https://wodolei.ru/catalog/unitazy/ifo-frisk-rs021031000-64304-item/
Права наследования, конечно, изменились после революции, когда женщины, жены и сестры, а также младшие братья, долгое время мирившиеся с тем, что по праву первородства все достается старшим братьям, получили наконец возможность обрести свою долю наследства. Мое воображение увлекла мысль о том, как целая семья во времена ancien regime пришла в негодование, когда некий воображаемый бессердечный человек…
Внезапно раздался шум, и я положила на место старый гроссбух.
Это был первый шум, который я услышала за целый день, по крайней мере мне так показалось. Опасаясь ступать на половицы (а вдруг они провалятся?), я стояла неподвижно, прислушиваясь. Нет, это не звук дерева, не звук шатающихся досок. Это был звук чего-то… кованого , железного, соприкасающегося с чем-то мягким. Лопата. Да, это была лопата…
Я медленно дошла до окна, откинула старый железный крючок, удерживающий вместе две деревянные ставни, и аккуратно, осторожно распахнула их. Я была готова к тому, что ставни слетят с петель, как дверь до этого, или сами петли отвалятся от каменных стен и вместе со ставнями рухнут вниз с высоты четвертого этажа, но этого не произошло. Внезапно какая-то птица захлопала крыльями на крыше, как раз над окном: похоже, я разворошила гнездовье грачей. Вздрогнув, я отшатнулась от подоконника, когда множество черных как сажа птиц стремительно пронеслись темными звездами по залитому солнцем небу… Казалось, прошла вечность, пока успокоилось это темное созвездие… и снова тишина.
Это окно не выходило на море, как я ожидала: то была другая сторона особняка с видом на поля, полого спускавшиеся к лесу, о котором мне говорили. Эта тесно сплоченная масса деревьев темнела вдалеке, судя по всему, почти не пропуская свет. Что касается полей, то они, очевидно, какое-то время не обрабатывались, но были обнесены оградой и все еще служили пастбищем: я даже различила вдалеке несколько некрасивых, каких-то угловатых силуэтов — то были коровы. Конечно, было разумно держать несколько коров в этом уединенном месте; несомненно, где-то были и куры, свиньи, возможно, несколько коз. Вся остальная местность вокруг вернулась в свое первоначальное состояние: высокая трава выжжена летним солнцем до коричневато-золотистого цвета, там и здесь разноцветными пятнами росли полевые цветы, ближе к дому под тяжестью своих ярких головок клонились к земле подсолнухи. Но больше всего бросались в глаза яркие красные маки, словно рубины, разбросанные по склону рукой какого-то великана.
…И снова этот шум откуда-то снизу слева. Я высунулась из окна, так что могла видеть пространство, прилегающее к дому. Да, там, в саду… От дома шли чередующиеся полосы вскопанной и невскопанной земли, а в самом центре сада стоял, нагнувшись, Ромео. Он переворачивал комья земли мотыгой.
Я совсем забыла о скрипящих досках пола. Взяв в руку туфли (на этих скользких подошвах я едва ли смогла бы передвигаться так быстро!), я покинула чердак и спустилась на три пролета вниз. Быстро свернув на площадку второго этажа, я добралась до лестницы гораздо более узкой, чем та, по которой взбиралась раньше, — она предназначалась для слуг. На дне темного лестничного колодца я увидела отверстие без двери, выходившее в сад.
И вот наконец я во дворе. Неподалеку от дверного проема стояло какое-то хитрое приспособление, напоминающее огородное пугало из стекла. При ближайшем рассмотрении оно оказалось сделанным из дерева — многорукая штуковина с меня ростом, игравшая, очевидно, всегда ту же роль, что сейчас: на ее ветвях были подвешены большие стеклянные банки. Висели ли они здесь после мытья для просушки? Или подвергались для какой-то цели воздействию солнца? Конечно, не самая большая тайна, с какой мне приходилось сталкиваться, но тем не менее тайна. (Ромео позже рассказал мне, что освобождал банки от старых заготовок, мыл и вывешивал на это «дерево» для просушки, чтобы осенью вновь наполнить их плодами очередного урожая. Он делал все это сам, что мне очень нравилось — казалось романтичным.)
Придерживаясь узкой полоски тени у стены особняка, я начала продвигаться на звук, доносившийся из той части сада, где Ромео копал землю. Я шла медленно, крадучись, обогнула угол дома… И вот!.. Прелестная живописная картина, достойная кисти Рафаэля: Ромео в саду, залитом ярким солнцем.
Сад с трех сторон был обнесен высокой живой изгородью, стена дома завершала этот открытый прямоугольник. Хотя за изгородью были видны лишь плечи Ромео, я могла наблюдать, как он работает. Именно эти сильные плечи пробудили во мне желание подойти ближе. Мне надо было рассмотреть его получше.
Но как мне было приблизиться, чтобы увидеть все, все , что я могла бы разглядеть, оставшись при этом незамеченной? Мое сердце билось учащенно: одно то, что этот юноша находился так близко, заставляло меня испытывать никогда не изведанные ранее чувства.
Сад был великолепен, столь же красив, как и мальчик, ухаживающий за ним. Сочетание тех могущественных сил, что вкладывала в его почву Себастьяна (не говоря уже о некоем ритуале, исполняемом каждый февраль), с трудом Ромео дало в результате невероятно крупные плоды: помидоры приходилось держать обеими руками, тыквы — вывозить из сада на тачке. Более того, урожай иногда случался в необычное время года, поэтому Ромео мог подать на стол похлебку из злаков в мае, а суп из свежих овощей — в разгар зимы.
Повернув за угол и выйдя из тени на свет, я увидела несколько высаженных шпалерами абрикосовых деревьев, умело ухоженных и подвязанных, стоящих вплотную к стене. Я подкралась еще ближе к саду, полагая, что идеально ровные ряды фруктовых деревьев скрывают меня. И вот наконец — полный обзор сада и садовника.
Стоя совершенно неподвижно, словно слившись с окружающими меня деревьями, я упивалась никогда не виданным зрелищем красивого и почти обнаженного мужчины (это не было демоническим наваждением — его красота была совершенно иного рода).
На работавшем под лучами жаркого солнца Ромео не было ничего, кроме старых деревянных башмаков и штанов цвета индиго, подрубленных выше коленей и подвязанных в поясе белой бечевкой.
Он сгибался, раз за разом погружая в землю железное лезвие мотыги, темные кудрявые волосы до плеч закрывали лицо. Хотя я и не могла разглядеть лица Ромео во всех подробностях, я уже точно знала, что оно красиво: высокий лоб, широко посаженные синие глаза с длинными ресницами, довольно большой нос, красные толстые губы и… Моп Dieu! Даже теперь моя кровь бурлит в жилах при этом воспоминании!
Не имея возможности разглядеть лица Ромео, я предполагала, что и он не видит меня здесь, у стены, между двумя деревьями с ровной, почти плоской кроной. (Я была похожа на ребенка, который, прячась, закрывает глаза руками.) Без сомнения, я просто пожирала его глазами, нагло, бесстыдно: эти широкие плечи, мускулы, двигающиеся при каждом взмахе мотыги под загорелой, покрытой веснушками от солнца кожей. Не отрывала глаз от его волнообразно колышащегося торса, от упругой спины, переходящей в узкую талию, крепких мускулистых бедер, от грубой материи его укороченных штанов… Вбирала взглядом крупные мышцы икр, спускающиеся к лодыжке, к мягкому, покрытому венами подъему стопы, выглядывавшему из-под потертых кожаных ремешков сабо… Я все это поглощала взором.
Итак, в каких-нибудь пятнадцати шагах от меня стоял Ромео, а кровь моя билась в висках, растекаясь по жилам… да, должна признать, что пару раз мне пришлось опереться о каменную стену и даже уцепиться за чахлые ветви абрикосового дерева. Но я, по крайней мере, не упала в обморок, как в тот раз во время ужина, когда вся была словно охвачена пламенем, разожженным Асмодеем.
Наконец Ромео распрямился, положил обе руки на мотыгу и оперся на нее, щурясь на солнце. Потом встряхнул головой, и несколько капель пота упали с его лба на землю, как ниточки серебра, как алмазная крошка, — должна со стыдом признаться, что в то мгновение жаждала ощутить на губах их соленый вкус. Навалившись грудью на мотыгу, черенок которой упирался в левое плечо близ сердца, Ромео провел обеими перепачканными в земле руками по своим густым черным волосам. Потом медленно приложил одну руку к груди, и я услышала свой вздох, почувствовала свое дыхание, с шумом вырвавшееся наружу.
Ромео окружало плотное кольцо петухов, кур и цыплят. Куры разрывали когтями землю, сводя на нет работу Ромео, сгребали ее в беспорядочные кучи, усаживаясь на них, как на насест. Вокруг резвились еще покрытые пухом цыплята, вертясь под ногами у Ромео, так что ему все время приходилось их отгонять. Курицы остервенело носились друг за дружкой, описывая причудливые зигзаги, кудахча, невысоко взлетая и вновь опускаясь. Петухи величественно пыжились у ног Ромео, их перья отливали на солнце черным, золотым, красным и зеленым, кончики гребней пламенели над их узкими головами. Бессмысленное кукареканье, мгновенно передававшееся от одного петуха к другому, разрывало прокаленную добела солнцем полуденную тишину.
Ромео отпустил мотыгу, позволив ей упасть, и ступил на архипелаг синих, зеленых и серых сланцевых плиток, которыми была выложена дорожка, ведущая из сада. Он сбросил сабо и направился, ступая по плиткам босыми ногами, к тому месту, где стояла я. Я вжалась спиной в стену. Он приближался.
Мне страстно хотелось исчезнуть. Сделать это я не могла, что еще мне оставалось? Выйти навстречу, словно я только что приехала? Остаться стоять, притворившись, что восхищаюсь умело ухоженными деревьями? Или стремглав бежать к дальнему краю имения и броситься в море?
Я уже почти остановилась на последнем, когда Ромео, не сказав ни единого слова, не бросив взгляда, прошел в пяти шагах от меня. Повернув налево (если бы направо, мы оказались бы лицом к лицу!), он проследовал к помпе, черный железный завиток которой торчал из земли вопросительным знаком.
Со своего места я наблюдала, как Ромео наклонился, чтобы поднять старое деревянное, обитое медью ведро. Поставив его под выходной патрубок, он начал качать воду. Ромео стоял спиной ко мне. То ли призвав на помощь остатки мужества, то ли потеряв осторожность, я сделала сначала один, потом второй, третий, четвертый шаг в его сторону и теперь стояла, прижавшись к стене, у последнего дерева в ряду.
Был ли у меня план, какая-то отговорка, припасенная про запас? Что я скажу, когда Ромео обернется и увидит, как я стою, уставившись на него? Если бы я действительно знала, что собираюсь делать, я бы не вспоминала об этом сейчас: если бы я смогла припомнить, о чем я тогда думала, я чувствовала бы себя обязанной изложить здесь свои мысли, усилив раз в десять свое и без того изрядное смущение.
Ромео наполнил ведро. Разогнувшись, он развязал бечевку, затянутую узлом на поясе; синие штаны упали к его лодыжкам, и он отшвырнул их ногой в сторону. Он был совершенно голым! Синюю ткань сменила белая, как алебастр, незагорелая плоть, твердые округлые ягодицы. Все еще стоя ко мне спиной, Ромео наклонился, чтобы поднять ведро. Он держал его обеими руками высоко над головой. Затем опрокинул ведро (при этом меня, а вовсе не его пробрала дрожь), окатив колодезной водой голову, спину, все тело.
Сделав это, он постоял какое-то время неподвижно, держа ведро над головой. Последние капли воды стекали по его коже. Он весь блестел, сверкал на солнце.
Наконец он резко встряхнул волосами, словно собака, вышедшая из пруда или лужи.
Наблюдая за ним, разглядывая его, я видела, что он дрожит. Могла ли вода из глубинных слоев почвы быть такой холодной? А может быть, мой Ромео (я думала о нем как о моем Ромео с первого раза, когда увидела, как он выходит из кухни, держа в руках супницу)… может, мой Ромео плакал?
Но нет. Когда он внезапно обернулся, заставив меня вздрогнуть, я увидела, что он смеется! Да, он стоял, глядя прямо на меня, с открытой веселой улыбкой.
— Batard! — воскликнула я, но как ни была смущена, не могла оторваться… не глядеть на него.
Только когда он опустил ведро, взяв его под мышку, как мяч, только тогда я отвела взгляд. Я стояла, уставившись в землю, когда он непринужденно сказал на смеси бретонского и французского:
— Знаешь, не у всех есть в домах турецкие бани.
Он говорил что-то еще про «свежий воздух», но к этому моменту я утратила способность что-либо понимать.
К счастью, я и на этот раз не лишилась чувств и не умерла прямо здесь на месте, как того желала. Я просто стояла, не в силах вымолвить ни слова. Ни на что не была способна: ни говорить, ни слышать, ни повернуться и уйти. Как те индейки, что безмолвно тонут, не отрывая взгляда от падающего с неба дождя. Так мы и стояли: я, с разинутым ртом, уставившись на него во все глаза, и Ромео, улыбаясь и нисколько не смущаясь своей наготы.
Он подошел ко мне и встал рядом, но прежде натянул свои синие штаны и нашел сабо, валявшиеся на дорожке сада. Эти его действия я восприняла как новое сотворение мира.
Стоя рядом со мной, Ромео просто сказал:
— Пошли. — И, оценив положение солнца на небе, добавил: — У нас еще есть немного времени.
Он положил руки мне на плечи. Мы стояли лицом к лицу в шаге друг от друга. Казалось, он сейчас поцелует меня (и хоть мне и неловко так говорить, я была готова к этому), но он повернул меня спиной к себе, и я почувствовала, как зеленый халат соскальзывает с моих плеч.
— Можно я его надену? — спросил он. — Не замерзнешь без него?
Я сумела выдавить улыбку в знак согласия, стоя рядом в одной тонкой белой сорочке. Халат на Ромео смотрелся невероятно красиво, хотя и был несколько тесноват на груди и в плечах. Казалось, что загорелая кожа Ромео так и пылает сквозь шелк, еще более подчеркивая его изумрудный цвет. Он развязал пояс халата, чтобы сделать его более свободным. Я проследила за взглядом Ромео, скользнувшим вниз, и обнаружила, что соски грудей выдают мое возбуждение. Ромео расплылся в улыбке, потом схватил меня за запястья, когда я подняла руки, чтобы закрыть ими грудь.
— Зачем? — спросил он. Я не ответила, руки мои упали.
Я осознавала, что многие из моих тогдашних ощущений я испытывала впервые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Внезапно раздался шум, и я положила на место старый гроссбух.
Это был первый шум, который я услышала за целый день, по крайней мере мне так показалось. Опасаясь ступать на половицы (а вдруг они провалятся?), я стояла неподвижно, прислушиваясь. Нет, это не звук дерева, не звук шатающихся досок. Это был звук чего-то… кованого , железного, соприкасающегося с чем-то мягким. Лопата. Да, это была лопата…
Я медленно дошла до окна, откинула старый железный крючок, удерживающий вместе две деревянные ставни, и аккуратно, осторожно распахнула их. Я была готова к тому, что ставни слетят с петель, как дверь до этого, или сами петли отвалятся от каменных стен и вместе со ставнями рухнут вниз с высоты четвертого этажа, но этого не произошло. Внезапно какая-то птица захлопала крыльями на крыше, как раз над окном: похоже, я разворошила гнездовье грачей. Вздрогнув, я отшатнулась от подоконника, когда множество черных как сажа птиц стремительно пронеслись темными звездами по залитому солнцем небу… Казалось, прошла вечность, пока успокоилось это темное созвездие… и снова тишина.
Это окно не выходило на море, как я ожидала: то была другая сторона особняка с видом на поля, полого спускавшиеся к лесу, о котором мне говорили. Эта тесно сплоченная масса деревьев темнела вдалеке, судя по всему, почти не пропуская свет. Что касается полей, то они, очевидно, какое-то время не обрабатывались, но были обнесены оградой и все еще служили пастбищем: я даже различила вдалеке несколько некрасивых, каких-то угловатых силуэтов — то были коровы. Конечно, было разумно держать несколько коров в этом уединенном месте; несомненно, где-то были и куры, свиньи, возможно, несколько коз. Вся остальная местность вокруг вернулась в свое первоначальное состояние: высокая трава выжжена летним солнцем до коричневато-золотистого цвета, там и здесь разноцветными пятнами росли полевые цветы, ближе к дому под тяжестью своих ярких головок клонились к земле подсолнухи. Но больше всего бросались в глаза яркие красные маки, словно рубины, разбросанные по склону рукой какого-то великана.
…И снова этот шум откуда-то снизу слева. Я высунулась из окна, так что могла видеть пространство, прилегающее к дому. Да, там, в саду… От дома шли чередующиеся полосы вскопанной и невскопанной земли, а в самом центре сада стоял, нагнувшись, Ромео. Он переворачивал комья земли мотыгой.
Я совсем забыла о скрипящих досках пола. Взяв в руку туфли (на этих скользких подошвах я едва ли смогла бы передвигаться так быстро!), я покинула чердак и спустилась на три пролета вниз. Быстро свернув на площадку второго этажа, я добралась до лестницы гораздо более узкой, чем та, по которой взбиралась раньше, — она предназначалась для слуг. На дне темного лестничного колодца я увидела отверстие без двери, выходившее в сад.
И вот наконец я во дворе. Неподалеку от дверного проема стояло какое-то хитрое приспособление, напоминающее огородное пугало из стекла. При ближайшем рассмотрении оно оказалось сделанным из дерева — многорукая штуковина с меня ростом, игравшая, очевидно, всегда ту же роль, что сейчас: на ее ветвях были подвешены большие стеклянные банки. Висели ли они здесь после мытья для просушки? Или подвергались для какой-то цели воздействию солнца? Конечно, не самая большая тайна, с какой мне приходилось сталкиваться, но тем не менее тайна. (Ромео позже рассказал мне, что освобождал банки от старых заготовок, мыл и вывешивал на это «дерево» для просушки, чтобы осенью вновь наполнить их плодами очередного урожая. Он делал все это сам, что мне очень нравилось — казалось романтичным.)
Придерживаясь узкой полоски тени у стены особняка, я начала продвигаться на звук, доносившийся из той части сада, где Ромео копал землю. Я шла медленно, крадучись, обогнула угол дома… И вот!.. Прелестная живописная картина, достойная кисти Рафаэля: Ромео в саду, залитом ярким солнцем.
Сад с трех сторон был обнесен высокой живой изгородью, стена дома завершала этот открытый прямоугольник. Хотя за изгородью были видны лишь плечи Ромео, я могла наблюдать, как он работает. Именно эти сильные плечи пробудили во мне желание подойти ближе. Мне надо было рассмотреть его получше.
Но как мне было приблизиться, чтобы увидеть все, все , что я могла бы разглядеть, оставшись при этом незамеченной? Мое сердце билось учащенно: одно то, что этот юноша находился так близко, заставляло меня испытывать никогда не изведанные ранее чувства.
Сад был великолепен, столь же красив, как и мальчик, ухаживающий за ним. Сочетание тех могущественных сил, что вкладывала в его почву Себастьяна (не говоря уже о некоем ритуале, исполняемом каждый февраль), с трудом Ромео дало в результате невероятно крупные плоды: помидоры приходилось держать обеими руками, тыквы — вывозить из сада на тачке. Более того, урожай иногда случался в необычное время года, поэтому Ромео мог подать на стол похлебку из злаков в мае, а суп из свежих овощей — в разгар зимы.
Повернув за угол и выйдя из тени на свет, я увидела несколько высаженных шпалерами абрикосовых деревьев, умело ухоженных и подвязанных, стоящих вплотную к стене. Я подкралась еще ближе к саду, полагая, что идеально ровные ряды фруктовых деревьев скрывают меня. И вот наконец — полный обзор сада и садовника.
Стоя совершенно неподвижно, словно слившись с окружающими меня деревьями, я упивалась никогда не виданным зрелищем красивого и почти обнаженного мужчины (это не было демоническим наваждением — его красота была совершенно иного рода).
На работавшем под лучами жаркого солнца Ромео не было ничего, кроме старых деревянных башмаков и штанов цвета индиго, подрубленных выше коленей и подвязанных в поясе белой бечевкой.
Он сгибался, раз за разом погружая в землю железное лезвие мотыги, темные кудрявые волосы до плеч закрывали лицо. Хотя я и не могла разглядеть лица Ромео во всех подробностях, я уже точно знала, что оно красиво: высокий лоб, широко посаженные синие глаза с длинными ресницами, довольно большой нос, красные толстые губы и… Моп Dieu! Даже теперь моя кровь бурлит в жилах при этом воспоминании!
Не имея возможности разглядеть лица Ромео, я предполагала, что и он не видит меня здесь, у стены, между двумя деревьями с ровной, почти плоской кроной. (Я была похожа на ребенка, который, прячась, закрывает глаза руками.) Без сомнения, я просто пожирала его глазами, нагло, бесстыдно: эти широкие плечи, мускулы, двигающиеся при каждом взмахе мотыги под загорелой, покрытой веснушками от солнца кожей. Не отрывала глаз от его волнообразно колышащегося торса, от упругой спины, переходящей в узкую талию, крепких мускулистых бедер, от грубой материи его укороченных штанов… Вбирала взглядом крупные мышцы икр, спускающиеся к лодыжке, к мягкому, покрытому венами подъему стопы, выглядывавшему из-под потертых кожаных ремешков сабо… Я все это поглощала взором.
Итак, в каких-нибудь пятнадцати шагах от меня стоял Ромео, а кровь моя билась в висках, растекаясь по жилам… да, должна признать, что пару раз мне пришлось опереться о каменную стену и даже уцепиться за чахлые ветви абрикосового дерева. Но я, по крайней мере, не упала в обморок, как в тот раз во время ужина, когда вся была словно охвачена пламенем, разожженным Асмодеем.
Наконец Ромео распрямился, положил обе руки на мотыгу и оперся на нее, щурясь на солнце. Потом встряхнул головой, и несколько капель пота упали с его лба на землю, как ниточки серебра, как алмазная крошка, — должна со стыдом признаться, что в то мгновение жаждала ощутить на губах их соленый вкус. Навалившись грудью на мотыгу, черенок которой упирался в левое плечо близ сердца, Ромео провел обеими перепачканными в земле руками по своим густым черным волосам. Потом медленно приложил одну руку к груди, и я услышала свой вздох, почувствовала свое дыхание, с шумом вырвавшееся наружу.
Ромео окружало плотное кольцо петухов, кур и цыплят. Куры разрывали когтями землю, сводя на нет работу Ромео, сгребали ее в беспорядочные кучи, усаживаясь на них, как на насест. Вокруг резвились еще покрытые пухом цыплята, вертясь под ногами у Ромео, так что ему все время приходилось их отгонять. Курицы остервенело носились друг за дружкой, описывая причудливые зигзаги, кудахча, невысоко взлетая и вновь опускаясь. Петухи величественно пыжились у ног Ромео, их перья отливали на солнце черным, золотым, красным и зеленым, кончики гребней пламенели над их узкими головами. Бессмысленное кукареканье, мгновенно передававшееся от одного петуха к другому, разрывало прокаленную добела солнцем полуденную тишину.
Ромео отпустил мотыгу, позволив ей упасть, и ступил на архипелаг синих, зеленых и серых сланцевых плиток, которыми была выложена дорожка, ведущая из сада. Он сбросил сабо и направился, ступая по плиткам босыми ногами, к тому месту, где стояла я. Я вжалась спиной в стену. Он приближался.
Мне страстно хотелось исчезнуть. Сделать это я не могла, что еще мне оставалось? Выйти навстречу, словно я только что приехала? Остаться стоять, притворившись, что восхищаюсь умело ухоженными деревьями? Или стремглав бежать к дальнему краю имения и броситься в море?
Я уже почти остановилась на последнем, когда Ромео, не сказав ни единого слова, не бросив взгляда, прошел в пяти шагах от меня. Повернув налево (если бы направо, мы оказались бы лицом к лицу!), он проследовал к помпе, черный железный завиток которой торчал из земли вопросительным знаком.
Со своего места я наблюдала, как Ромео наклонился, чтобы поднять старое деревянное, обитое медью ведро. Поставив его под выходной патрубок, он начал качать воду. Ромео стоял спиной ко мне. То ли призвав на помощь остатки мужества, то ли потеряв осторожность, я сделала сначала один, потом второй, третий, четвертый шаг в его сторону и теперь стояла, прижавшись к стене, у последнего дерева в ряду.
Был ли у меня план, какая-то отговорка, припасенная про запас? Что я скажу, когда Ромео обернется и увидит, как я стою, уставившись на него? Если бы я действительно знала, что собираюсь делать, я бы не вспоминала об этом сейчас: если бы я смогла припомнить, о чем я тогда думала, я чувствовала бы себя обязанной изложить здесь свои мысли, усилив раз в десять свое и без того изрядное смущение.
Ромео наполнил ведро. Разогнувшись, он развязал бечевку, затянутую узлом на поясе; синие штаны упали к его лодыжкам, и он отшвырнул их ногой в сторону. Он был совершенно голым! Синюю ткань сменила белая, как алебастр, незагорелая плоть, твердые округлые ягодицы. Все еще стоя ко мне спиной, Ромео наклонился, чтобы поднять ведро. Он держал его обеими руками высоко над головой. Затем опрокинул ведро (при этом меня, а вовсе не его пробрала дрожь), окатив колодезной водой голову, спину, все тело.
Сделав это, он постоял какое-то время неподвижно, держа ведро над головой. Последние капли воды стекали по его коже. Он весь блестел, сверкал на солнце.
Наконец он резко встряхнул волосами, словно собака, вышедшая из пруда или лужи.
Наблюдая за ним, разглядывая его, я видела, что он дрожит. Могла ли вода из глубинных слоев почвы быть такой холодной? А может быть, мой Ромео (я думала о нем как о моем Ромео с первого раза, когда увидела, как он выходит из кухни, держа в руках супницу)… может, мой Ромео плакал?
Но нет. Когда он внезапно обернулся, заставив меня вздрогнуть, я увидела, что он смеется! Да, он стоял, глядя прямо на меня, с открытой веселой улыбкой.
— Batard! — воскликнула я, но как ни была смущена, не могла оторваться… не глядеть на него.
Только когда он опустил ведро, взяв его под мышку, как мяч, только тогда я отвела взгляд. Я стояла, уставившись в землю, когда он непринужденно сказал на смеси бретонского и французского:
— Знаешь, не у всех есть в домах турецкие бани.
Он говорил что-то еще про «свежий воздух», но к этому моменту я утратила способность что-либо понимать.
К счастью, я и на этот раз не лишилась чувств и не умерла прямо здесь на месте, как того желала. Я просто стояла, не в силах вымолвить ни слова. Ни на что не была способна: ни говорить, ни слышать, ни повернуться и уйти. Как те индейки, что безмолвно тонут, не отрывая взгляда от падающего с неба дождя. Так мы и стояли: я, с разинутым ртом, уставившись на него во все глаза, и Ромео, улыбаясь и нисколько не смущаясь своей наготы.
Он подошел ко мне и встал рядом, но прежде натянул свои синие штаны и нашел сабо, валявшиеся на дорожке сада. Эти его действия я восприняла как новое сотворение мира.
Стоя рядом со мной, Ромео просто сказал:
— Пошли. — И, оценив положение солнца на небе, добавил: — У нас еще есть немного времени.
Он положил руки мне на плечи. Мы стояли лицом к лицу в шаге друг от друга. Казалось, он сейчас поцелует меня (и хоть мне и неловко так говорить, я была готова к этому), но он повернул меня спиной к себе, и я почувствовала, как зеленый халат соскальзывает с моих плеч.
— Можно я его надену? — спросил он. — Не замерзнешь без него?
Я сумела выдавить улыбку в знак согласия, стоя рядом в одной тонкой белой сорочке. Халат на Ромео смотрелся невероятно красиво, хотя и был несколько тесноват на груди и в плечах. Казалось, что загорелая кожа Ромео так и пылает сквозь шелк, еще более подчеркивая его изумрудный цвет. Он развязал пояс халата, чтобы сделать его более свободным. Я проследила за взглядом Ромео, скользнувшим вниз, и обнаружила, что соски грудей выдают мое возбуждение. Ромео расплылся в улыбке, потом схватил меня за запястья, когда я подняла руки, чтобы закрыть ими грудь.
— Зачем? — спросил он. Я не ответила, руки мои упали.
Я осознавала, что многие из моих тогдашних ощущений я испытывала впервые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88