«Башкирскому старшине Салавату Юлаеву».
Салават не подумал о том, почему царь его не назвал бригадиром, а лишь простым старшиной.
«С крайним прискорбием извещаю я, что ты до этого часа погружён в слепоту и злобу, увлечённый прельщениями всем известного злодея, изменника и самозванца Пугачёва…»
Прочитав одним запалом эти слова, Салават только тут понял, что письмо к нему написано не государем, а кем-то другим. Обилие больших красных печатей с орлами подсказало ему, что пишет какой-то большой начальник из стана врагов, и Салават продолжал чтение уже насторожённый, холодный, спокойный, силясь понять, чего от него хотят:
«…Пугачёва, который ныне со всеми главными его сообщниками пойман и содержится в тяжёлых железах, готовясь вскоре принять за все его злодейства мучительную казнь…»
— Пойман… в тяжёлых оковах… вскоре принять злую казнь… — повторял про себя Салават.
Значит, слухи не лгали, значит, пропал государь — отважный, вольнолюбивый, удалый воин… и будет казнён!..
Ясный, горящий, чуть насмешливый взор Пугачёва, складная пылкая речь его, задушевный голос припомнились Салавату во всей ясности. Он ощутил всем существом своим тяжкое горе… Зачем не пошёл он за Каму, зачем он покинул царя, — может быть, в этих последних битвах Пугач-падше не хватало смелого друга, готового за него отдать жизнь!..
Салават обвёл взглядом кош, словно в первый раз увидал гонца, который привёз этот злосчастный пакет.
— Дурные вести, туря-бригадир?.. — спросил вестник. — Лица на тебе не стало, ты так побелел…
— Сядь к костру, сбрось одежду, согрейся, — сказал ему Салават.
Он снова взялся за письмо.
«И для того, истинным сожалением побуждаемый, делаю я в последний раз сие увещание — покайся; познай вину свою покорностью и повиновением…»
Покаянье?.. Покорность?.. Эти слова Салавату писали не раз. Он рвал на клочки и топтал подошвой эти слова. Почему теперь должен он им внимать больше прежнего?..
«Я, будучи уполномочен всемилостивейшею её величества доверенностью, уверяю тебя, что тотчас получишь прощение, но если ты укоснешь его за сим, то никакой пощады уже не ожидай для себя…»
Салават не заметил и сам, как пальцы его судорожно комкают и мнут злополучную недочитанную бумагу, написанную начальником тайной экспедиции генералом Потёмкиным.
— Обманщик! Обман! Они хотят оторвать башкирский народ от царя, хотят от меня добиться измены… Измены от Салавата!.. — в негодовании выкрикивал он.
Салават не верил больше этой бумаге. Ложь источает каждое слово её… Если бы государь в самом деле попался в руки врагов, то они не стали бы уговаривать Салавата прийти с покорностью. Они бы бросили на него своих генералов, полковников и солдат…
— Посланный с этим бакетом ждёт от тебя письма, — сказал вестник. — Он хотел отдать бумагу в твои руки, но мы задержали его, чтобы не узнал, где находится стан. Что сказать ему?
— Скажи, что собаки лают, а ветер носит брехню, но Салават не преклонит слуха к собачьему лаю. Пусть он так ответит тому, кто его послал. Скажи, что я разорвал и втоптал в грязь эту грязную грамоту…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наступила осень. Потянулись к югу стаи гусей и уток, и воины выходили на тягу. Каждый из них убивал по птице… Козлы дрались на высоких кручах за самок и падали, сражённые меткими стрелами воинов. Лиственные леса украшались багрянцем и золотом. Ночи стали темнее и холоднее, звезды тонули в небе, как в синем колодце, и по ночам в чаще леса трубили волки.
Когда приходилось стоять высоко в горах, по утрам на кошмах и в бородах серебрился иней. Согревались кострами, жили в пещерах, в землянках, но не хотели сдаваться, ожидая, что царь возьмёт Петербург и пришлёт на выручку сильное войско, как обещал Салавату и позже — Кинзе.
Шёл слух, что войска государя взяли Царицын. Царицын-город, конечно, стоит у самого Петербурга… Но никто не знал, что ближе — Царицын или Москва…
И вдруг разнеслась страшная весть о пленении царя казаками…Её привёз русский приятель Семка, появившийся неизвестно откуда.
— Схватили царя злодеи, — тихо, наедине с Салаватом, сказал он. — Пропал наш батюшка… Емельян ли, Пётра ли — бог его там суди… и родного тятьку не ведал, как звать, а этого пуще… Сироты мы теперь… Кто за нас, Салаватка, кто?!
Страшная эта весть, словно ветер, развеяла сразу сотни людей: в первую ночь, как она пролетела среди людей Салавата, отряд покинули двести воинов, бросив на место ночлега сабли, пики и ружья… Но Салават не хотел поверить жестокой правде.
— Аллах не мог бы позволить пролиться такой большой крови напрасно… Не может быть! Они лгут! Они хотят нас сломить обманом… Каждый, кто побежит от меня, будет найден и тотчас повешен… — сказал Салават, собрав свой отряд.
Однако народ уже больше страшился расправы со стороны пришлых солдат, чем карающей руки Салавата. Отряд разбегался…
С разных сторон шли вести о том, что на башкир идёт множество войска.
Тогда Салават стал ещё свирепей в расправах с беглецами-изменниками…
— Погиб Казак-падша, — наконец поверив несчастью, говорил Салават Кинзе. — Урусы в покорность пришли… Как теперь будем держаться? Сейчас у нас ещё десять юртов — это немалое пламя, из него можно раздуть пожар. Кинзя, надувай свои бабьи щеки! Дорогой мешок, дуй сильней, помогай ветру!
Но ветер утих и совсем не раздавал восстания. Оно слабело день ото дня. Рыскавшие всюду отряды правительственных войск забирали по деревням молодцов, брали под стражу, иных казнили на месте, расстреливая из ружей и вешая на деревьях. По Белой и Каме плыли виселицы, на них качались трупы повстанцев.
Несколько правительственных отрядов, переходя от деревни к деревне, уже в начале октября расположились вблизи заводов, где Салават должен был бы пройти к родным местам.
Командиры отрядов выслали разъезды, чтобы следить за движением башкир.
Все меньше становился, все быстрее рассеивался отряд Салавата. Наступила морозная зима, уже нельзя было жить в кошах, бродить по лесам.
Генерал Фрейман вошёл в Башкирию «для водворения покорности». Его батальоны проходили по сёлам и деревням, вылавливая отдельные кучки отбившихся, от Салавата и разбредавшихся по домам башкир.
Салават сознавал, что на зиму он должен оставить войну, что приходится смириться. Иначе было в прошлую зиму: тогда довольно было прийти в любую деревню, чтобы встретить добрый приём и радушную хлеб-соль. Теперь иначе: в редкой деревне за самые большие деньги давали съестное. Все были ограблены, обобраны проходившими войсками, большинство крестьян не сеяло хлеба, находясь в войсках Пугачёва, большинство не косило травы.
Настал день, когда в отряде Салавата осталось меньше ста человек.
— Поезжайте к Юрузени, — сказал Салават, — я вернусь дней через пять.
— Я с тобой, Салават, — заикнулся было Кинзя, но осёкся, заметив гневный взгляд друга.
Салават в тот же день уехал. Уже лёд стал на реках, и Салават переезжал реку по хрупкому, ненадёжному льду.
Он мчался к Табынску два дня. Поздно вечером подъехал к знакомому дому на окраине. Постучал у окна.
— Кто здесь? — спросил за окном избы женский голос.
— Я, Салават.
Женщина в испуге отшатнулась. Это была Оксана. До неё долетел ложный слух, что Салават убит. Она даже всплакнула несколько раз, и слезы принесли ей лёгкость такую, какой не было раньше: теперь уже никто, кроме судьбы, казалось, не был виновен в том, что родившийся мальчик растёт без отца. Отца нет в живых!
И вдруг явился отец.
Оксана отперла, поняв, что если пришёл — значит, не из могилы, но в тот же миг другой страх одолел её: кругом рыщут солдаты, вламываясь во все дома, где были «бунтовщики». Оксанин отец не вернулся домой. Где он пропал? Может быть, убит под Казанью, не то под Царицыном, да, может, и не убит, а сидит где-нибудь в каземате. Где бы он ни был — все знали, что он ушёл с Пугачёвым, и, конечно, солдаты ворвутся и в дом кузнеца и в кузню…
— Откуда ты? Солдаты в селе! — с ужасом прошептала Оксана. — Изловят! Скорей уходи!..
— Малай у тебя или девка? — с порога спросил Салават.
— Мальчонка… Да не студи ты избу! Входи, коль пришёл.
Салават вошёл. В облаке пара, ворвавшегося вместе с ним, он увидал люльку и прямо шагнул к ней.
— Куды с морозу? — крикнула Оксана, отталкивая его.
Салават сел на лавку.
— Едем со мной — женой моей будешь… Хотел сватов послать, да такое время: ещё сватов по дороге поймают… Едем так, без сватов…
— Что плетёшь-то ты, нехристь! — оборвала Оксана.
— Не пойдёшь? — спросил Салават, словно бы даже с угрозой.
— Знамо, нет!.. Кабы ты крещёный…
— Малайку тогда заберу.
— Ишь, умник!.. Ты сам роди! — огрызнулась она, закрывая всем телом ребёнка.
— Ну, латна, до утра думай-гадай.
— Нечего ждать утра! Не пойду в мухаметки. А ты, чай, и утром все нехристем будешь!..
— Малайку ведь жалко, — просительно и уже неуверенно произнёс Салават. — Ведь как без отца ему жить!
— Без отца не будет! — со злым задором возразила Оксана. — Я ему русского татку возьму!
— Его крестила?! — спросил Салават быстро и горячо.
— Нет ещё, у нас поп убег, крестить некому. Погоди, вот вернётся…
— Чтобы сын Салавата крещёный? — Салават в возмущении вскочил — и вдруг замолчал. Он услышал, что с улицы в сени входят какие-то люди. Салават отшатнулся за выступ широкой печи.
Оксана бросилась к двери, чтобы её запереть, но её распахнули снаружи, и в тот же миг Оксану схватили чьи-то крепкие, грубые руки.
— Стой, красавица, стой! — Через порог шагнул офицер с двумя казаками, один из которых держал Оксану за руки, вывернутые за спину.
Салават понял, что попался в облаву, и притаился за печью.
— Где отец? — спросил офицер.
— Почём я знаю? Схватили злодеи да увели, а куда девали — не знаю. Может, повесили, может, и из ружья застрелили…
— А молодца-башкирца ты принимала, он где? — продолжал офицер.
В эту минуту казак, верно, сильнее вывернул руку Оксаны.
— Ой, пусти! Не знаю, где… Был, да ушёл… Не ходила же я за ним… Ты бы пришёл — и тебя накормила бы… Почём я знаю, какой башкирец? Их весь год как собак тут шло!..
— А чья лошадь стоит во дворе? — грозно спросил офицер.
Салавату хотелось выскочить из-за печки, перебить незваных гостей и взять с собой Оксану. «Теперь уж ей некуда будет деться — пойдёт!» — подумал Салават, но, не видя, как вооружены пришельцы, он не решался оставить свою засаду.
— Чья лошадь? — повторил казак, видимо, снова выкручивая руку Оксане.
— Ой, ой! Моя лошадь!.. Ой, пусти, моя!.. — вскрикнула женщина.
— Вот мы сейчас хозяина-то пошарим, — сказал офицер. — Ну-ка, Чарочкин, живо сюда понятых.
— Не успеет стрижена девка косы заплесть! — выкрикнул, выходя, казак.
— Дверь закройте, ироды, мальчишку мне заморозили! — простонала Оксана. — Ой, больно, ой!..
— Терпи — атаманом будешь, — ответил мучитель.
Салават понял, что действовать надо быстро. Холод, обдавший ноги, колеблющееся пламя светца — все показывало, что дверь отворена, сейчас их в избе только двое… Он выскочил из-за печки. Крик насильников колыхнул пламя. Прежде чем кто-то из них успел выхватить оружие, Салават бросился на офицера и ударил его в грудь кинжалом. Тот свалился без крика. Казак схватился за пистолет, но Салават рассчитал все заранее: с железной печной заслонкой в руках он ринулся на казака. Тот выстрелил. Салават ударил его заслонкой по голове и, когда рухнул казак, ещё раз ножом.
Оксана стояла, жадно глотая воздух, с каким-то детским испугом глядя на Салавата. Лицо её было бледно, даже самые губы вдруг побелели как снег.
— Живо, бежим! — сказал Салават, сжав ей руки. — Бери малайку! — Но, не успев ответить, она ещё раз схватила ртом воздух и молча упала, глухо ударившись головою об пол. У губ её показалась кровь.
Салават запер дверь и метнулся к ней. Сорочка на груди её пропиталась кровью. Он разорвал сорочку и понял: казачья пуля случайно пробила ей сердце.
Некогда было возиться с мёртвой — ей уже было ничто не страшно. Остался сын. Несколько упущенных мгновений могли ему стоить жизни… Салават подскочил к люльке, схватил младенца, торопливо завернул его во что попало и стал, прислонясь к стене, у самой двери. В ту же минуту послышался разговор во дворе и шаги по ступеням. Дверь распахнулась, казак с понятыми вошёл в избу. Салават выстрелил в затылок казака, всплеснувшего руками при виде убитых товарищей, и выскочил за дверь. В сенях он положил ребёнка на пол и упёрся плечом в дверь. Понятые дёргали её изнутри.
— Сиди тихо. Всех перебью! — угрожающе, приглушённым голосом произнёс Салават.
Дёргать перестали. Салават взял стоявшее в сенях коромысло, припёр им дверь, поднял сына, скользнул во двор, быстро вскочил в седло и помчался по снежной, освещённой луной улице, прижимая к груди плачущего младенца. Уже в конце улицы он услыхал сзади крики. Он ударил коня нагайкой. Ребёнок заплакал сильнее, и ветер свистнул в ушах.
— Молчи, Салават-углы. Батыром будешь, как вырастешь… Привыкай жить в седле, — бодрил Салават малютку, поспешая к переправе через реку.
Когда Салават решил, что не так уж легко его настигнуть, он убавил рысь и запел новую для него песню, с новым небывалым напевом:
Маленький сын, сын батыра,
Внук месяца, тёплый кусочек,
Не плачь у сердца своего отца,
Ведь девять месяцев молчал ты
под сердцем матери.
Зачем плачешь, о чём плачешь?
Вырастешь ты, мой цветок,
Среди правоверных.
Слава отца заменит тебе молоко матеря,
Песня о войне будет первой твоей песней,
Дума о свободе — первой думой…
Ай-гай, Салават-углы,
Сын орла и племянник месяца.
Ребёнок замолк, убаюканный ли песней, утомлённый ли качкой. В лесу завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью.
* * *
Не надеясь только на силу и страх, наводимый казнями, правительство Екатерины после поимки Пугачёва обещало прощение повстанцам, являющимся с повинной. Им выдавали «ярлыки», охранявшие их дома от разорения карательными отрядами.
В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии, что ни день толпились русские и башкиры, приносившие вины свои перед начальством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64