— Некоторые существа — заново рожденные, они — всего лишь результат чистого акта Творения .
— Но расскажи, — настаивала я, — расскажи, что случилось, когда ты действительно родилась?
— При родах?.. Ах да. Сначала я увидела ослепляющий свет, такой же, какой видела, когда умирала. Но заметь: это не тот свет, который манит, ведет к себе; о свете такого рода только и говорят истеричные люди. Нет, то был свет, как… как бьющееся стекло. Можно сказать, небесная трещина. А потом сразу, мгновенно (это было непередаваемое мгновение )— противоборство хаоса и покоя, которое, как я полагаю, всегда сопровождает рождение и смерть. Когда этот свет погас, я услышала, как замедляется биение сердец — сначала одного, потом другого. При этом произошел стремительный переход от тепла к холоду, подобному… холоду льда в ядре Земли. А потом треск со вспышкой света: я поняла, что умерла, вернее, умер ребенок, внутри которого я находилась, и его мать умерла тоже. И тогда моя душа поднялась ввысь, и я вновь обрела привычное состояние: ни жизни, ни смерти… Вот так!
Мадлен смолкла. Она печалилась не об этих потерянных жизнях, а о собственных утраченных возможностях, и, как ни странно, мне это не показалось бесчувственностью.
— Испытав это разочарование , — тихо продолжала она, — я разгневалась. Впала в состояние ярости на многие десятилетия, совершала поступки, о которых не стану рассказывать… Сатанинские поступки, в которых я дала волю своей мстительности.
Отец Луи сидел молча, никак не проявляя своих чувств. Если он и знал, о каких поступках говорила его подруга-суккуб, он тоже не желал о них рассказывать.
— Ты когда-нибудь пыталась еще раз? — спросила я. — Пыталась вновь обрести жизнь таким способом?
— Еще дважды , — ответила та, — и с тем же результатом. Один раз плод погиб на втором месяце, и я покинула тело истекающей кровью женщины. Во второй раз я прожила в утробе своей хозяйки весь срок беременности и сохранила гораздо больше разума по мере приближения срока рождения ребенка, но роды были сложными, и моя душа вновь воспарила, так что я не прожила и четверти часа .
— Этой четверти часа было недостаточно, чтобы позволить тебе… прожить эти минуты и умереть, как ты хотела?
— По-видимому, недостаточно. Младенец умер, а я нет. Я-то думала, что мне хватит этой частицы жизни, но… Те ритуалы, что были исполнены над моими смертными останками, проклятие, тяготеющее над моей бессмертной душой из-за уловок церковников, не позволили душе вырваться на волю… Так мне кажется.
— Это то самое заклятие, от которого ты хочешь освободиться у перекрестка дорог?
— Да .
— Ты знаешь, — вдруг сказала я, — у меня нет уверенности, что я могу сделать это. А если у меня не хватит силы, чтобы…
— Тебе не нужна сила , — сказала Мадлен и добавила после паузы: — Ведьма, ты и есть сила .

ГЛАВА 37Вощительница трупов

Потрясение? Каким словом можно передать, что чувствуешь ты, когда узнаешь истины, которые люди пытались открыть веками?.. Внимала ли я духам так, как некоторые святые, судя по рассказам, внимали голосу Бога? Святые принимали Слово без всякого потрясения и удивления, потому что были подготовлены к нему своей верой, ждали его, как награду. Могу ли я сказать, что верила, обладала некой верой? Могу ли я сказать, что слова призраков были для меня своего рода вознаграждением? Наверно, я льщу себе. Конечно, я не святая и даже не отношусь к посвященным. Время от времени я приподнимала занавеску и выглядывала в окно: мы проезжали мимо олив, златоцветников, кипарисов, лавров и виноградников. А отец Луи говорил уже не о «путях», которые искала Мадлен, а о Париже:
— Когда ходишь по границе между жизнью и смертью, нередко сталкиваешься с насилием.
И он повел речь… не о насилии, нет, а о том, как встретил Себастьяну и Асмодея в Париже в последнее десятилетие минувшего века. Он говорил довольно долго, пока я наконец не поняла, что он вовсе не сменил тему и, повествуя о Париже, все же рассуждает о насилии.
Призраки рассказывали мне о событиях, случившихся давным-давно, лет за двадцать до моего рождения. Конечно, срок жизни, прожитый мною, казался им ничтожным: продолжительность существования каждого из них была в десять раз больше. Жизнь представлялась им длинной непрерывной линией, а поскольку их памяти не всегда можно было доверять (когда речь шла, например, о датах и тому подобном), я мысленно дополняла их истории тем, что знала сама.
— Не помню, когда это было, — сказал в какой-то момент разговора отец Луи в своей характерной манере и добавил, усмехаясь: — Одно время я вообще не обращался к календарю. Последний, который я видел, был смешной революционный календарь Фабра д'Эглантена, которым все должны были руководствоваться. Как он меня забавлял! Послушайте сами: термидор, мессидор… фример, нивоз… Какая нелепая самонадеянность — переименовывать составные части времени!
Священник, несомненно, имел в виду недолго существовавший в первые годы после революции календарь — Annes I et II ; тогда полагали, что наступил новый день в истории, а новый день заслуживал нового названия.
— Это было, я полагаю, — продолжал священник, — в девяносто втором или девяносто третьем году.
— Король, несомненно, был уже мертв , — заметила Мадлен.
— Да, да, конечно, — сказал отец Луи, — но королева ведь еще была жива, верно? — обратились они оба ко мне. Первая дата, которая пришла на ум, означала казнь короля.
— Двадцать первое января, — сказала я. — Короля казнили двадцать первого января тысяча семьсот девяносто третьего года.
— Да, так оно и было, — пробормотал в раздумье отец Луи. Он закрыл глаза, потом открыл их, добавив с насмешливой улыбкой: — Может быть, ты и помнишь дату, ведьма, но я-то помню сам день.
— Ты там был?
— Конечно, мы присутствовали при казни , — отозвалась Мадлен. — Там собрался весь Париж. Коммуне пришлось в конце концов закрыть доступ в город, чтобы остановить поток людей, желающих попасть в столицу. Городские ворота заперли, вдоль улиц выстроились войска. Говорили, что не менее тысячи солдат стояло на пути короля к эшафоту .
— Но тогда уже никто не осмеливался называть его королем — разве что Луи Последним, гражданином Капетом или Вареннской Свиньей и, наконец, чаще всего — Луи Укороченный.
— Прозвище Укороченный венчало целый ряд других оскорблений , — заметила Мадлен. И добавила с грустью: — Я вот думаю: не была ли смерть для него желанной?
— Дорогая, ты, похоже, утвердилась в мысли, что все только и мечтают, как бы умереть! — проворчал отец Луи. — Уверен, будь у членов королевской семьи выбор, они бы предпочли жить безбедно и счастливо в каком-нибудь позолоченном убежище, подальше от черни… И королю действительно пришлось пережить всевозможные мелкие унижения в последние дни своей жизни.
Я спросила священника, что он имел в виду, и он объяснил:
— Например, когда король был заключен в Тампль, тюремщики отказывались снимать шляпу в его присутствии и оставались сидеть, когда он проходил мимо. Ему запрещалось надевать украшения, когда он выходил на свою ежедневную прогулку… унижения, кажущиеся незначительными, но весьма болезненные для бывшего короля. И конечно, эти оскорбления затем обрели словесную форму и закончились физическим оскорблением, — при этих словах он улыбнулся, — смертной казнью.
— Вот так: началось со смешных прозвищ и пренебрежения под маской учтивости, а дошло до отсечения головы , — сказала Мадлен. — Должна признаться, что эта дорога — крутой спуск в революцию — так и осталась для меня тайной… Но если возвратиться к тому дню, о котором мы говорили… В тот день, когда король был обречен взойти на эшафот, Париж устроил праздник смерти! Тут и там в огромной толпе люди плясали карманьолу. Казалось, каждый второй бил в барабан: барабаны имитировали учащенный пульс народа .
— Значит, вы действительно были там, в толпе, когда короля казнили?
— Нет, нет, не «в толпе», как ты выразилась, а над толпой, наши души были отделены от телесной оболочки . — Мадлен посмотрела на священника. — Тогда мы были везде, везде, где жизнь вот-вот должна была внезапно и насильственно прерваться. Мы редко принимали человеческий облик: тело стало бы для нас помехой — привязывало бы к одному месту в каждый момент времени .
— А что, вы могли быть в нескольких местах в одно и то же время? — спросила я, зная, что ответ Мадлен, возможно, поставит под сомнение идею Троицы и вездесущности Бога…
— Ну, не совсем.
— Не так. Не так, как тебя учили, — уточнил священник. — Мадлен хочет сказать, что, будучи бесплотными, лишенными телесного бремени, мы могли и можем , если захотим, передвигаться с места на место быстро, очень, очень быстро.
— В самом деле , — рассмеялась Мадлен, — однажды я видела две казни на противоположных концах города — одну на Плас-дю-Карусель, другую — не помню где, но в газете на следующий день сообщалось, что обе казни состоялись, когда часы пробили полдень! — Я никогда не видела ее такой по-детски оживленной. — Да, один из осужденных был совсем мальчик, ему и двадцати лет не исполнилось; военный суд приговорил его к смерти за то, что он поцеловал геральдическую лилию, вышитую на его потертом мундире. Как плакал этот бедняга, поднимаясь на гильотину!
— Расскажите мне еще о короле, — попросила я. Отказавшись от удовольствия созерцать проплывавшие мимо ландшафты, я силилась разглядеть Мадлен при падающем в окно кареты неверном свете.
— Что ж, дай вспомнить… на нем были серые чулки, серые кюлоты и розовый камзол под коричневым шелковым кафтаном. Я хорошо это помню. А на голове колпак…
— Волосы были обрезаны сзади так, чтобы коса не помешала гильотине, — добавил священник.
— И он был спокоен , — продолжала свой рассказ Мадлен. — Или казался таким поначалу. Он взошел на эшафот и, как это было принято, обменялся рукопожатием с палачом Сансоном и его сыном. А затем разгорелся спор .
— Толпе было ясно, — сказал отец Луи, — что Капет не желал, чтобы его руки связывали за спиной. Сансон настаивал. В конце концов вмешался присутствовавший при казни священник: он шепнул что-то королю, и тот смилостивился. У него уже не было выбора.
— В какой-то момент показалось, что толпа вот-вот вмешается.
— Да.
— Некоторые кричали королю слова поддержки .
— Да, — сказал отец Луи, — хотя указ, расклеенный повсюду, гласил: «Те, кто аплодируют королю, когда он идет к Помосту Правосудия, будут выпороты, те, кто проклинают короля, — повешены». Говорю тебе: то было время великих противоречий. На следующий день после казни в газетах сообщалось о двоих, арестованных на пути следования короля: один из них обращался к королю так, как подобает обращаться к монарху, другой оскорблял его.
— Ведь их обоих убили? — спросила Мадлен. — Кажется, да: монархиста казнили без суда по приговору Трибунала, того, кто выкрикивал оскорбления, убили в тюрьме другие заключенные.
— Да, — подтвердил священник. — Полагаю, ты не ошиблась.
— Резня в тюрьмах? — спросила я задумчиво.
— Нет, милая. Это случилось несколько раньше, в девяносто втором году, — удивленно сказал отец Луи. — Но скажи, что тебе известно об этих убийствах?
— Я читала показания очевидцев. Но и вы же были их свидетелями. Расскажите, что видели своими глазами.
— Но зачем тебе это, ведьма? Если ты хоть что-то слышала об этой резне, ты уже знаешь слишком много. Да и что там рассказывать: банда примерно из пятнадцати граждан — их было гораздо меньше, чем принято думать, — возбужденная слухами о якобы готовящемся в тюрьмах восстании, врывалась в некоторые из них и устраивала настоящую бойню.
— Не говорите о тюрьмах , — взмолилась Мадлен, — не теперь… Говорите о короле, Людовике .
— А что можно сказать о короле: они убили его, вот и все. Сансон-fils по приказу отца позволил лезвию гильотины упасть, и голова короля Франции покатилась в корзину, как тысячи других до того.
— Можешь мне не верить , — рассмеялась Мадлен, — но некоторые ожидали, что у короля голубая кровь. На это делались ставки, а когда кровь хлынула из шеи, у эшафота началась страшная давка. Нашлись и такие, кто даже пробовал ее на вкус и говорил, что она солоноватая, как мясо скота, выкормленного на солончаках. В конце концов, как говорили тогда, и король жил за счет земли …
— Сансон поднял вверх отсеченную голову, толпа смолкла. А потом, зародившись где-то в задних рядах, медленно нарастая и накатываясь волной, чтобы разбиться об эшафот, раздался глухой первобытный рев… То был жуткий гул радости. Так народ убил своего короля.
— Подумай об этом , — сказала мне Мадлен, — только подумай! Я поняла, что мир стал другим, когда увидела, как воспитанники «Школы четырех наций» бросали свои шапки в воздух .
— Голова и тело короля были вывезены на телеге и захоронены в общей могиле, — продолжил рассказ священник. — Сансон остался на месте казни, чтобы проследить за продажей сувениров — носовых платков, смоченных королевской кровью, и тому подобного, — таким правом обладал палач.
— И право это приносило немалый доход, — можешь мне поверить: Сансон был богат! Жил в достатке… Бывало, сидел вечерами у камина в кругу своей семьи, — Габриель, его старший сын, позже умрет, сломав себе шею (он будет показывать толпе отрубленную голову, неловко ступит вперед и упадет с эшафота ); его второго сына Анри и внука Анри-Клемана тоже, в свою очередь, станут называть «месье Париж» — все они сидят, бывало, у камина, а Сансон-pere медленно водит смычком по виолончели или учит длиннохвостого попугая песням своей юности. А смерть — по существу, убийство — была столь же обычной темой для разговоров, как и любая другая. Я-то знаю, я посещала Сансона несколько раз.
— Посещала? — переспросила я. — Ты посещала Сансона?
— Нет, нет! Не так, как ты думаешь! Я просто хотела понаблюдать за ним, посмотреть, как он живет. Полюбовавшись, как он ухаживает за тюльпанами в саду, было весьма странно через несколько дней видеть, как Сансон убивает короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88