Но ты и мужчина.
Когда слова эти были произнесены, женская фигура вышла из голубоватых, поблекших теней, и я узнала ее имя: Мадлен де ла Меттри. Я стояла, наклонясь над столом, все еще держась за его края. Что он сказал? Отважусь ли я еще раз услышать их, произнести их самой себе вслух, чтобы их истинный смысл дошел до меня? Нет, я не решилась. К счастью, меня вдруг отвлекла от моих мыслей… она.
Она вышла из теней, эта девушка-демон. Казалось, она соткана из теней, как и сам кюре. Пока она шла ко мне, цвет ее фигуры менялся: сперва он превратился из черного в серый, затем стал голубым; казалось, темнота питает и поддерживает ее; так пена поднимает из глубины утопленника и качает его на волнах.
Этот ужасный ее хрип — я снова услышала его, когда она подошла.
— Да , — подтвердила она дребезжащим, скрежещущим голосом, — ты женщина. Но ты и мужчина.
И все-таки смысл этих слов оставался для меня неясен.
— Ближе, — приказал отец Луи. — Покажи себя.
Что за лохмотья были на ней? Саван? И что за странный запах? Он был ни хорош, ни дурен; кажется, так пахнет свежевскопанная земля. В нем ощущалось что-то привольное. Может, он напоминал о полях или рощах, а еще — о дожде и соленом морском ветре. Еще шаг — она перемещалась без малейшего видимого усилия, словно ее несли воздушные струи, — и я увидела ее распущенные длинные черные волосы, спутанные и грязные, обрамляющие бледное лицо. Все в нем было совершенно: и широко расставленные глаза, и высокие скулы, и точеный нос, и полные алые губы. Этот рот…
… То, чему я стала свидетельницей, с трудом поддается описанию.
Никогда прежде не доводилось мне видеть ничего подобного. Ничто не могло подготовить меня к такому жуткому зрелищу. Бедняжка, она должна была испытывать страшную боль. Кем бы она ни являлась — реальным ли существом или галлюцинацией, призраком или духом, — несчастной, видимо, приходилось невероятно страдать из-за ужасных ран. Как она выносила такие страдания?
Ведь у нее была вырвана глотка! Сплошное кровавое месиво от подбородка до самой груди, по которой стекала красная струйка, сочась из темной расселины изуродованной плоти. Кровь виднелась на всем. Края зияющей свежей раны трепетали, словно жабры выброшенной на берег рыбы.
— Не бойся , — сказала Мадлен, и я поняла, что предсмертный хрип исходит не из ее уст (они даже не шевельнулись), а прямо из горла. Она говорила через него!
И все-таки я не испугалась. Как ни были страшны кровь и отверстая рана у нее на шее, Мадлен все равно оставалась красивой. И голос ее, каким он ни был ужасным, тоже успокаивал, отгонял страх. Я ее понимала.
— Мы пришли ради тебя , — произнесла она.
— Да, — эхом откликнулся голос кюре, — вооружить знанием и спасти. И попросить оказать нам одну услугу.
— Погоди, Луи!.. Моп Dieu, какой ты бесцеремонный.
— Бесцеремонный? Да, я таков. Это правда.
— Погоди, еще не время , — возразила Мадлен. — Ты знаешь, что нам сейчас нужно сделать. И сделать это надо быстро. Светает … — И она указала на окно рукой длинной и тонкой. Рукав простого, сшитого из грубой материи платья был грязен. Когда она поднимала руку, он соскользнул с нее, обнажив запястье и гладкую, чистую кожу. Длинные пальцы — такие тонкие, что напоминали церковные свечи, — казались бесплотными. Они заканчивались поломанными, испачканными в земле ногтями. Неужто ей пришлось копать ими землю, чтобы выбраться из могилы? — Не нужно вопросов, — возразила она. — На них нет времени.
Луи все это время по-прежнему стоял позади меня. Он притянул меня к себе; руки его обвились вокруг моей талии. Выпрямившись в полный рост, я стояла нагою в его леденящих объятиях.
— Свою задачу я выполнил, — сказал он, погладив мои груди. — И думаю, весьма хорошо. Научил, можно сказать, через обольщение. — Он повернулся спиной к женщине-призраку и, словно уступая ей первенство, добавил: — Теперь дело за тобой, моя демонесса, — а затем, поколебавшись, спросил: — Ты собираешься рассказать о нас все как есть?
ГЛАВА 11Creatura Ignis: Обвинение предъявлено
Daemoni, etiam vera dicenti, non est credendum.
— Кажется, там было написано «славное»? — переспросила Мадлен. — Вот уж не думаю. Селение К*** представляло собой обнесенный крепостными стенами городок, в котором царила вечная духота, ибо там не хватало воздуха .
— Грязные, заваленные отбросами улочки, — подхватил кюре. — И вечный едкий дым, поднимавшийся из множества труб высокими белесыми столбами. Клоаки, наполненные экскрементами, густой, медленно текущей по ним жижей, где в изобилии водились откармливающиеся там личинки, готовые превратиться в полчища мух. Временами городок накрывала приливная волна вони, приходившая с боен, где забивали гусей и прочую живность. А что касается тошнотворных запахов…
— Луи, прошу тебя , — остановила его Мадлен. — Теперь мой черед, ведь ты сам предоставил мне слово. — И она стала дальше описывать свой городок, при этом словно извиняясь за что-то: — Мы пытались избавиться от них, окуривали дома ладаном, но это не слишком помогало.
— Вот именно, не слишком, — вставил священник и попытался продолжить: — Что же касается тошнотворных запахов конского пота, горелого хлеба и свиного пойла, то их перешибал один-единственный «аромат», безошибочно распознаваемый среди множества остальных: запах толпы немытых людей.
— Ты говоришь так, будто прибыл к нам прямиком из Ватиканского дворца или другого такого же сияющего позолотой места.
Священник молча подошел к подоконнику, сел на него и примирительным тоном сказал:
— Лучше бы я никогда не заглядывал в такие места. — После чего пообещал хранить молчание и более не перебивать Мадлен (ну разве лишь для того, чтобы вставить «соответствующий комментарий»).
Вскоре стало известно, что сперва отец Луи появился в селении в качестве приходского кюре. Настоятель церкви Сен-Пьер — такова была его должность.
Отпрыск уважаемого купеческого семейства, он полагал, что сразу же после семинарии получит место капеллана в замке какого-нибудь аристократа и, может быть, станет наставником будущего маршала или кардинала. Как часто оплакивал он низкое свое происхождение: ах, если бы не это, он быстро сумел бы получить епископство и проводить дни в холе и неге, приличествующих сану прелата. Но у него не было дворянского звания — ни унаследованного от предков, ни купленного за деньги, а поскольку среди священников существовала жесткая конкуренция, то ему пришлось довольствоваться положением кюре церкви Сен-Пьер в К***. Не в Париже, не в Марселе и даже не в Авиньоне. Всего-навсего в К***.
Ему едва перевалило за двадцать, он был высок и строен, и притом очень красив: большие темные глаза, изящные черты лица, густые черные кудри, выбивающиеся из-под черной шапочки священника. Холеная бородка в стиле Ван Дейка. Он обладал недюжинной самоуверенностью и умел напустить на себя важный, щегольской вид. Ни дать ни взять молодой петушок — так сказала о нем Мадлен.
Приезд отца Луи не прошел в городке незамеченным, ибо его недавно скончавшийся предшественник страдал малокровием и чрезмерной набожностью, а потому был весьма непопулярен. Так что преемника его встретили радушно. Любезность, импозантная внешность и ученость молодого кюре произвели впечатление, и вскоре он стал желанным гостем на званых обедах у самых именитых граждан в К***. Но как только он получил доступ в лучшие в К*** гостиные, он проторил дорожку и в лучшие будуары. Что и послужило началом его бед.
Кюре обладал порядочным вкусом и незаурядными аппетитами. Вскоре он проявил себя как «человек смелый настолько, чтобы иметь собственные пристрастия и вдобавок этим гордиться» — так однажды он отозвался сам о себе. Конечно, как и всякий священник, он принял обет безбрачия, но что из того? Ни один уважающий себя священнослужитель не делает этого всерьез . Как заявил он любовнице накануне рукоположения в сан, «обещание осуществить невозможное не может иметь далеко идущих последствий». Да разве у церкви нет проблем поважнее? Тут и восстания гугенотов, и получающая все большее распространение симония, и так далее, и так далее. Что по сравнению с этим какое-то нарушение целибата? Луи не страшился ни фанатичных соглядатаев из Общества Иисуса, ни воинствующих конгрегационалистов, ибо хорошо знал, какие за ними самими водятся грешки. Чего ради, рассуждал он, церковь станет совать нос в дела — или проступки — обычного приходского священника? Разве он не сумеет разобраться в них сам к вящему своему удовольствию? Ведь удавалось же ему это до сих пор!
Четырнадцати лет его отправили в иезуитский колледж в Б***. Тамошние братья — известные мастера по части дисциплины — научили его изящной латыни, кроме того, познакомили с новейшими достижениями в области оптики, географии, математики, а также драматического искусства и изящных манер. Там Луи впервые был уличен в том, что, оставаясь один, предается «неподобающим утехам». Ему пригрозили, что его исключат, если еще раз поймают, а потому пришлось постараться не нарушать приличий. Во время четырех главных постов, установленных церковью, он воздерживался от подобных удовольствий. Хотя не всегда. Он полагал, что требовать от него слишком многого неразумно как со стороны Бога, так и со стороны наставников. Когда настало семнадцатое лето его жизни, он провел его на морском побережье в обществе холостяка-дядюшки, горничная которого продолжила «образование» мальчика, беря по монетке за каждый урок. Открыв для себя мир женщин, он счастлив был обнаружить, что число дам, ищущих его общества, существенно превышает его самые далеко идущие ожидания.
По части плотской любви он не знал отказа ни в чем. Что же касается любви духовной, он верил в Бога, но в церковь как таковую — гораздо меньше. Его единственным кредо являлось стремление доставить себе удовольствие.
Его успехи, его обаяние, его уверенность в себе сделали Луи довольно самонадеянным, и он не прислушивался к тем, кто предостерегал, что излишняя вера в собственную неуязвимость когда-нибудь доведет его до беды. Впоследствии он любил говорить: «Что может быть восхитительнее, чем когда тебя боятся глупцы, ибо ты умен, когда тебе завидуют неумехи, ибо ты мастер своего дела, и когда ты вызываешь ненависть зануд за остроумие, невеж — за изящество манер и уродов — за успех у дам?»
…Когда новый священник начал исповедовать прихожанок, о нем прокатилась молва, и живущие в К*** дамы стали находить за собою такие грехи, о которых доселе никто и не слыхивал. Им все отчаяннее хотелось, чтобы те поскорей были отпущены. Ах, если бы он не приехал в К***, всем этим женщинам (да и некоторым мужчинам тоже) пришлось бы устроить у врат ада настоящее столпотворение, если они действительно натворили хоть половину того, в чем каялись. После прибытия нового духовника прошло несколько недель; он трудился в поте лица своего, был очень доволен, однако весьма уставал.
Однако возникли некоторые подозрения, давшие повод пересудам, и поползли слухи. Из этих семян впоследствии выросла неприязнь.
Но отец Луи продолжал в прежнем духе. Каждое воскресенье под сводами церкви Сен-Пьер собирались толпы жаждущих утешения и вернувшихся на путь благочестия. И на первой скамье, в середине, сидел прокурор городка со своей супругой и со своим чадом — девушкою четырнадцати лет по имени Мадлен.
Одно время года сменяло другое. Прошло более шести месяцев со дня приезда отца Луи в К***, даже почти семь, когда жена прокурора впервые пожелала исповедаться. Сперва прокурор запретил жене и помышлять об этом. Предупрежденный людьми, которых он хорошо знал, он воздерживался от общения с новым священником. Но в конце концов жена так насела, что вынудила мужа пойти на попятную. Противиться далее оказалось выше его сил: она сделалась холодна и отлучила его от ложа. Когда прокурор сдался, его жене было назначено на четверг, сразу после полудня.
Однажды, когда духовник в урочный час выходил из гостиной прокурора, торопливо застегивая медные пуговки на жилете и одновременно закрывая за собой створки дверей, он буквально лоб в лоб столкнулся с юной Мадлен.
Та являла собой прелестное зрелище. Высокая, стройная, с черной косой, матово-бледной кожей и с теплыми карими глазами. Девица, как говорят, на выданье. Ягодка.
Какое только оружие не пускал в ход Луи из своего богатого арсенала. Он не отступал от матери, пока та не согласилась наконец поговорить с мужем. Отец Луи прав, заявила она: дочь нуждается в наставлениях. И опять прокурор сдался, и отец Луи сделался наставником юной Мадлен.
Мадлен де ла Меттри — таким было полное имя девушки, благородная частица де в котором была куплена давным-давно, еще дедом, — влюбилась по уши. Так сильно, как любит девушка всего раз или два в жизни. До самозабвения. Думала только о нем. И разумеется, отец Луи стал ее любовником. (Мадлен рассказывала все это, в то время как священник молча сидел на подоконнике.)
Но прежде имело место ухаживание — самое странное и немыслимое, ибо на первых порах оно происходило на глазах матери. Первые несколько пятниц они сидели все трое бок о бок в кабинете прокурора. На это ушло время, но Луи удалось убедить мадам, что ей ни к чему играть роль дуэньи.
Сперва они действительно занимались.
О, как трепетала Мадлен, когда Луи повышал на нее голос! Он клал на колени маленький хлыст для верховой езды и стегал себя по бедру каждый раз, когда девочка запиналась, переводя Овидия. И он, и она упивались этим смущением. Наконец, когда она, разбирая предложение по членам , нарочито выделила ударением это слово , Луи велел ей встать и задрать юбку. Она расплакалась. Он настаивал. Моля о пощаде, она сделала, как он приказал. Он резко ударил хлыстом между ног, по верхней части бедра. Хотя на девушке были чулки — больше такой ошибки она не совершала, — след не сходил три дня. Мадлен любовалась им. После этого ее переводы Овидия совсем испортились. К пятницам добавились воскресенья, затем понедельники и так далее. Прокурор запротестовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88