Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова.
Когда же Абдрахман, увлечённый примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нём: «Вот и приручён птенец!..» Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах.
Тяжёлый, неповоротливый и слишком серьёзный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивлённым и очарованным взглядом горящих живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст…
Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним…
Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше… Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошёл в крут зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата.
Но прошло только несколько дней — и «приручённый птенец» проявил себя снова диким.
В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке… Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привёз их Салавату вместе со шкурой телки… Салават был смущён. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.
Суд был недолог: Салават приказал всех пятерых, привязав на площади, высечь плетьми… Сам Салават не присутствовал при расправе. Он занимался проверкой запасов хлеба, когда ему донесли, что Абдрахман, угрожая оружием, прибежал на базарную площадь, оттолкнул казаков, исполнявших приговор, от столба, к которому были привязаны виновные, и, разрезав кинжалом верёвки, велел им бежать по домам. Они скрылись…
Зная, что Абдрахман живёт с Салаватом в одном коше, что он часто ездит вдвоём с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел воспротивиться его самовольству.
Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился.
— Нельзя выставлять башкир на позор русским! — воскликнул он. — Русский связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих жилах течёт не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил…
— Я начальник, — сказал Салават, — как я указал, так должно быть. Никто не должен мешать исполнению моих приказов.
— Не я мешаю — сердце моё мешает, — возразил Абдрахман. — Если бунтует сердце, кто может велеть ему покориться?!.
Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду.
— Больше ты мне не друг! — резко сказал он.
И он ушёл в эту ночь ночевать в кош Кинзи, чтобы показать свой гнев Абдрахману.
— Говорят, ты влюблён в Абдрахмана, как в девушку, — шутя сказал Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом.
— Праздным людям приходят в голову глупые мысли, — ответил напыщенно Салават. — Скоро просохнут дороги, начнутся битвы, и языкам будет некогда болтать пустые слова.
Салават ждал с нетерпением этого времени. Он понимал, что безделье губит воинов, развращает их мысли в убивает мужество.
С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем скорее спадёт вода, тем скорее начнутся новые битвы и кончится бездеятельность.
Майский вечер был полон соловьиным трезвоном. Нежно трепетали в тёмных водах Сюма отражения звёзд. Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась на уста, не смел нарушить торжественного покоя тёмной речной тишины. Ему казалось, что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и улетят при первом его движении, как улетит и серокрылый певец, приютившийся в ветвях прибрежного осокоря.
— Са-ла-ват! Где ты? — нарушил тишину пронзительный возглас.
Салават узнал голос Кинзи, но не ответил. Прошло несколько мгновений. Соловей не умолк, и звезды по-прежнему светили, но очарование безлюдного покоя природы исчезло.
— Са-ла-ват! — послышался возглас ещё ближе, и вслед за тем захрустели сучья под копытами лошади.
Салават с недовольством откликнулся.
— Скорее иди, Салават! Скорее! Прискакал с Уфимской дороги вестник. Говорят, что против нас вышел полковник, тот самый, который разбил войска под Уфой. — Михельсон-полковник…
Салават больше обрадовался, чем встревожился. От Пугачёва не было распоряжений о выступлении. Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил пушки, запасаясь оружием: Он распорядился только Биктемиру охранять горные проходы, а Салавату, Юлаю и Белобородову — удержать за собой заводы. Но теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось!
— Скорей в завод! — крикнул Салават, вскакивая за седло к Кинзе. — Сколько войска идёт? Где их видели? Может быть, не сюда идут?! — закидывал Салават вопросами спутника.
Они подъехали к лагерю. Салават вошёл в свой кош, где уже набились любопытные. Усталый, измученный дорогой гонец сидел на подушке, жадно отхлёбывая кумыс, между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ на десятки задаваемых окружающими вопросов.
— Сотники, объявить сбор! — крикнул Салават, входя.
Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время всем хотелось слышать, что расскажет гонец.
— Где видали солдат? — спросил Салават.
— Вверх по Сюму, прошли Инзер и идут сюда, — ответил гонец. — Теперь уже, наверно, и Курт-елгу миновали…
— Каковы дороги?
— До Лемаз-елги жидкая, а по сю сторону вязкая грязь.
— На колёса пристаёт много?
— Пушки завязнут, — успокоил гонец. — Только ветер с запада дует, не принёс бы дождя — по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши. Стерлитамакские да табынские башкиры помогли: как пришли в покорность, всё время овёс да жито им возят.
— Будь они прокляты, даджалы! — произнёс Салават сквозь зубы.
Белобородов и Салават разделили войско на две части, чтобы выйти навстречу Михельсону и занять позиции на на горах Аджигардак.
С севера, у прохода вдоль Сюма, должен был стать Салават со своим отрядом, на Ильмовых горах; над долиной реки Малуюз — резерв заводских рабочих, а на случай обходного марша Ивана Ивановича, как запросто называл Михельсона Белобородов, знавший его ещё в чине поручика, — белобородовские войска должны были занять южные части Аджигардака, взяв под обстрел проход между гор по долине реки Ук.
Возбуждённый близостью боя, Салават горел нетерпением. Знавший окрест все горы, лощины, речки, в которых купался ещё ребёнком и на которых не раз стояли коши его отца, Салават чертил на песке перед Белобородовым подобие карты.
— Тут место тесное. Сюда солдат подождём. Назад им дороги не дать, вперёд дороги не дать. Тут всех и кончим! — указал Салават на ущелье вдоль безымённой речки.
— Он сюда не пойдёт, — качнув седою головою, сказал Белобородов.
— Ему как знать, что тут тесное место? — возразил Салават.
— Иван Иваныч? Он хитрый. Он, брат, не хуже тебя напишет всю нашу местность. Он топографию знает, все планы может читать. Его на один крючочек поддеть только можно.
— Какой, какой?!
— Бежать от него. Горяч! Ты от него — и он за тобой, ты от него — он за тобой. Ты в воду — он в воду… Он, молодой был, с гусарами грянул раз нагонять пруссаков да в крепость к ним прямо влетел с эскадроном. Они и ворота закрыли… Ну, думаем, тут и пропал…
— В плен попал? — спросил Салават.
— Не тут-то было. Такую поднял пальбу в стенах. Глядим, над крепостью русский флаг через час, а там и ворота открыли — моё вам почтенье!.. Вот, брат, Иван Иваныч! С таким не бахвалься… — Белобородов говорил так, словно Михельсон был не враг, а его приятель.
— К нам в завод придёт? — спросил Салават с опаской.
— В завод не пустим, — спокойно сказал Белобородов, — я не к тому, а, мол, ты не бахвалься!.. Нас вчетверо больше, и пушек у нас вдвое… А заманить захочешь — беги. Как кошка за мышью припустится, все позабудет… Ты малый толковый. Знай: неприятель — он не дурак, как его дураком почтёшь — тут тебе и пропасть!..
Белобородову предстоял более дальний путь, и он выступил с вечера на свои позиция, оставив Салавата полным хозяином завода и преподав ему несколько деловых советов о способах перевозки пушек и об их установке в горах.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Салават закипел…
Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как — он читал в старинной турецкой книге — двигался и говорил «Железный хромец».
Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти.
Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость.
— Кинзя, ложись спать, — сказал Салават, прыгнув в седло. — Аксак-Темир говорил, что перед боем главное — крепкий сон.
Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился.
— Прости, туря, у меня ещё есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка.
— Летучий баран? — Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся.
— Закусим? — спросил, подмигнув, Кинзя.
— Мне надо в завод, — возразил Салават. — Как там без меня.
— Ну, постой, я дам тебе только ляжку.
Кинзя разбросал костёр и копнул золу вместе с землёй. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочек.
— Теперь поезжай хоть за гору Нарс, — шутливо сказал он.
— А всё остальное сожрёшь один? — шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом.
— Накормлю твоего Абдрахмана, — тихо ответил Кинзя. — Ходит унылый… Пора бы его простить. Молод… Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упёр у соседа овечку.
— Не на войне, — сказал Салават.
— А на войне то и вовсе! — возразил Кинзя. — Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты…
— Хош! — крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения.
Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением тёплые сумерки… Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости…
Впереди оставалась одна неполная ночь.
Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжёлых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам.
Проверив ещё запасы пороха в картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось ещё какого-то дела.
Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией.
Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбуждённый, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием.
Салават увидел у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть ещё раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдёт в бой. Придя на завод из посёлка, она притащила с собой ребёнка. Большеглазый, оглушённый и оробевший в грохоте кузни, ребёнок держался за юбку матери…
— Твой малайка? — кивнув кузнецу, спросил Салават.
— Дочка, — поправил кузнец.
— Спать пора, — наклонившись к девочке, сказал Салават.
Она кокетливо скрылась за мать.
— Матур кыз, — сказал Салават. — Красивый девщонка будет… глаза… точный мамка…
Женщина вдруг смутилась.
— Пошли мы, Андрюша, — сказала она.
Муж торопливо обнял её. Она закрестила его, и Салават отвернулся.
Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия.
Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил ещё одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодёжь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зелёные юноши, плохо вооружённые, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех…
Салават припомнил также и то, что у них ещё нет начальника. Ему пришла счастливая мысль — поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64