И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля — кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги — повара, конюхи, швеи, пажи.
В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.
Тем временем власти предержащие (эти персонажи постоянно сменяли друг друга) пытались решить, как наилучшим образом избавить Францию от ее монархов. Этот урок еще не проходила ни одна из тогдашних европейских стран. Был, конечно, американский опыт, но они, эти колонисты, просто уплыли от своего короля… Их ждал восточный берег новой обширной страны.
Пока шли дебаты, la famille Capet содержалась в замке-крепости Тампль, расположенной на землях, принадлежавших раньше графу Артуа, брату короля. Семье были отведены два этажа с маленькими душными комнатами: каменные стены, скользкие от плесени, низкие давящие потолки, полы, все в белых пятнах от птичьего помета. Замок кишел паразитами, мирно соседствующими с «паразитами королевской крови». Постельное белье, чтобы застелить жесткие кровати, предусмотрено не было. Стены, ранее окрашенные в чистый белый цвет Бурбонов, были теперь издевательски размалеваны красными, белыми и синими полосами, а поверх этого революционного узора был выведен текст «Декларации прав человека и гражданина».
В тюрьме августейшие дети коротали время, декламируя Корнеля, играя в волан и мяч. Рукоделие, которым занималась королева, было конфисковано и сожжено, чтобы она не спрятала там письмо для тайной передачи заговорщикам. Что касается короля, то он был крайне удручен: его лишили привычных забав, богатства, придворных и даже возможности заниматься своими хитроумными замками, на которые он раньше тратил многие часы, и поэтому он особенно остро чувствовал обрушившиеся на него большие и малые оскорбления и обиды. Прежде при дворе существовали бесчисленные способы прославления короля, теперь, в тюрьме, — столь же многочисленные возможности унизить его. Все перевернулось в его жизни. Семью не оставляли в покое: представитель Коммуны все время находился рядом с ними, даже при самых сокровенных отправлениях. В центре внимания, например, было… очищение желудка королевы: понаблюдать за этой процедурой, сопровождаемой насмешками, одобрительными возгласами, заключением нелепых пари, собирались по сигналу все надзиратели.
Королева находила некоторое утешение в своей собачке, подаренной шведским посланником Акселем Ферсеном, ее любовником (один лишь король считал, что это подарок от госпожи де Гемене). Она также делала покупки: хотя тюремщиков и поощряли всячески унижать членов королевской семьи, об их судьбе все еще велись дискуссии, а Законодательное собрание выделило для обслуживания Капетов тринадцать человек, живших с ними в тюрьме, включая лакея и вышеупомянутого брадобрея. (Можете вообразить себе волнение, которое испытывал Асмодей, когда дважды в день касался острой бритвой пухлого подбородка короля!) Странным образом потакая прихоти королевы, Коммуна позволила ей заказать новый гардероб. Портниха зачастила в Тампль, швеи не жалели сил, чтобы обшить королеву, хотя все знали, что ее убьют. Месть королевы была сладка, вернее, благоуханна: она обременила Коммуну счетом на духи на сто тысяч франков.
И вот наконец в начале нового года Конвент после тридцатичасовых дебатов приговорил короля к смерти.
Еще через несколько месяцев, после того как революционная армия одержала победу над союзными войсками под Гондсхоотом, было решено, что жизнь королевы (известной как «мать отпрыска», то есть своего уцелевшего сына, которого она одна называла Людовиком XVII) не представляет больше ценности: ее заграничные связи, которые сохраняли ей жизнь, больше ничего не значили. Теперь ее можно убить. Но сначала будет судебный процесс.
Королева ждала суда не в Тампле, а в тюрьме Консьержери на острове Сите, в маленькой комнатке без окон. Посещать ее не разрешалось, и она так больше и не увидела своих детей. Обвинялась она, в общем и в целом, в заговоре против Франции, более конкретные обвинения были весьма разнообразны: от выдачи государственных секретов и ничем не доказанного соучастия в заговорах с целью убийства до подделки ассигнаций и, что уж совсем абсурдно, инцесте с собственным сыном. Последнее обвинение королева яростно отвергала. Она защищалась, обливаясь слезами и пронзительно крича, и почти убедила в своей правоте les tricoteuses — немолодых женщин, вязавших все заседания напролет, поднимая глаза от своего рукоделья только для того, чтобы пронзить обвиняемую взглядом, как кинжалом.
Суд присяжных, состоявший из двух плотников, музыканта, шляпника, владельца кафе, изготовителя париков и печатника, единодушно признал королеву виновной и приговорил к смерти.
Вот такими были эти дни, известные сейчас как период террора, а тогда называвшиеся временем господства добродетели. Именно тогда пересеклись пути четырех моих спасителей.
Итак, призраки следовали за Асмодеем с того момента, как обнаружили, что он завладел головой короля. И он привел их на кладбище Сен-Сюльпис, на Bal des Zephyrs , где они и повстречали Себастьяну.
Призраки рассказали мне, что в дни гильотины и крови Асмодей находился одновременно повсюду, но присутствие Себастьяны на балу удивило их: ведь они знали, что она, по существу, удалилась в изгнание. Испытывая чувство вины за Греческий ужин и его последствия, устав от светского общества и самой жизни, она уединилась в Шайо.
— Угрызения совести вконец измучили ее, — сказал отец Луи. — Она погрузилась в пучину безысходности, бездну, из которой не могла выбраться, забросила свои краски, углубившись в «Книги теней», которые смогла отыскать, чтобы найти способ исправить то, что она, как полагала, сделала.
В те дни Себастьяна покидала Шайо и предпринимала поездки в Париж только для того, чтобы посмотреть на плоды своих деяний. Она загружала карету едой, мешками монет, одеждой и отправлялась в места скопления бедноты, чтобы раздать все это.
— Да , — сказала Мадлен, — она раздала очень много, но богатство, которое она заработала, превосходило все то, что имела любая некоронованная особа .
— Она следила за событиями в столице, — сказал отец Луи, — знала о каждом королевском указе, выступлении в политическом клубе. Узнав о так называемых балах жертв, она спросила себя: «Неужели дошло до этого ?»… Она посетит один из таких балов. Примет участие в этом обряде смерти, подобно тому как верующие приобщаются святых тайн.
— Желающий посетить такой бал , — рассказывала Мадлен, — должен был обязательно представить свидетельство того, что он потерял на гильотине близкого родственника. То был праздник для мастеров подделывать документы: в такие дни шла оживленная торговля ими. И Себастьяна посетила Bal des Zephyrs в качестве сестры некой мадам Фийоль, которую судили, признали виновной и казнили за «чрезмерное расходование свечей, составляющих национальное достояние».
— «Балы жертв» были причудливы и элегантны , — рассказывал отец Луи, — поскольку смерть тогда стала «модной». Женщины сходили с ума от платьев а la victime , носили высокие прически, повязывали на шею узкие красные ленточки, мужчины тоже выставляли напоказ подобные «метки гильотины». В конце каждого танца партнеры приветствовали друг друга, внезапно роняя голову на грудь, тем самым как бы изображая гильотинирование.
— Себастьяна пришла на бал в маске , — продолжала Мадлен, — иначе бы ее быстро узнали, а это было очень рискованно: ведь в памяти людей она была связана с окружением королевы. Тогда в Париже торопились жить и умирали быстро… Когда она увидела его, он стоял в дальнем конце кладбища — высокий, широкоплечий и бледный, как древнескандинавское божество. Помню его распущенные светлые волосы, алое домино и полумаску из плотной черной тафты, сквозь прорези которой блестели его изумрудные глаза. Он приблизился к ней и пригласил на танец. Не прошло и получаса, как он научил ее танцевать новейший немецкий вальс… Мы стояли там с Луи, приняв человеческий облик, и наблюдали, как они кружатся по могильным плитам, уложенным вровень с землей. Без сомнения, ей не помешало бы немного выпить. И конечно же, ее смущали знаки внимания, оказываемые этим странным человеком …
— Oui , — согласился священник, — по ее собственному признанию, она вела себя опрометчиво. Ночь почти миновала, над головой стояла опаловая луна, воздух был чист и прозрачен. И она показала Асмодею l'oeil de crapaud .
— И тем самым навсегда завоевала его сердце . — Мадлен сказала это без всякого сарказма. — Нет никакого сомнения, что большинство мужчин открывают рот от изумления, вскрикивают или падают без чувств у ног ведьмы, когда она показывает им глаз жабы. Асмодей же лишь встряхнул своей светлой гривой и рассмеялся тем смехом, что присущ лишь ему одному. И они продолжали танцевать вальс. Можно сказать, они до сих пор вальсируют.
Я узнала также, что спустя несколько недель Асмодей уже жил в доме Себастьяны. Позже, в разгар террора, когда она покинула Париж, перебравшись на бретонское побережье, он последовал за ней. Там они и жили, по словам священника, «в своего рода любовном союзе, свив подобие семейного гнездышка… что само по себе утешительно».
— Асмодею , — продолжала Мадлен, — как-то удалось наконец пробудить Себастьяну к жизни. Именно он убедил ее, что не резкое ухудшение природного климата, которое она вызвала, устроив шабаш, стало причиной катастрофы, а, скорее, назревавший долгое время общественный климат, созданный царившими в ту пору излишествами. Уж не знаю, почему он один так заботился о ней, проявил к ней такую доброту .
— Как видно, любовь всему причиной, — отозвался священник, на что Мадлен лишь презрительно усмехнулась. (Себастьяна писала о той ночи тепло, хотя и сдержанно, а когда я впервые обнаружила эту запись, из «Книги» выпала тонкая красная ленточка, без сомнения, та самая, которую она носила, чтобы подразнить или, наоборот, успокоить призраки погибших на гильотине.)
Мадлен заподозрила, что Себастьяна — ведьма, сразу же, как увидела ее; догадка подтвердилась, когда Себастьяна показала Асмодею l'oeil de crapaud. Вскоре, еще не зная, что за человек Асмодей, духи решили заключить союз с этими двумя случайно встреченными людьми. Цель их была все той же: помочь Мадлен умереть окончательно.
Вот почему призраки явились Асмодею и моей soror mystica.
Отец Луи посетил Себастьяну в Шайо. Он намеревался явиться к ней в обличье короля (и он мог бы это сделать, поскольку завладел перчатками монарха, стянув их с его пухлых коченеющих рук в повозке, везущей тела казненных на кладбище), но в конце концов решил принять более приятный глазу облик Ферсена, любовника королевы, этого удалого шведа. (Об этой встрече «Книга» Себастьяны умалчивает.)
Что касается Асмодея, то он прилег однажды вздремнуть под уже отцветающей липой, а проснувшись, обнаружил перед собой принцессу де Ламбаль, которую видел за несколько месяцев до этого… расчлененной на несколько частей. Таким образом удалось привлечь внимание Асмодея и даже привести его в восторг.
Прошли годы. Как и во всякой семье, четверо моих спасителей не всегда находились рядом, но и никогда слишком не удалялись друг от друга.
ГЛАВА 39Битва за одну-единственную душу

День был уже на исходе, когда мы прибыли в Оранж. Я проспала несколько часов, видела сны, а потом долго не могла выйти из состояния сонливости. Следующая ночь — ночь новолуния. Тишина нарушалась только шумом стремительной реки, вода в которой уже поднялась до парапета. Река отсвечивала синевой в последних лучах солнца. Рынок еще не закрылся, но был уже пуст. У надежно запертых домов не было с северной стороны ни окон, ни дверей: защита от сильных зимних мистралей, порожденных теплым Средиземным морем и дующих с горы Венту. Местные жители считают, что именно мистраль оставляет белые полосы на здешнем бледно-синем небе.
Миновав бледно-красные и лиловые руины — красноречивое напоминание о римской эпохе, — мы выехали из Оранжа, направляясь к Авиньону. Вдоль дороги тянулись растущие на скалах сосновые леса, перемежаемые вишневыми и миндальными садами, оливковыми рощами. Придорожные дома стояли в бурой воде, доходившей до подоконников. Из воды архипелагом маленьких колючих островков торчали конусообразные верхушки стогов сена.
До Авиньона мы добрались, когда уже почти совсем стемнело. Многие улицы этого древнего городка были затоплены. На небе поднималась красновато-коричневая с розовым отливом луна. Я решила переночевать в Авиньоне, в удобной постели. Судя по тому немногому, что я успела узнать о нашей «миссии» и маршруте, мы находились уже достаточно близко от нашей цели — перекрестка дорог. Спросить у призраков, так ли это, я не могла, потому что после Монтелимара они не появлялись.
Сняв комнату в доме под сенью папского дворца и убедившись, что у Этьена достаточно денег, чтобы немного развлечься, я и сама отправилась на поиски развлечений.
В колеблющейся лиловой тени дворца раскинули табор цыгане в своих живописных одеяниях. У стены, окружающей дворец, они привязали лошадей, что придавало всей этой сцене поистине сказочный колорит. Сильный запах жимолости, которой густо зарос речной берег, вытеснял застоявшийся воздух рыночной площади, настоенный на ароматах шафрана, тимьяна, укропа, шалфея и черного перца. Впоследствии я обнаружила, что в Авиньоне, как и везде на юге, пища удивительно перенасыщена чесноком и плавает в оливковом масле; мой язык, привыкший к перетушенному мясу и пережаренной дичи, страдал от такого обилия пряностей.
На смену дню пришла ночь, улочка словно сузилась — повсюду забавная перебранка, сквернословие, жестикуляция — обычный язык простонародья, — от всего этого я укрылась в кофейне на небольшой площади около театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88