После митингов они маршировали по улицам, били стекла и задирали прохожих. И наш дом, конечно, стал заманчивой целью для них. Мы были евреями: у моего отца была мастерская, и тем самым он — кровопийца, и. в полном соответствии с их пропагандой, мы жили немного лучше остальных соседей.
Он замолчал, уставившись куда-то в пространство. Сузи ждала, когда он продолжит повествование. Рассказывая, он вроде бы съежился — скрестил ноги, плотно обхватил локти руками, опустил плечи.
— Мы жили над мастерской. И каждую эту проклятую ночь я просыпался, ожидая, когда они пойдут мимо нас. Меня Не покидало чувство жуткого страха, главным образом, потому, что я видел, как испуган мой отец. Порой они ничего не делали, просто проходили. Обычно они орали свои лозунги и призывы. Часто, очень часто, они били у нас стекла. Пару раз они врывались в мастерскую и все там крушили. Я думал, они вот-вот взберутся по лестнице. Я прятал голову под подушку, плакал и проклинал Бога за то, что он сподобил меня родиться евреем.
— Разве полиция ничего не делала?
— Что она могла? Если они оказывались поблизости, то останавливали погромщиков. Но в то время им было чем заниматься. Коммунисты были единственными, кто помогал нам сопротивляться, но мой отец не хотел их помощи. Конечно, все политические партии выступали против фашистов, но только красные готовили заточки, палки и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, но меня не приняли — слишком молод.
— И ваш отец?
— Он как-то пал духом. После того, как мастерскую разгромили второй раз, у него уже не осталось ни денег, ни энергии на её восстановление. Он погрузился в скорбь, видя, что все потеряно. И умер в 1938 году.
— А вы?
— Я быстро взрослел. Вступил в армию, как только представилась такая возможность. Попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил его и уехал в Израиль.
— У вас есть там семья?
— Моя семья — это весь кибуц… но я никогда не был женат.
— Из-за моей матери?
— Может быть. В какой-то мере. Вы очень любопытны.
— Простите.
— Не стоит извиняться. Я редко говорю на такие темы. Вся эта поездка полна воспоминаниями о прошлом. Есть даже такое слово… запах памяти.
— Оно напоминает запах смерти.
Дикштейн пожал плечами.
Наступило молчание. Мне очень нравится этот человек, подумала Сузи. Мне нравится, как он говорит и как молчит, его большие глаза и его старый пиджак, мне интересны его воспоминания. Я надеюсь, что он немного побудет у нас.
Она собрала кофейные чашки и загрузила их в посудомоечную машину. Звякнула упавшая ложка, которая залетела под холодильник. — Вот черт! — вырвалось у нее.
Дикштейн встал на колени и заглянул в щель.
— Теперь она уже там навечно, — махнула рукой Сузи. — Эта махина слишком тяжелая, чтобы её передвигать.
Правой рукой Дикштейн приподнял холодильник за угол, а левой стал шарить под ним. Опустив его на пол, он выпрямился и преподнес ложку Сузи.
Она уставилась на него.
— Вы кто — Капитан Америка? Да он же жутко тяжелый.
— Я много работал на земле.
— В самом деле? — она улыбнулась. Он походил скорее на клерка, чем на землепашца.
— Конечно.
— Продавец вина, у которого в самом деле грязь под ногтями после виноградника. Странно.
— Только не в Израиле. Мы слишком… преданы, я бы сказал… земле.
Глянув на часики, Сузи удивилась, что прошло столько времени, а она и не заметила.
— Папа будет с минуты на минуту. Вы поедите с нами, не так ли? Но я боюсь, что у нас есть только сандвичи.
— Что может быть лучше?
Она нарезала французскую булку и стала делать салат. Дикштейн вызвался помыть лук, и она вручила ему передник. Спустя несколько минут она заметила, что он, улыбаясь, смотрит на нее.
— О чем вы думаете?
— То, что я вспомнил, может вас смутить.
— Все равно расскажите.
— Как-то я зашел к вам около шести часов, — начал он. — Вашей матери не было дома. Я хотел одолжить кое-какие книги у вашего отца. Вы сидели в ванночке. Отец же говорил по телефону с Францией, не помню уж по какому поводу. Пока он говорил, вы стали плакать. Я поднялся наверх, вытащил вас из ванны, вытер насухо и надел на вас ночную рубашку. Вам, должно быть, было лет пять или около того.
Сузи засмеялась. Она внезапно представила себе Дикштейна в заполненной паром ванной, который наклоняется и без усилия поднимает её из горячей воды, всю в мыльных пузырях. Но она не ребенок, а взрослая женщина с влажными грудями и хлопьями мыльной пены меж бедер, а руки у него сильные и уверенные, когда он прижимает её к груди. И тут открылась кухонная дверь, вошел её отец, и видение исчезло, оставив по себе лишь волнующее чувство какой-то странной вины.

Нат Дикштейн подумал, что годы должны были куда больше сказаться на профессоре Эшфорде. Он был сейчас совершенно лыс, если не считать венчика белых волос, окаймлявших его тонзуру. Он несколько прибавил в весе, и его движения обрели некоторую замедленность, но в глазах по-прежнему поблескивали искорки, говорившие об интеллектуальном беспокойстве.
— А у нас неожиданный гость, папа, — встретила его Сузи. Едва только глянув на него, Эшфорд. не колеблясь, воскликнул:
— Никак, молодой Дикштейн! Ну, будь я проклят! Мой дорогой друг!
Дикштейн пожал ему руку. Хватка у него была крепкой и уверенной.
— Как поживаете, профессор?
— Превосходно, дорогой мой мальчик, особенно, когда тут моя дочь и присматривает за мной. Ты помнишь Сузи?
— Мы провели в воспоминаниях все утро, — улыбнулся Дикштейн.
— Я вижу, она уже напялила на тебя передник. Довольно быстро, даже для нее. Я ей втолковываю, что таким образом она никогда не обретет себе мужа. Скидывай его, дорогой мой мальчик, идем пропустим по рюмочке.
Сокрушенно улыбнувшись Сузи. Дикштейн сделал то, что ему было сказано, и последовал за Эшфордом в гостиную.
— Шерри? — спросил тот.
— Спасибо, немного. — Дикштейн внезапно вспомнил, что пришел сюда с определенной целью. Он должен получить от Эшфорда кое-какую информацию, да так, чтобы тот ничего не понял. На пару часов, если можно так выразиться, он избавился от служебных обязанностей, но теперь пора снова приниматься за работу. Но мягко и осторожно, сказал он себе.
Эшфорд протянул ему маленький стаканчик с шерри.
— А теперь скажи мне, чем ты занимался все эти годы?
Дикштейн попробовал шерри. Напиток был терпким, как и любили в Оксфорде. Он рассказал профессору версию, которую уже изложил Хассану и Сузи: он ищет рынок сбыта для израильского вина. Эшфорд задавал наводящие вопросы. Бросают ли молодые люди кибуцы ради больших городов? Не размыли ли время и процветание общинные идеалы кибуцников? Ассимилируются ли европейские евреи среди африканских и левантинских соплеменников, существуют ли межобщинные браки?
Прежде чем Дикштейну представилась возможность задать свои вопросы. Сузи позвала их на кухню к ленчу. Ее французские сандвичи так и таяли во рту. Она открыла бутылку красного вина и присела выпить с ними. Теперь Дикштейн понимал, почему Эшфорд прибавил в весе.
За кофе Дикштейн обмолвился:
— Пару недель назад я столкнулся с сокурсником — и надо же, в Люксембурге.
— С Ясифом Хассаном? — спросил Эшфорд.
— Откуда вы знаете?
— Мы как-то поддерживали с ним связь. Я знаю, что он живет в Люксембурге.
— Вы часто виделись с ним? — спросил Дикштейн, думая про себя: мягче, мягче.
— За все это время несколько раз. — Эшфорд помолчал. — Надо сказать. Дикштейн. что те войны, которые вам дали все, отняли у него все, что ему принадлежало: его семья потеряла все свое состояние и вынуждена жить в лагере беженцев. Можно понять, что он испытывает к Израилю.
Дикштейн кивнул. Теперь он был почти уверен, что Хассан принимает участие в этих играх.
— Я провел с ним очень мало времени — спешил к самолету. Что он вообще собой представляет? Эшфорд нахмурился.
— Я нашел его несколько… рассеянным. Внезапно срывается с места по каким-то делам, отменяет встречи, странные телефонные звонки в любое время суток, таинственные отлучки. Возможно, так и должен себя вести обездоленный аристократ.
— Возможно, — кивнул Дикштейн. По сути, таково было типичное поведение агента, и теперь он был на все сто процентов уверен, что встреча с Хассаном и привела к его разоблачению. — Вы видели из моего выпуска ещё кого-нибудь?
— Только старого Тоби. Ныне он в отделении Консервативного фронта.
— Еще кофе. Нат? — спросила Сузи.
— Нет, спасибо. — Он встал. — Я помогу вам убрать посуду, а потом я должен возвращаться в Лондон. Очень рад, что встретил вас.
— Папа все уберет, — улыбнулась Сузи. — Так мы с ним договорились.
— Боюсь, что мне этого не избежать, — согласился Эшфорд. — Она не терпит тяжелую работу, так что её приходится выполнять мне. — Замечание удивило Дикштейна, потому что, по всей видимости, оно не соответствовало истине. Может. Сузи не обхаживала его денно и нощно, но было видно, что на ней лежат все обязанности по дому.
— Я прогуляюсь в город вместе с вами, — сказала Сузи. — Только плащ накину.
Эшфорд подал Дикштейну руку.
— Я был искренне рад увидеться с тобой, дорогой мой мальчик, искренне рад.
Сузи вернулась в плотной куртке. Эшфорд проводил их до дверей и помахал вслед, улыбаясь.
Когда они шли по улице. Дикштейн болтал, не переставая, только чтобы иметь предлог смотреть на нее. Куртка подходила к её черным джинсовым брюкам, и на ней была рубашка кремового цвета, которая выглядела как шелковая. Как и её мать, она умела одеваться, подчеркивая прелесть блестящих черных волос и нежный оттенок смуглой кожи. Дикштейн предложил ей руку, чувствуя себя старомодным кавалером, но хотел ощущать её рядом. Она унаследовала то же гипнотическое физическое обаяние, присущее её матери: в ней было нечто, заставлявшее мужчин испытывать наслаждение обладать ею. наслаждение. в котором было не столько физическое влечение, сколько жадность — это прекрасное создание принадлежит мне. и я его никому не отдам. Дикштейн был достаточно взрослым человеком, чтобы понимать, насколько обманчиво может быть такое чувство, и он понимал, что Эйла Эшфорд не могла бы дать ему счастья. Но в дочери, казалось, было то, чего не хватало её матери — от неё исходило тепло. Печально, что он больше не увидит Сузи. Может, со временем…
Ну-ну. Вряд ли.
Когда они подошли к зданию вокзала, он спросил:
— Вы когда-нибудь бываете в Лондоне?
— Конечно, — сказала она. — И буду там завтра.
— Зачем?
— Чтобы пообедать с вами.

Когда мать Сузи умерла, отец стал для неё всем в жизни и прекрасно соответствовал этой роли.
Ей минуло одиннадцать лет: достаточно взрослая, чтобы знать о существовании смерти, но слишком молода, чтобы она слишком подействовала на нее. Папа был спокоен и мягок с ней, давая ей успокоение. Он отлично понимал, когда её надо оставить в покое и дать выплакаться, а, когда надеть на неё лучшее платье и отправиться с ней на ленч. Не испытывая никакого смущения, он поведал ей о менструациях и весело покупал с ней новые лифчики. Он определил ей новую роль в жизни: она стала подлинной хозяйкой дома, давая указания уборщице, собирая белье для стирки и заказывая запасы шерри на воскресенье. К четырнадцати годам в её ведение перешли и все семейные финансы. Она заботилась об отце куда лучше Эйлы. Она выбрасывала поношенные рубашки и заменяла их точно такими же, и отец даже ничего не замечал. Она поняла, что может жить, чувствовать себя в безопасности и быть любимой даже без матери.
Он хотел, чтобы она оставалась в Оксфорде, где получила сначала среднее образование, потом бы университетское, после чего она могла стать преподавателем. Что означало — ей всю жизнь придется заботиться о нем. Она заявила, что недостаточно сообразительна для такой карьеры, испытывая смутное чувство, что просто ищет себе оправдание — и нашла работу, которая позволяла ей надолго отлучаться из дома, в силу чего она обхаживала отца только время от времени.
Возвращаясь домой из рейсов, она думала, что жизнь её катится по наезженной колее и вряд ли удастся когда-нибудь сойти с нее.
Только что кончилось любовное приключение, которое, как и вся её жизнь, стало утомлять привычностью и рутинностью. Джулиану было под сорок, он преподавал философию, специализируясь на досократовской Греции, был умен, всецело предан ей и совершенно беспомощен. На все случаи жизни у него были лекарства — каннабис, чтобы заниматься любовью, амфетамин для работы и «Могадон» на ночь. Разведен, детей не было. На первых порах она сочла его интересным: очаровательным и сексуальным. Когда они оказывались в постели, он предпочитал, чтобы она оказывалась сверху. Он таскал её по любительским театрикам в Лондоне и взбалмошным студенческим вечеринкам. Но все быстро сошло на нет: она поняла, что и сексом он не очень интересуется, что и таскает её с собой, поскольку хорошо смотрится рядом с ней, и что ему нравится её общество лишь потому, что она откровенно восторгается его интеллектом. Как-то она поймала себя на том, что гладит его рубашки, пока он готовится к лекциям; все пошло по проторенной колее.
Она уже сожалела о порыве, который заставил её назначить встречу с Натом Дикштейном. Он в полной мере отвечал её представлению об этом типе людей: человек старшего поколения, он, конечно же, нуждается в заботе и понимании. И, что хуже всего, он был когда-то влюблен в её мать. На первый взгляд, он, как и все прочие, напоминал её отца.
Но чем-то он и отличался, сказала она себе. Он был земледельцем, а не академиком — и меньше всего она могла себе представить, что у неё возможна встреча с таким человеком. Он отправился в Палестину, вместо того чтобы просиживать в кофейнях Оксфорда, болтая, как хорошо было бы это сделать. Он поднял холодильник одной рукой. За все то время, что они провели вместе, он не раз удивил её тем. что его слова и поступки не отвечали её ожиданиям.
Может быть, Нат Дикштейн и сможет нарушить принятый порядок вещей, подумала она.
А может быть, я снова обманываю сама себя.

Нат Дикштейн позвонил в израильское посольство из будки таксофона на вокзале Паддингтон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49