На ней играли оранжевые, красные, белые и желтые блики. От некоторых из рыбин расходились по глади бассейна круги, когда те жадно хватали что-то с поверхности своими белесыми округлыми ртами. То была стая карпов, шевелящаяся в чреве бассейна, будто сгусток пульсирующих сердец.
Себастьяна продолжила:
— Там, посреди бассейна, стоит Латона. Младенца на ее руках зовут Аполлон. — И она быстро рассказала мне античный миф до конца. В нем говорилось о том, как Латона пыталась скрыться от гнева Юноны, супруги Юпитера, который открыто посмел возжелать Латону. Во время бегства, когда несчастная остановилась, чтобы попить из ручья, на Латону с сыном набросилась по наущению Юноны толпа крестьян. Но тут вмешался Юпитер и превратил крестьян в жаб; этот момент и запечатлен в композиции фонтана: жабы — некоторые из них сохранили человеческие черты, в частности лица и руки, — припали к земле, готовясь прыгнуть на мать и дитя… — Конечно, в Версале есть куда более красивые фонтаны, но я всегда предпочитала этот и часто сиживала подле него.
Себастьяна провела рукой по воде, очищая ту от покрывавшей ее поверхность пленки. И тотчас рядом вынырнули белесые, широко раскрытые рты.
— Они целуют меня, — улыбнулась она. — И просят чего-нибудь. — Она подняла руку и оторвала лепесток от розы в своей косе. Разжав пальцы, она смотрела, как тот падает на воду, и вдруг резким движением схватила первого подплывшего к нему карпа, вытащила из воды и подняла над головой. Румяный и мускулистый, толщиной с ее руку, он трепыхался, блестя на солнце. Жабры его открывались и закрывались. Глаза были тусклыми и пустыми. Как она крепко его держит! Неужто даст ему умереть?
Нет. Она сунула руку с карпом в бассейн и там, под водой, отпустила, но далеко не сразу: сперва я услышала леденящие кровь звуки поцелуев — то другие рыбины присасывались к ее руке. И только тут, когда она велела мне сесть, я заметила, что стою на ногах, отступив от фонтана, а стало быть, от нее. Я села. И пододвинулась к Себастьяне, как было велено.
— Ты видела мои глаза, — проговорила она отрешенно.
Я кивнула, давая понять, что да, видела. Она имела, конечно, в виду то странное, что я заметила в них, те вращающиеся очертания чего-то, какие я видела также в глазах Малуэнды. Кстати, что стало с моей наперсницей? Где она? Увижу ли я ее? И вообще, кто она такая? Дух животного, подобно тому как Мадлен и отец Луи — духи людей?
Себастьяна заговорила о своих глазах. Но я ждала лишь одного слова: ведьма. Я хотела услышать его; хотела, чтобы Себастьяна сказала, что я и она — одинаковые. Обе ведьмы. Я хотела, чтобы она это сказала, еще до того, как смогла сама в это поверить. Хотела, чтобы она говорила об этом, пока я не привыкну к ее словам и смысл их не покажется мне такою же правдой, как деяния тех святых, которым я так долго молилась, в которых так долго верила… Но Себастьяна решила не говорить того, что мне хотелось услышать, — во всяком случае, напрямую, — а вместо этого предпочла рассказать вкратце следующую историю.
— В городе Ферраре, — начала она, — в шестнадцатом веке две сестры-сироты предстали перед судом инквизиции, обвиненные в колдовстве. Старшая (ей было десять, тогда как сестре ее всего шесть) сказала инквизиторам, что, если ее освободят, она научит их безошибочно находить разыскиваемых ведьм. «Как?» — спросил глава трибунала, все равно собираясь сжечь обеих, что впоследствии действительно исполнил. Тогда-то старшая и поведала ему о l'oeil de crapaud , о жабьем глазе… Сестры, видишь ли, были ведьмами. И они знали, что жабий глаз есть признак всех истинных ведьм, их, можно сказать, метка.
Что Себастьяна этим хотела сказать? Значит ли это, что все ведьмы помечены печатью дьявола, как полагали большинство охотившихся на них? А я тоже помечена?
— Все эти процессы над ними, — возразила моя собеседница, — все эти пытки и казни, тщетные поиски и ложные находки, метки дьявола… Все это ужасная и страшная чепуха. Ибо те немногие истинные ведьмы, которым случалось предстать перед инквизицией, носили свой знак в себе, в центре глаза, и могли по желанию показывать его или скрывать. — Она поглядела на меня очень серьезно и добавила: — То же, конечно, относится и к их наперсницам.
Так вот что означали вращающиеся очертания жаб, которые я видела в глазах Малуэнды, когда та сидела у меня на коленях, истекая кровью из полученных ран! Но тут у меня в голове стали возникать новые и новые вопросы, их становилось все больше, и я испугалась, что могу сойти с ума…
Во мне заговорил внутренний голос, он хотел быть услышанным, выплеснуться, подобно извергаемым жабами струям воды, и я с удивлением услышала собственный вопрос:
— Так я ведьма?
В ответ Себастьяна протянула мне зеркальце с длинною ручкой. Должно быть, оно лежало рядом с ней с другой стороны, потому что доселе я его не видела. Оно было древним, из полированного серебра, а рукоятка имела вид обнаженной женщины, приподнимающей блестящий диск на воздетых руках.
— Смотри, — сказала Себастьяна, держа зеркало прямо передо мною. — Задай себе этот вопрос.
Я не стала смотреть в зеркальце. Вместо этого я заглянула в ослепительно голубые глаза Себастьяны.
— Не в мои, — возразила она, — в свои.
Внезапно я увидела свое лицо на серебристой поверхности.
— Ты красива, и понимаешь это сама, — заметила Себастьяна. Я не стала ей возражать. — Красива одновременно и девичьей, и юношеской красотой.
Глаза мои в зеркале стали меняться. Но я не поняла, отчего это происходит; сознательно я этого не хотела. Все, что я делала, — это вглядывалась в зеркало, но чем дольше я это делала, тем менее четкими становились границы зрачка. Я зажмурилась. Открыла глаза, посмотрела в сторону. Но я знала, что мне предстоит заглянуть в зеркало еще раз, и догадывалась, что в нем увижу: совершенно круглые края зрачка здесь и там расплывутся, пойдут зеленоватыми бородавчатыми пятнами, примут форму ириса. Похожего на пупырчатые лапки жабы. Так и случилось. А с белками глаз ничего не произошло. И взор не затмился, и острота зрения не ухудшилась — я же настойчиво продолжала терзать себя: «Кто я? Ведьма?» И сама нашептывала ответ: «Ведьма же, ведьма. Ведьма ». Нашептывала до тех пор, пока испрашиваемое не свершилось и в зеркале не отразились мои собственные «ведьмины глаза».
Ответ был получен.
Я могла бы смотреться в зеркало до ночи, но Себастьяна опустила его, дав мне увидеть ее глаза с изменившими очертания зрачками.
— Мы обе ведьмы, — сказала она, крепко сжав мою руку, и, помолчав, продолжила: — У тебя есть вопросы.
Наконец-то! С какого из них мне начать, и как мне…
— Не задавай их сейчас, — промолвила Себастьяна, вставая. И отняла свою руку. Она отсылала меня прочь? Нет, уходила сама.
На том мы и расстались. Себастьяна пошла к дому, но, сделав несколько шагов, обернулась, будто забыла что-то сказать, и ее улыбка распахнулась передо мной еще шире, чем ее объятия, в которые она словно желала заключить весь Враний Дол.
— Добро пожаловать. — Ее широкими синими рукавами играл пахнущий морем бриз, и движения их были столь же изящны, как и ее собственные. — Наслаждайся розами. Гуляй по лужайкам. — Еще несколько удаляющихся шагов. — Ах да, вот еще, милочка, — спохватилась она, быстро обернувшись, — никогда не ходи в лес. — Она преклонила колени — на миг мне почудилось, что передо мною. Но нет, просто ей захотелось понюхать на низком кусте розу с лиловыми лепестками («Belle sans flatterie » — гласила табличка). Затем, подойдя к другому кусту, она двумя пальцами сорвала самый пышный цветок, на сей раз с розоватым отливом и тем нежным оттенком, какой бывает на внутренней стороне у некоторых раковин («абеляр»), и подбросила его, точно монетку, не удосужившись еще раз взглянуть на меня. — Колокол к ужину прозвучит в девять. Сегодня ужин в твою честь. — И тут она повернулась ко мне, чтобы с едва заметной улыбкой, в которой сквозило ехидство, прибавить: — И не забудь, пожалуйста, переодеться. — Она поднесла к носу розоватый цветок, глубоко втянула в себя его аромат и, грациозно махнув рукой, скрылась за живой изгородью, напевая мотив, который сочинил Скарлатти… а может быть, и не он.
ГЛАВА 16Я принимаю ванну

Какое-то время я еще просидела у фонтана в розарии. Косые лучи заходящего солнца освещали кусты роз так, что их листы источали сияние — зеленое сверху и золотое снизу, — а лепестки цветов неярко пестрели множеством пастельных тонов. Воздух казался густым, насыщенным благоуханием роз и запахом шоколадной пудры, щедро рассыпанной у их корней.
Порою я направляла взгляд к горизонту, где море сходилось с небом. Берег был рядом, но вода отошла далеко: настало время отлива. От фонтана, с того места, где я сидела, замок был почти не виден… Скоро я обо всем забыла, увлеченная созерцанием карпов, которые играли в воде и, подобно огненным стрелам, устремлялись туда, куда в тот момент падала отбрасываемая мною тень.
Я могла бы вечно сидеть вот так, на краю фонтана, в ожидании новых чудес. Но нет, нужно было идти. Я встала и пошла обратно в студию. Повернув налево у живой изгороди — не такой высокой, как остальные, — я еще раз взглянула поверх нее на горизонт и отступившее море. Поместье располагалось на холме у обширной бухты. Склон, который вел к ней, был весь усеян большими камнями и сыпучими дюнами. Уже от корней кустов на крайних шпалерах розария земля едва ли не на моих глазах осыпалась, чтобы смешаться с бескрайними песками пляжа или быть унесенной на обнажающееся при отливе морское дно. Море казалось далекой волнистою полосой.
Это было красиво, невероятно красиво. Солнце садилось. Небо светилось нежнейшими красками, будто на нижних краях летучих облаков отразился весь розовый сад. Лиловый цвет переходил в красный, красный — в оранжевый, в розовый, в кремовый…
Но вскоре все цвета потускнели, сведясь к одному — темно-синему. Затем на небо выплыл месяц, подобный серебряному серпу, очень, должно быть, острому, тусклый свет которого… Я почувствовала себя замерзшей и одинокой.
Как мне захотелось вернуться в комнату, где я проснулась!
Но, приняв решение вернуться туда и как можно скорее пройти через розарий, я остановилась, едва тронувшись в путь: не могла идти дальше.
Я впервые увидела воочию, по-настоящему, что представляет собой Равендаль, он же Враний Дол: замок казался парящим в небе драгоценным камнем прекрасной огранки, мерцающим всеми темными своими гранями. Мне стало не по себе, но сердце замерло от благоговейного восторга. Над сравнительно низкой студией нависало протянувшееся за ней длинное каменное крыло. Его темные стены уходили ввысь, и в разбросанных здесь и там окнах виднелись огоньки зажженных свечей. Замок казался огромным, необозримым, — по существу, он таким и был.
Если принять во внимание совсем не маленькие размеры студии, где я пробудилась от сна, почему я не могла предположить, что Враний Дол столь велик? Почему его мглистая каменная громада так потрясла меня?.. Не знаю, но это было именно так. И я побрела вдоль живых изгородей, вдоль шпалер, отягощенных мириадами цветов, все время бросая взгляды на замок, чтобы снова и снова видеть его, — и каждый раз он представал передо мной немного другим. Перламутр, отколовшийся от устричных раковин, поблескивал матово-голубыми искрами, похрустывая под моими неверными шагами.
Когда я в некотором рассеянии подошла к двери студии, моим единственным желанием стало узнать, который час. Не пропустила ли я удары колокола, приглашающие на ужин? Я вбежала в комнату. Там на каминной полке стояли часы. Взглянув на них, я поняла, что скоро раздастся звон колокола, — у меня оставалось совсем мало времени.
По всей комнате виднелись горящие белые свечи, толстые и высокие, на подставках из кованого железа. Их огоньки выхватывали из темноты то, на что я доселе не обращала внимания, — вощеный паркет, золоченую лепнину, облезшие зеркала, обнажившие свое исподнее, подобно тому как неряшливая женщина может показать подол нижней юбки. Колеблющееся пламя высоких свечей заставляло их отбрасывать длинные неверные тени, и в шевелении этих теней стенные росписи неожиданно ожили.
Под мраморною каминной доской теперь горел огонь. Я села поближе к пламени, отделенному от меня каминным экраном, — и тут с волнением обнаружила, что дверцы двух из стоящих в студии шкапов открыты настежь. Казалось, половодье одежд всевозможных покроев и стилей, платьев на любой вкус может выплеснуться на лежащие рядом с ними коврики! Я приступила к более тщательному осмотру имеющегося гардероба, но, едва принявшись изучать предложенные мне туалеты, остановилась. Меня чуть не прошиб холодный пот, когда я поняла, что шкапы, будто в насмешку, набиты и женскою, и мужскою одеждой.
Я сорвала с себя ночную сорочку, кинулась опрометью к давешнему высокому зеркалу и наклонила его овал так, чтобы… Не знаю, стоит ли говорить, что я сделала потом…
Mais поп , я зашла слишком далеко, чтобы остановиться на полпути, итак…
Я подкатила трюмо к короткому дивану (обитому, разумеется, изумрудным атласом и к тому же гвоздиками с очаровательными золотыми шляпками) и, двигая его капельку туда, капельку сюда, добилась, чтобы оно… Затем я легла и окинула себя долгим нескромным взглядом. Оценивающим, если хотите.
Значило ли это «тешить» или «позорить» себя, против чего меня столь часто и столь туманно предостерегали? Я не уверена. Нет, навряд ли — ибо то было настолько приятно, что и словами не выразить. И ничего позорного в том я не нашла. Очень скоро мои мысли… хотя то, что последовало, едва ли можно назвать мыслями. Скорее то был инстинкт. Некая чувственность захватила меня, и я сделала то, что сделала, словно мои руки были вовсе и не мои. Проведя ладонями по животу, я ощутила, как чуть заметные волоски (нежнейший пушок) приподнялись по всему телу; пальцы мои заскользили еще выше, к основанию грудей, и… и когда я впервые коснулась их шероховатых розовых кончиков, то почувствовала, как ресницы мои затрепетали, а глаза сами собой стали закатываться… и внезапно в глазах у меня померкло — чувство, показавшееся мне отрадным и удивительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88