй, опасно взять в жёны!.. — вдруг повернул по-другому писарь. — Ты говоришь, она спуталась с Салаваткой?.. Ай-бай-бай, потаскушка какая!.. Я не знал, что такой позор на твоей седине, Рустамбай-агай!
— Как позор?! Кто сказал?! Что болтаешь, пустой человек! — застучав палкой об пол, закричал взбешённый старик. — Уходи от меня, пошёл вон, собака! Я сам в канцеляр поеду за ярлыком!..
На крик Рустамбая из женской половины избы показались женщины — жены Рустама и Гульбазир.
— Пошёл вон из дома, паршивый пёс! — повторил Рустамбай. — Позоришь меня у меня же в доме?! Старика?! Старшину?! — он задыхался.
— Ты пожалеешь, что так посмел говорить со мной, старый дурак! — выкрикнул Бухаир с угрозой.
И никто не успел понять, что творится, как Гульбазир схватила за ворот Бухаира и с неженской силой толкнула его в дверь, так что не ожидавший этого писарь вылетел в сени.
— Отец сказал — пошёл вон из дома, собака! — гневно сказала вслед ему Гульбазир, ещё не зная, о чём идёт речь.
Бухаир повернулся к ней, горящий негодованием и стыдом. Бешенство исказило его черты, он сжал кулаки и подступил из сеней к порогу.
— Драться хочешь? Давай подерёмся, пожалуй! — насмешливо и со злостью воскликнула Гульбазир. — Дай-ка палку, атай, — сказала она, обратясь к Рустамбаю, и взяла из его рук старшинский посох…
— Шлюха! — выкрикнул Бухаир. — Ты спуталась о Салаватом, нечистая девка, а он над тобой смеётся. Он крестился и взял Пугачиху в жёны. Дочь Пугача увезла его навсегда…
Гульбазир, подняв посох, шагнула за ним в сени, Бухаир хлопнул дверью и выскочил вон.
Амине казалось, что уже все возвратились по домам, что война внезапно и непонятно как вдруг началась, так вдруг и утихла, подобно небесной грозе, необъяснимо насланной аллахом. Возвратились к домам с войны оба мужа живших в её доме женщин. Все вернулись, а Салавата все нет… Теперь Амина взяла к себе в дом глухую старуху, да каждый день заходила к ней Гульбазир, с которой вместе они гадали о возвращении Салавата. Амина вспоминала песни, которые складывал Салават, пела их, и Гульбазир научилась по ним складывать песни. Среди них была песня про ягоду и жаворонка:
Спеет ягода под листиком в лесу,
Жаворонку бережёт свою красу.
Жаворонок запевает на заре
И до ночи не опустится в лесу.
Поутру слеза на ягоде блестит:
— Ай, высоко жаворонок мой свистит,
Для него я сладким соком налита,
Что ж ко мне мой непоседа не летит?!
Амина постоянно мурлыкала эту песню, представляя себя ягодой, а Салавата жаворонком, когда вдруг её поразила мысль, что песню о жаворонке сложила про Салавата Гульбазир. И, охваченная ревностью, Амина холодно встретила подругу.
— Бесстыдная ты! — сказала она. — Про кого ты сложила свою песню? Не к тебе, не к тебе прилетит жаворонок! Ко мне прилетит!.. Почему ты не хочешь идти за брата? Бухаир тебя возьмёт в жёны. А что ж из того, что хромой? Он писарь, он грамотный, умный, богатый!..
Гульбазир перестала ходить к Амине. Маленькая жена Салавата осталась с глухой, молчаливой старухой…
Ещё спустя несколько дней возвратился в деревню и сын старухи, бывший, как все, на войне. Старуха ушла жить к сыну, и Амина осталась совсем уж одна.
Тогда к ней снова пришла Зейнаб, жена Бухаира.
Песенка, из-за которой поссорились Амина с Гульбазир, не сходила с уст Амины.
— Все поешь да тоскуешь? — сказала Зейнаб. — Всю жизнь не сидеть вдовой!
— Как вдовой?! Что ты слышала? Что? Кто сказал?! — вскинулась Амина, схватив её за руки.
— Кто мне сказал? Никто ничего не сказал. Говорю, что все знают.
— Что? Что знают?! — в отчаянии допытывалась Амина у невестки.
Зейнаб отняла у неё свои руки.
— Да кто чего знает? Никто ничего не знает! — успокоительно сказала она.
— Ты сказала, что знают! — настаивала Амина.
— Все знают, что я. Я знаю, что все, да все ничего не знают… А что от тебя-то скрывать, и тебе пора знать, что все знают, — хитро заключила она.
— Врёшь ты, врёшь! Никто ничего не знает, и ты ничего… Пришла моё сердце терзать!..
— Я знаю, что ты уж два года сидишь без мужа, штопаешь старый бешмет Салавата да песни поешь. А кому он нужен, старый бешмет? Шла бы к нам в дом. У брата вон сколько в доме работы, а я всюду одна поспевай! Юлая схватили на днях. Того и гляди — всю родню заберут солдаты. Всё равно тебе никогда Салавата не видеть. Пошла бы к нам в дом, и наветов бы не было никаких: никто не сказал бы, что мы Салавату родня, — а так и живёшь день и ночь под страхом.
— Тебе что за страх? Муж твой дома!
— Нынче дома, а завтра скажут, что Салаваткин свояк, да схватят его в тюрьму, ноздри вырвут да уши обрежут — того и жду!..
— Салават воротится с войском. Солдаты все разбегутся. Царь Салавата любит! — воскликнула Амина.
— Дура ты, дура! — смиренно, с сожалением в голосе возразила Зейнаб. — Ваш царь был не царь, а простой обманщик. Связали его и к царице теперь повезли. Царя твоего самого-то повесят, и Салаватка того не минует. Всем, кто был за царя, тем головы срубят, а вдовья-то доля, ты знаешь, какая?!
— Не зря говорят, что невестка золовке змея! — с жаром сказала Амина. — Не с голоду, а со злости жалит! Никогда я к вам в дом не пойду, а пойду к отцу.
— К Юлаю в дом ворвались солдаты, все перерыли, пограбили сколько!.. — сказала Зейнаб. — Ты живёшь — головой под подушку зарылась, не слышишь, не видишь того, что вокруг. Затем я к тебе и пришла. Юлаевы жены с ребятами сами попрятались по соседям. Солдаты в лесах всюду рыщут, в горах… К тебе в дом придут, тебя схватят. Бросай все, иди к брату в дом. Он примет тебя. Салавату ты всё равно не нужна. У него теперь русская баба и сын.
— Как так — сын? Какой сын?! Откуда?! — жарче прежнего воскликнула Амина.
Зейнаб поняла, что стрела угодила Амине в самое сердце.
Мысль о соперничестве с женщиной всегда привычна женщине-мусульманке. К унижениям многожёнства её приучили века, но соперничать с чужим сыном ей, бездетной и, как ей казалось, бесплодной, — это было и ново и страшно.
— Сын русской бабы, дочери самого Пугачёва, — подтвердила Зейнаб.
И тут же, не зная сама, откуда брала эту ложь, она начала плести враки:
— Салават увёз от неё мальчишку. Он думал его привезти домой, но Пугачиха его догнала. Она не выпустит Салавата. Она зовёт его снова идти за русских, опять бунтовать. По русским законам бывает только одна жена. Сегодня она увезёт его к русским. Если бы ты не была бесплодна…
— Ты врёшь! Врёшь! Выдумка все. Нет никакой жены, никакого сына… — перебила невестку Амина. И чем более страстны были её уверения, тем больше сама она верила в правоту Зейнаб. Ей уже рисовались и русская жена, и ребёнок её, голубоглазый и белокурый, какие не раз проходили деревней, какие жили на заводах… — Ты врёшь! — заключила она со всем жаром и в то же мгновение поверила до конца.
— О своих делах узнавай всегда у соседки, — с насмешкой заключила Зейнаб. — Я вру, что Салават женился на дочери Пугача, вру, что сын родился, что сын у бабая на пасеке, я вру, что по русским законам бывает только одна жена, что Пугачиху ищут солдаты, что завтра она увезёт Салавата с собой в чужие края…
Амина бежала на пасеку, к старику, словно зажжённая неугасимым огнём. Ей казалось, что сами следы её ног дымились. Если бы было в ту пору темно, её глаза светились бы, как волчьи, зелёным огнём.
— Русская баба? Какая русская баба? Нет русской жены, — уверял Амину побитый старик, не впуская, однако, её в избу.
— Все знают, все говорят, — настаивала Амина. — Чей сын у тебя в избе?
Старик потупясь молчал.
— Ну, что же — малайки нет? Нет малайки в избе у тебя?! — настойчиво наступала она.
— Есть, — со вздохом признался старик.
— Чей сын? Салавата сын? — допрашивала Амина.
Старик опять промолчал, но молчание его было хуже ответа. Для Амины молчание это означало, что есть сын, что есть русская баба, дочь самого Пугача, что она увезёт с собой Салавата и окрестит его, если ещё не успела крестить до сих пор… И она взмолилась, глаза её увлажнились и голос дрожал.
— Бабай, скажи мне, где Салават! Я ведь жена ему. Я — жена, не она, не русская шлюха… Разве ты сам не веришь в единого бога, что отдаёшь Салавата в руки неверных?.. Она заставит его креститься… Скажи мне, дедушка…
— Ты пойдёшь к нему — за тобою враги пойдут, найдут Салавата, убьют, — возразил старик.
— Я не пойду, скажи, — страстно молила Амина. — Скажи, не пойду, хочу только знать… только знать… мне нужно, как воздух…
— Нельзя, кыз… кыз…
— Не скажешь? Проклятый старик, не скажешь? — холодно и бесстрастно спросила она и вдруг из молящей смиренницы превратилась в разъярённую рысь. — Тогда я сама пойду искать всюду, пойду по лесам, в пещеры, в ущелья, всюду стану кричать, стану звать: «Салават! Салават! Салават!» Пусть за мной ходят солдаты, пусть найдут его с русской поганкой, пусть их обоих удавят, посадят на кол… Пусть сына их бросят свиньям, я готова сама задушить эту пакость… Пусти — задушу! — рванулась она в избу.
Старик преградил ей путь.
— Кишкерма, к'зым…
— Задушу!! — закричала она. — Побегу кричать: «Салават! Здесь Салават!» Побегу к солдатам, скажу оцепить леса, чтобы заяц не пробежал, чтобы мышь не могла проскочить…
— Не шуми! Тише, тише! — взмолился старик. — Всюду уши. В лесу тоже могут быть уши…
— Пусть уши! Пусть слышат! — кричала она, перебив его. — Я буду кричать: «Тут, тут Салават со своей Пугачихой!..»
Голос Амины сорвался. Она захлебнулась собственным криком. Со стеснением в груди, обессиленная, поникла, села на землю, заплакала по-ребячьи.
— Бабай, не мучай, скажи мне… Я буду молчать, буду знать и молчать, как рыба, и не пойду к нему, только ты не скрывай от меня, от жены, где мой Салават… Нельзя от меня скрывать… Сердце кричит, не я… Скажи мне…
Старик закашлялся и отвернулся.
— Каменным надо быть, чтобы тебя не услышать, — признался он. — Моё сердце не камень, я стар, потому и слаб, но мне нельзя уступить. Не за себя — за Салавата страшусь… — говорил старик.
Амина слушала молча, поникнув к земле, как сломанный стебель. Речь старика казалась ей бесконечной, мучительно длинной. Она поняла, что уже не добьётся его согласия, и молчала. Только горло её сдавило и пальцы срывали и комкали осеннюю бурую траву…
— Я скажу ему сам о твоих слезах. Нет никакой русской бабы, кыз… И Салаватово сердце не камень, он любит тебя, он придёт к тебе сам…
— Сам?! Ко мне?! — закричала она, с благодарностью обхватив ногу пасечника и припав щекою к его сапогу.
— Кишкерма. Не кричи, девчонка!.. Придёт твой муж… Я уже стар. Не мне растить его сына. Его матери нет в живых, её убили солдаты. Ты будешь единственной матерью Салаватова сына, возьмёшь его. Он сам принесёт к тебе… Молчи, к'зым… — остановил старик, заметив, что она хочет что-то сказать, — сиди дома, ночью не зажигай огня. Он придёт.
Она шла обратно в деревню счастливая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64