Ребенок — это мальчик по имени Мотти. Ему нравится «Остров сокровищ». Его отец погиб в Шестидневной войне.
— А привидение?
— Вы хотите клубничное желе?
— Да, спасибо.
Стоял июнь, и клубника была великолепна.
— А теперь расскажите, что вы любите, — предложил Дикштейн.
— Ну… — сказала она и задумалась. — Ну… — она бросила ложку, — о, черт, Натаниель, думаю, что люблю вас.

Первой её мыслью было: «Что за чертовщина мне взбрела в голову? Чего ради я это брякнула?» Затем она подумала: «Ну и пусть, это правда». И наконец: «Но почему же я влюбилась в него?» Она не знала, почему, но знала, когда. Ей представились две возможности заглянуть в него и увидеть подлинного Дикштейна: один раз, когда он говорил о лондонских фашистах тридцатых годов, и второй, когда упомянул о мальчике, чей отец был убит во время Шестидневной войны. Оба раза с него спадала маска. И она смогла увидеть за ней не маленького, испуганного, прижавшегося в угол человечка. На самом же деле перед ней предстал сильный, решительный и уверенный в себе человек. И в эти минуты она уловила исходящее от него ощущение мощи, словно сильный неодолимый запах. Она даже слегка содрогнулась от неожиданности.
Этот человек был загадочен и интригующе властен. Ей захотелось сблизиться с ним, понять, о чем он думает, проникнуть в его тайные мысли. Она хотела, притрагиваться к его мускулистому телу, чтобы его сильные руки ласкали её, и глядеть в грустные карие глаза, когда он будет кричать от страсти. Она хотела его любви.
Ничего подобного с ней раньше не случалось.

Нат Дикштейн понимал, что ничего этого не должно быть.
Он любил Эйлу, которая умерла. И было что-то неестественное в его отношениях с её подросшей дочерью, смахивающей на нее, как две капли воды.
Он был не столько еврей, сколько израильтянин, не столько израильтянин, сколько агент Моссада. И из всех окружавших его женщин он ни в коем случае не мог полюбить девушку, в которой наполовину арабской крови.
Когда красивая и обаятельная девушка влюбляется в шпиона, первым делом тот обязан спросить себя, какой вражеской разведке это на руку.
В течение всех этих лет женщины постоянно увлекались Дикштейном, и каждый раз он находил причины, по которым должен быть холоден с ними, и рано или поздно они все понимали и уходили от него разочарованными: и тот факт, что Сузи перехитрила его подсознание, стремительным натиском сломав его оборону, было ещё одной причиной для подозрительности.
Все тут было не так.
Но Дикштейна это не волновало.

На такси они добрались до квартирки, где она собиралась остановиться на ночь. Она пригласила его войти — её друзья, владельцы квартиры, уехали на выходные дни, и они очутились в постели, но только тут начались их проблемы.
Сначала Сузи решила, что его обуревает слишком сильный порыв страсти, когда, ещё стоя в маленьком холле, он притянул её за руки и сильно поцеловал её, а она простонала «О Господи», переняла его руки и положила их себе на грудь. В голове у неё мелькнула циничная мысль: «Эту картину я уже где-то видела, он настолько поражен моей красотой, что практически сейчас изнасилует меня, а потом, оказавшись в постели, через пять минут будет сопеть, провалившись в сон». Но, отстранившись от его поцелуев и заглянув в большие карие мягкие глаза, она подумала: «Что бы ни было, но такого не произойдет».
Она провела его в маленькую спальню на задах квартиры, выходящую окнами во двор. Сев на край постели, она скинула туфли. Дикштейн стоял в дверном проеме, наблюдая за ней. Она подняла на него глаза и улыбнулась.
— Раздевайся, — сказала она.
Он выключил свет.
Она нырнула под простыню, тронутая и заинтересованная тем. что он хочет заниматься любовью в темноте. Оказавшись рядом, он поцеловал её на этот раз легко и нежно. Она провела руками по его сухому твердому телу и приоткрыла рот под его поцелуями. После мгновенного замешательства он ответил, и она предположила, что так он не целовался никогда или очень длительное время.
Теперь он нежно касался её кончиками пальцев, изучая тело, и изумленно выдохнул «Ох!», когда обнаружил её напрягшиеся соски. В его ласках не было ни следа той умелой опытности, столь знакомой ей по прошлым любовным историям: он был, словно… ну, словно девственница. Эта мысль заставила её улыбнуться в темноте.
— У тебя прекрасные груди, — прошептал он.
— Они твои, — сказала она, притрагиваясь к ним. Страсть начала оказывать свое действие, и она напряглась, чувствуя шершавость его кожи, волосы на ногах, легкий приятный мужской запах. И внезапно что-то с ним произошло. Не было никаких видимых причин, и на мгновение она было решила, что ей все показалось, потому что он продолжал ласкать ее: но она ощутила, что движения его обрели механический характер, он думает о чем-то другом, и она теряет его.
Она уже была готова заговорить с ним, как он отвел руки и сказал:
— Ничего не получается. Я не могу.
Ее охватила паника, с которой она с трудом справилась. Она испугалась, но не за себя — «В свое время ты навидалась достаточно крепких колов, девочка, чтобы не бояться облома», а за него, и его реакция могла быть признаком отчаяния или стыда и…
Обхватив его обеими руками, она притянула его к себе.
— Что бы ты ни делал, но только, прошу тебя, не уходи.
— Я не могу.
Она захотела зажечь свет, чтобы заглянуть ему в лицо, но ей показалось, что именно сейчас делать этого не стоит. Она прижалась щекой к его груди.
— У тебя где-то есть жена?
— Нет.
Кончиком языка она лизнула его плечо.
— Я просто подумала, что ты испытываешь перед кем-то чувство вины. Может, из-за того, что во мне арабская кровь?
— Я не думал об этом.
— Или из-за того, что я дочка Эйлы Эшфорд? Ты же любил её, не так ли?
— Откуда ты знаешь?
— Я видела, как ты говорил о ней.
— А, ясно… ну, не думаю, что должен испытывать чувство вины из-за этого, но все же… со мной что-то не то, доктор.
— М-м-м… — Он вроде начал выползать из своей скорлупы. Она поцеловала его в грудь. — Не расскажешь ли мне?
— Я бы хотел…
— Когда ты в последний раз занимался сексом?
— В 194.4-м.
— Ты шутишь! — воскликнула она, не в силах скрыть удивления.
— Это первая глупость, которую я от тебя услышал.
— Я… прости, ты прав. — Она помедлила. — Но почему?
Он вздохнул.
— Я не могу… я не в состоянии рассказать тебе об этом.
— Но ты должен. — Дотянувшись до настольной лампы, она включила свет. Дикштейн закрыл глаза от яркого сияния. Сузи приподнялась, опираясь на локоть. — И не должно быть никаких тайн. Если ты испуган, или тебе что-то неприятно, ты чем-то обеспокоен, ты можешь и должен обо всем рассказать. До сегодняшнего вечера я никогда и никому не говорила «Я люблю тебя». Нет. Поговори со мной. пожалуйста.
Наступило долгое молчание. Он лежал неподвижно, не подавая признаков жизни и закрыв глаза. Наконец, он начал рассказывать.
— Я так и не узнал, где находился — и до сих пор не знаю. Меня доставили в теплушке, а в то время я не мог отличить одну страну от другой по окружающему пейзажу. Это был специальный лагерь, медицинский исследовательский центр. Его заключенных отобрали из всех других лагерей. Все были молоды и здоровы, и все мы были евреями. У нас все время брали анализы — кровь, мочу; заставляли дуть в трубку, давить мячи, читать буквы на карточках. Порой мы чувствовали себя словно в больнице. Затем начались эксперименты.
Он остановился, чтобы сглотнуть ком в горле. Ему было все труднее сохранять спокойствие.
— Ты должен рассказать мне, — шепнула Сузи, — все, что с тобой произошло — все до последнего.
Он был бледен и говорил тихо. Глаза его по-прежнему были закрыты.
— Они привели меня в ту лабораторию. Стражники, которые сопровождали меня, подмигивали, подталкивая меня, и говорили, что я glucklich, счастливчик. Я оказался в большой комнате с низким потолком и очень ярко освещенной. Там было шесть или семь человек и стояла кинокамера. В середине комнаты стояла низкая лежанка с матрацем, без простыней. И там лежала женщина. Они приказали, чтобы я овладел ею. Она была голой, и её била дрожь — тоже заключенная. Она шепнула мне: «Спасите мою жизнь, а я спасу вас». И тогда мы сделали то, что нам приказали. Но это было только началом.
После этого экспериментаторы стали заниматься разными вариантами. Каждый день в течение нескольких месяцев они что-то придумывали. Порой наркотики. Старухи. С мужчинами. Сношение в разных положениях — стоя, сидя, как угодно. Оральный секс, анальный секс, мастурбирование, групповой секс. Если вы выходили из строя, вас забивали насмерть или пристреливали. Вот почему после войны об этих историях никто ничего не знал. Потому что все их участники несли какую-то долю вины.
Сузи настойчивее погладила его. Она знала, сама не зная почему, что делает то, в чем он нуждался, и все правильно.
— Рассказывай мне. Все.
У него участилось дыхание. Глаза его открылись, и он уставился в чистый белый потолок, видя перед собой другое место и другое время.
— И в конце… это было самое позорное, самое ужасное… она была монахиней. Сначала я подумал, что они соврали мне: просто её так одели, но она стала молиться по-французски. У неё не было ног… их у неё ампутировали, просто, чтобы посмотреть, какое это произведет на меня эффект… это было ужасно, и я… и я…
Он содрогнулся, а Сузи скользнула губами по его телу, опускаясь все ниже и ниже, и он шептал-кричал: «О, нет, нет, нет!», и ритм слов диктовался спазмами, сотрясавшими его тело, и, когда все завершилось, он разрыдался.

Она поцелуями осушала его слезы и говорила, что все в порядке, говорила снова и снова. Он постепенно успокаивался, пока, наконец, ей не показалось, что он на несколько минут провалился в сон. Она лежала рядом, наблюдая, как смягчились черты его лица, и на него снисходил покой. Вдруг он открыл глаза и спросил:
— Почему ты это для меня сделала?
— Видишь ли… — В те минуты она не понимала смысла своих действий, но сейчас к ней пришло осознание правильности своего поведения. — Я могла бы прочесть тебе лекцию. Я могла втолковать тебе, что стыдиться тут нечего. Я могла бы поспорить с тобой, но все это не имело бы смысла. Я должна была доказать тебе… Ну и, кроме того, — она смущенно улыбнулась, — и, кроме того, во мне тоже есть темные инстинкты.
Коснувшись пальцами её щеки, он склонился к Сузи и поцеловал её в губы.
— Откуда ты обрела такую мудрость, малыш?
— Это не мудрость, это любовь.
Обняв Сузи, он притянул её к себе и поцеловал, называя своей дорогой, а немного погодя они стали заниматься любовью. просто и нежно, почти не говоря друг с другом, без каких-либо признаний или темных фантазий или дикой похоти, беря и давая друг другу нежность и радость, как давняя супружеская пара. которая отлично знает друг друга, потом они погрузились в сон. полный радости и покоя.
Давид Ростов испытал глубокое разочарование, изучая распечатку Евроатома. После того, как он с Пьером Тюриным провел долгие часы за её изучением, стало совершенно ясно, что список грузов неподъемно велик. Не подлежало сомнению, что они не могли проследить за всеми из них. Единственный путь выяснить. на какой из них нацелился для похищения Нат Дикштейн, — это снова напасть на его след.
Они ждали звонка араба. После десяти Ник Бунин, который любил спать так, как некоторые люди обожают загорать, пошел в постель. Тюрин ещё держался до полуночи, но потом и он скис. Для Ростова звонок, наконец, прозвучал после часа ночи. Он испуганно подхватился, сорвал телефонную трубку, и ему пришлось переждать несколько секунд, чтобы успокоиться, и лишь потом он бросил в трубку:
— Да?
Голос Хассана пришел за триста миль по кабелю международной связи.
— Я все выяснил. Этот человек был здесь. Два дня назад.
Ростов стиснул кулаки, стараясь подавить возбуждение.
— Иисусе! Вот повезло!
— Что теперь?
Ростов задумался.
— Теперь он знает, что мы знаем о нем.
— Да. Должен ли я возвращаться на базу?
— Не думаю. Сообщил ли профессор, как долго этот человек предполагает оставаться в Англии?
— Нет. Я задал ему этот вопрос напрямую. Профессор не знает: этот человек ничего не сообщал ему.
— Он и не мог. — Ростов нахмурился, прикидывая. — Первым делом в этих обстоятельствах он должен был бы сообразить, что его вычислили. То есть, он должен выйти на контакт со своей лондонской конторой.
— Может быть, он уже сделал это.
— Да, но он может потребовать и встречи. Ему придется принять меры предосторожности, а эти меры требуют времени. Ладно, предоставьте все мне. Сегодня во второй половине дня я буду в Лондоне. Где ты сейчас?
— Я все ещё в Оксфорде. Направился сюда сразу же с самолета. И не могу вернуться в Лондон до утра.
— Хорошо. Загляни в «Хилтон», и я встречусь там с тобой во время ленча.
— Договорились. A bientot.
Ростов снова стал думать о Дикштейне. Этот человек может и не предоставить им второй раз сесть ему на хвост. Так что Ростов должен шевелиться и не терять времени. Он натянул пиджак, вышел из гостиницы и, взяв такси, направился к советскому посольству.
Он потерял какое-то время, представляясь четырем различным людям, прежде чем в середине ночи его впустили внутрь. Дежурный оператор вытянулся по стойке смирно, когда Ростов вошел в центр связи.
— Садитесь, — сказал Ростов. — Предстоит кое-какая работа. Первым делом, дайте мне контору в Лондоне.
Оператор включил скрамблер, устройство, препятствующее подслушиванию, и начал вызывать советское посольство в Лондоне. Ростов снял пиджак и закатал рукава.
— Товарищ полковник Давид Ростов, — бросил в трубку оператор, — хочет переговорить с самым старшим офицером службы безопасности. — Он сделал знак Ростову, чтобы тот взял отводную трубку.
— Полковник Петров слушает. — Голос типичного служаки средних лет.
— Петров, мне нужна кое-какая помощь, — без предисловий начал Ростов. — Предполагается, что в Англии находится израильский агент Нат Дикштейн.
— Да, с дипломатической почтой к нам пришел его фотоснимок — но мы не уверены, что он здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49