— Ты прав в одном — час настал: пора восстать. Пора напасть на неверных… Лучшего времени мы никогда не дождёмся: у царицы война с султаном, там все её главное войско. Мы восстанем и выгоним всех неверных с нашей земли, мы разорим заводы, сожжём деревни…
— Ты забыл, Бухаир, — возразил Салават, — Алдар и Кусюм, старшина Сеит, Святой Султан, Кара-Сакал, Батырша — все поднимали башкир. Почти все восставали, когда была война с турецким султаном, и солдаты нас побеждали… Ты сам слышал от стариков. Сам знаешь… А если русские встанут вместе с нами против заводчиков и бояр…
— И будут жар загребать твоими руками! — перебил Бухаир. — Ты ничего не знаешь, малай. Смотри, что я покажу.
Бухаир поднял кошму, отковырнул ножом куст дёрна из-под того места, где сидел, и вынул кожаный мешочек, лежавший в земле.
Салават был поколеблен: в словах писаря была своя правота, был свой здравый смысл. С любопытством и нетерпением ждал Салават доказательств правоты Бухаира.
С таинственным видом писарь развязал мешочек и торжественно встряхнул содержимое.
В руках Бухаира блеснуло богатым убранством великолепное зелёное знамя, расшитое золотом и серебром. На одной стороне его была вышита эмблема ислама — полумесяц и звезда, на другой — изречение из Корана.
— Султан прислал его нам в залог дружбы, — шёпотом пояснил Бухаир. — Ко мне приходил его посланный. Когда мы начнём войну против русских, султан пришлёт нам войско и денег.
— Кто же поведёт башкир? — спросил Салават.
— Нам надо выбрать хана среди себя, — зашептал Бухаир. — Так указал султан. Под этим знаменем поедет башкирский хан, и ты, Салават, будешь первым батыром хана и правой рукой его.
Салават пристально поглядел Бухаиру в глаза и вдруг понял честолюбивые намерения этого человека, и в тот же миг писарь над ним потерял всякую власть.
— Я? — спросил Салават. — Я — первым батыром? Правой рукой?!
— Ты. Кто видел больше тебя?! — польстил Бухаир, не моргнув.
— Султан обманет тебя. Он обещал свою помощь Святому Султану, обещал Кара-Сакалу и Батырше, но ещё ни разу по нашей земле не ступала нога турка, кроме проповедников да соглядатаев, — сказал Салават.
— Султан поклялся на этом знамени, — горячо возразил Бухаир. — Мне сказал посланец султана, что видал, как султан поцеловал его край…
— Султан далеко. Его клятва с ним за далёким морем. Я был у берега моря. Оно сливается с небом, и края его нельзя видеть. Если клятва султана как птица, то по пути, утомив свои крылья, она упадёт в море и там утонет…
— Султану не веришь?! — воскликнул писарь. — Не веришь султану, а веришь гяурам?
— Ты легковерен, писарь, — с усмешкой сказал Салават. — Ты веришь тому, что тешит твоё властолюбие. А я верю в то, что нужно башкирам.
— Ты мальчишка, а я говорил с тобою как с равным, — раздражённо сказал Бухаир. — Нам не о чём говорить.
Салават встал.
— У тебя много хлопот. Надо собрать все бумаги, прежде чем выехать на новое кочевье, — почтительно сказал он. — Не стану тебе мешать. Хош.
— Хош, — угрюмо отозвался писарь.
— Я скажу отцу, что ты не хочешь взять аргамака. Пусть лучше подарит его мне, — обернувшись в дверях, насмешливо добавил Салават. И он уже не видал взгляда Бухаира, посланного вдогонку, потому что, не оглядываясь, вскочил в седло и помчался к кочёвке отца.
Весенний солнечный день пьянил. Бескрайняя широта неба манила, и Салават был счастлив, что он снова на родине.
Уйти в горы после получения бумаги о лошадях, не выполнив губернаторского указа, скрыться — это начальство могло рассматривать как бунт, но, видно, терпение народа истощилось. К кошу, который Салават поставил себе в стороне от кочёвки отца, целый день ездили люди. Салавата расспрашивали о слухах про новый закон. Не говоря ещё ничего про воскресшего царя, Салават говорил, что новый закон скоро выйдет и нужно лишь выиграть время. Ведь если отдать лошадей, то никто их назад не вернёт. Надо пока уйти в горы, чтобы посланные начальства не нашли их кочевий, а когда выйдет новый закон, то уж будет не страшно вернуться.
К вечеру на кочевье шайтан-кудейцев прискакали двое башкир из Авзяна. Они рассказали о том, что два аула башкир начальники целиком приписали к заводу, мужчин забрали солдаты и погнали на рудник…
Эта весть прибавила всем решимости. Сам старшина Юлай согласился, что надо идти в горы до времени, пока выйдет новый закон.
На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь.
Арбы, гружённые скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих колёсами, мальчишки и взрослые мужчины верхами, с луками и колчанами, с пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном.
Охотник Юлдаш вёл на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней…
В голове шествия ехал покорённый народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в сёдлах, аксакалы деревни, за ними кучка весёлой вооружённой молодёжи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.
Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор.
И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пёстрый поход щедрым потоком золота.
— Пой, пой, Салават! — закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату.
Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.
И Салават запел:
Будем жить среди полей…
Зиляйли, эй-гей лелей…
Сбережём свою свободу,
Не дадим людей заводу,
Ни людей, ни лошадей…
В первую же ночь перехода к Салавату в кош ходили бесчисленные гости, так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным.
Внезапно явившийся после трёх лет отлучки Салават для всех был героем.
Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками.
Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал.
Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.
— Вернулся домой Салават или нет — не знаю: всё равно не вижу его, — ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоём.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Они теперь кочевали в горах, где их было не так легко разыскать начальству.
Все тут напоминало Салавату ставшее далёким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки… Иногда — соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.
Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звёздам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом…
Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на неё. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрёк послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.
Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве её глаз… Он даже придумал предлог пойти в гости к её отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.
— Готовиться к битве с неверными никогда не рано, — сказал Рустамбай, — для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.
Он ещё много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске…
По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.
Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось всё твёрже ногой на уступы уральских утёсов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение — семьи казнённых и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.
Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.
Шёл слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам.
Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров…
Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни.
Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведёт ли он всех башкир.
— Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдёшь впереди всех против неверных…
— Гульбазир говорит, что ты самый смелый…
— Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой…
Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая.
При перемене места кочёвки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал ещё засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без неё невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.
Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушённый голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски.
Салават подошёл ко входу и с приветствием тронул полог.
— Алек-салам! Кто там? — как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу.
Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел.
— А где же твои гости? — спросил он.
— Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ — ты не слушай! — залепетал старик и через миг позвал: — Душно тут. Идём посидим возле коша…
Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю.
— Кинзя, кто живёт у Рустама? — врасплох спросил он толстяка.
Кинзя растерялся.
— Почём я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! — сказал он, покраснев и надувшись.
Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал:
— А ты мне открыл свою тайну?!
— Я все тебе рассказал по правде.
— Все как есть?
— Все как есть.
— А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом…
— Кто сказал тебе?! — вспыхнул Салават.
— Все говорят… Бухаир говорит.
— Я писарем быть не хочу — что мне креститься! — огрызнулся Салават. — Ты веришь ему?
— Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всём как русский…
— Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! — накинулся Салават. — Иди к Бухаирке…
— Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, — возразил Кинзя. — А про турка что знаю?! Живёт турок, письмо повезёт султану… Чего ещё?! Ничего я не знаю, что ты пристал!..
Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.
Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся.
— Твою Гульбазир Рустамбай отдаёт за турка, — сказал он.
— Она не идёт за него! — откликнулась с живостью Амина. — Ехать через море боится, и страшный он — нос как крючок, глаза чёрные, зубы блестят, как у волка, а ноги кривые… Он едет один назад. Вот только ещё мулла Рахмангул приедет из Верхних Кигов, прочитает письмо к султану, подпишет — и турок поедет назад.
Салават в душе хохотал над самим собой: он ходил подслушивать и следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все…
— А за меня пойдёт Гульбазир? — смеясь, спросил Салават у Амины.
— Рустамбай не пустит. Он говорит — ты крестился… Она бы пошла, — был ответ. — А ты хочешь взять её в жёны? — ревниво спросила Амина, снизу заглядывая в глаза мужа. — Тебе не довольно меня одной?
— Я пошутил, — откликнулся Салават.
«Писарь говорит — ты крестился!..»
И только теперь Салават подумал о том, что в последние дни все меньше народу съезжалось к нему для беседы, уже не так охотно расспрашивали его о странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским; и писарь победил — от мнимого отступника мусульманской веры многие отшатнулись, хотя и не явно, но всё же так, что можно было заметить. Теперь он всё понял… Он решил не сдаваться писарю и готовить народ к битвам, которые вот-вот должны были грянуть…
Лук Ш'гали-Ш'кмана по праву принадлежал Салавату, но от дюжины стрел осталось всего семь штук. Захватив одну из них, Салават пошёл к лучнику Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64