Великолепно сайт Wodolei.ru
Кен Фоллет
Трое (Из огня и крови…)
«Triple» 1979, перевод И. Полоцка
Алу Цукерману
Необходимо признать, что единственная трудность при создании атомной бомбы любого вида заключается в подготовке расщепляющегося материала соответствующего уровня очистки: конструкция же бомбы сама по себе достаточно проста…
«Энциклопедия Американа»
ПРОЛОГ
Было время, когда все они существовали бок о бок.
Они встретились много лет назад, когда все были молоды, задолго до того, как все это случилось; но последствия их встречи отбросили тень на много десятилетий вперед.
Это было первое воскресенье ноября 1947 года, если уж быть точным; и эта давняя встреча произошла по чистому совпадению, но в ней не было ничего удивительного. Все они большей частью были молоды и талантливы; они стремились обладать властью, принимать решения, вносить свои коррективы — каждый своим путем, в каждой из своих стран; а такие люди в молодости часто встречаются в местах, подобных Оксфорду. И более того — когда все это случилось, те. кто держались в стороне, стали намекать, что и им кое-что известно. лишь потому, что они встречали остальных в Оксфорде.
Тем не менее, это меньше всего выглядело исторической встречей. То была очередная вечеринка с шерри в том месте, где бывает много подобных вечеринок с шерри (и не только с ним, но и напитками покрепче). Словом, ничем не примечательная встреча. Ну, почти не примечательная.
Ал Кортоне постучал в дверь и застыл в холле, боясь, что дверь ему откроет мертвец.
Предположение, что его друг мертв, за последние три года превратилось почти в уверенность. Во-первых, до Кортоне дошли слухи, что Дикштейн попал в плен. Ближе к концу войны просочились слухи, что происходило с евреями в нацистских концлагерях. И теперь, по завершении войны, они стали явью.
С другой стороны двери донеслись неясные звуки — кто-то двинул стулом по полу и пошел к дверям.
Кортоне внезапно занервничал. А что, если Дикштейн изуродован, искалечен? Может, он вообще не хочет, чтобы его беспокоили. Кортоне никогда не знал, как вести себя с калеками или сумасшедшими. В те несколько дней в конце 1943 года они с Дикштейном очень сблизились, пусть даже провели рядом не так уж много времени, но что представляет собой Дикштейн сейчас?
Дверь открылась, и Кортоне сказал:
— Привет, Нат.
Дикштейн уставился на него, а потом его лицо расплылось в широкой улыбке, и он выдал одну из своих смешных фраз на жаргоне кокни:
— Ну, провалиться мне!
Кортоне с облегчением улыбнулся ему в ответ. Они обменялись рукопожатиями, обнявшись, похлопали друг друга по спине и позволили себе несколько соленых солдатских шуточек, проталкиваясь в квартиру.
— Хотел бы я знать, — сказал Дикштейн, — как ты нашел меня?
— Должен признаться, это было нелегко, — Кортоне снял форменную куртку и бросил её на узкую кровать. — И заняло почти весь вчерашний день. — Он смерил взглядом единственное хрупкое кресло в комнате. Оба его подлокотника торчали под странными углами, сквозь цветастую ткань обшивки, украшенную изображениями хризантем, торчали пружины, а в качестве подпорки на месте исчезнувшей ножки использовались тома «Диалогов» Платона. — Оно может выдержать человека?
— Только в звании не выше сержанта. Но…
— Ниже сержанта — это ещё не люди.
Они рассмеялись: то была старая шутка. Дикштейн выволок из-за стала стул с гнутой спинкой. Присмотревшись к приятелю, он заметил:
— А ты никак потолстел.
Кортоне погладил выступающее брюшко.
— Во Франкфурте мы жили как сыр в масле — ты много потерял, демобилизовавшись. — Наклонившись, он понизил голос, словно хотел сообщить что-то конфиденциальное. — Мне здорово повезло там. Драгоценности, китайский фарфор, антиквариат — все что угодно за мыло и сигареты. Немцы подыхали с голоду. И, что лучше всего, девушки были готовы на все за пару нейлоновых чулок. — Он откинулся на спинку стула, ожидая услышать одобрительный смех, но Дикштейн смотрел на него с каменным лицом. Несколько растерявшись, Кортоне сменил тему: — Но ты-то явно не потолстел.
На первых порах он так обрадовался и испытал такое облегчение, увидев Дикштейна целым и здоровым, с той же самой улыбкой до ушей, что не присмотрелся к нему поближе.
И только теперь он обратил внимание, что его приятель не просто худ; он выглядел изможденным. Нат Дикштейн всегда был невысоким и худеньким, но теперь от него, казалось, остались одни кости. Кожа неестественно белого цвета и большие карие глаза за пластмассовой оправой очков лишь подчеркивали это впечатление. В проеме между обшлагом брюк и носков виднелась полоска бледной кожи ноги, смахивающей на спичку. Четыре года назад Дикштейн был загорелым, жилистым, жестким, как кожаная подметка армейских ботинок британской армии. Когда Кортоне, что нередко бывало, рассказывал о своем английском приятеле, он неизменно добавлял: «Самый выносливый, умный и отчаянный вояка, который спас мою чертову жизнь, и ей-богу, так оно и было».
— Потолстел? Нет. — Дикштейн покачал головой. — В стране по-прежнему железное нормирование, приятель. Но мы как-то справляемся.
— Ты знавал и худшие времена.
— И как-то выживал. — Дикштейн улыбнулся.
— Ты попал в плен?
— Под Ла Молиной.
— Черт побери, как им удалось скрутить тебя?
— Очень просто. — Дикштейн пожал плечами. — Пуля попала в ногу, и я вырубился. А когда пришел в себя, уже валялся в немецком грузовике.
Кортоне глянул на ногу Дикштейна.
— Все зажило?
— Мне повезло. В лагере оказался медик — он и срастил мне кость.
Кортоне кивнул.
— И ещё концлагерь… — Он подумал, что, может быть, не стоит спрашивать, но ему хотелось знать, как там было. Дикштейн отвел глаза.
— Все было сносно, пока они не узнали, что я еврей. Хочешь чаю? Выпить нечего.
— Нет. — Кортоне уже жалел, что заговорил на эту тему. — Во всяком случае, по утрам я виски не пью. Жизнь и так слишком коротка.
Дикштейн перевел взгляд на Кортоне.
— Они решили выяснить, сколько раз можно ломать ногу в одном и том же месте и снова сращивать её.
— Иисусе, — только и мог прошептать Кортоне.
— И делали они это с отменным мастерством, — ровным голосом произнес Дикштейн и снова отвел взгляд в сторону.
— Подонки, — вырвалось у Кортоне. Он даже не знал, что ещё сказать.
На лице Дикштейна появилось странное выражение, которого Кортоне не доводилось видеть у него раньше, нечто — он понял это позднее — вроде страха. Что весьма странно. Ведь все уже позади. — Черт побери, в конце концов, мы же победили, не так ли? — И он хлопнул Дикштейна по плечу.
— Так и есть, — усмехнулся Дикштейн. — Ладно, а что ты делаешь в Англии? И чего ради ты взялся меня разыскивать?
— Я решил сделать остановку в Лондоне по пути в Буффало. Зашел в военное министерство… — Кортоне замялся. Он зашел туда, чтобы узнать, как и когда погиб Дикштейн. — Они дали мне твой адрес в Степни, — продолжил он. — Там на всей улице остался только один дом. И в нем я нашел старика, на котором не меньше дюйма пыли.
— Томми Костера.
— Точно. Ну, мне пришлось выпить около девятнадцати чашек спитого чая и выслушать всю историю его жизни, после чего он послал меня в другой дом за углом, где я нашел твою мать, выпил ещё столько же спитого чая и выслушал историю её жизни. Когда я, наконец, получил твой адрес, то уже опоздал на последний поезд в Оксфорд, так что перекантовался до утра — и вот я здесь. У меня всего лишь несколько часов — мое судно завтра отплывает.
— У тебя отпуск? Ты демобилизовался?
— Вот уже три недели, два дня и девяносто четыре минуты.
— Что ты будешь делать по возвращении домой?
— Заниматься семейным бизнесом. В последние пару лет выяснилось, что я потрясающий бизнесмен.
— Что за бизнес у вашей семьи? Ты никогда мне не рассказывал.
— Грузовые перевозки, — коротко ответил Кортоне. — А ты? Ради Бога, что ты делаешь в Оксфордском университете? Что ты изучаешь?
— Еврейскую литературу.
— Ты шутишь.
— Я писал на иврите ещё до того, как пошел в школу, разве я тебе не говорил? Мой дедушка был настоящим ученым. Он жил в маленькой душной комнатенке над булочной на Майл-Энд-Роуд. И сколько я себя помню, я просиживал у него все субботы и воскресенья. И никогда не сетовал — мне это нравилось. Да и в любом случае, что ещё я могу изучать?
Кортоне пожал плечами.
— Не знаю… может быть, атомную физику или менеджмент. Зачем вообще учиться?
— Чтобы быть счастливым, умным и богатым.
Кортоне покачал головой.
— Как всегда, у тебя замысловато. Девочки тут есть?
— Маловато. Кроме того, я занят.
Ему показалось, что Дикштейн слегка покраснел.
— Врешь. Ты никак влюблен, дурачок. Я-то вижу. Кто она?
— Ну, честно говоря… — Дикштейн явно смутился. — Она не нашего круга. Жена профессора. Экзотическая, умная и самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел.
Кортоне изобразил сочувственную физиономию.
— Боюсь, что тебе ничего не светит, Нат.
— Знаю, но все же. — Дикштейн встал. — Ты сам увидишь.
— Я могу встретить ее?
— Профессор Эшфорд устраивает вечеринку. Я получил приглашение. И как раз собирался, когда ты пришел. — Дикштейн потянулся за пиджаком.
— Прием в Оксфорде, — протянул Кортоне. — Ну и поражу же я своих в Буффало!
Стояло прохладное солнечное утро. Бледноватые лучи солнца омывали светом замшелые стены старых зданий. Они шли в молчании, которое не тяготило их, засунув руки в карманы, чуть ссутулясь, чтобы противостоять режущему ноябрьскому ветру, который свистел вдоль улиц. Кортоне пробормотал:
— Ну и холодрыга, мать ее…
По пути им встретилось всего несколько человек, и, отшагав с милю или около того, Дикштейн показал по другую сторону дороги на высокого человека с университетским шарфом вокруг шеи.
— Это русский, — сказал он и крикнул: — Эй, Ростов!
Русский поднял глаза, махнул им и перешел на их сторону. У него была короткая прическа армейского образца, пиджак массового пошива болтался на его высокой худой фигуре. Кортоне начало было казаться, что в этой стране все, как на подбор, тощие.
— Ростов учится в Баллиоле-колледже, таком же, как и я. Давид Ростов, я хотел бы представить вам Алана Кортоне. Мы с Аланом вместе воевали в Италии. Идете к Эшфорду?
Русский торжественно склонил голову.
— За бесплатной выпивкой — куда угодно.
— Вы тоже интересуетесь еврейской литературой? — спросил Кортоне.
— Нет, я изучаю тут буржуазную экономику, — ответил Ростов.
Дикштейн расхохотался. Кортоне не понял, что тут смешного. Дикштейн объяснил:
— Ростов из Смоленска. Он член ВКП(б) — Всесоюзной Коммунистической партии большевиков Советского Союза.
Кортоне по-прежнему не понял, что смешного в ответе Ростова.
— А я думал, что никто не имеет права покидать Россию, — сказал он.
Ростов пустился в долгие и путаные объяснения, связанные с тем, что по окончании войны его отец был дипломатом в Японии. Он говорил с серьезным выражением лица, которое уступило место смущенной улыбке. Хотя его английский оставлял желать лучшего, у Кортоне создалось впечатление, что он достаточно исчерпывающе излагает свои мысли. Рассеянно слушая его, Кортоне думал, что вот ты любил человека, как брата, дрался с ним бок о бок, а потом он расстается с тобой, и при встрече ты узнаешь, что он изучает еврейскую литературу, и понимаешь, что никогда по-настоящему не знал его. Ростов обратился к Дикштейну:
— Так ты ещё не решил, едешь ли ты в Палестину?
— В Палестину? — переспросил Кортоне. — Чего ради?
Дикштейн несколько смутился.
— Я ещё не решил.
— Ты должен ехать, — сказал Ростов. — Создание еврейского национального дома позволит покончить с остатками Британской империи на Ближнем Востоке.
Кортоне не верил своим ушам.
— Арабы вырежут вас там до последнего человека. Господи, Нат, да ты же только что спасся от немцев!
— Я ещё не решил, — повторил Дикштейн. Он раздраженно мотнул головой. — Я и сам не знаю, что делать. — Чувствовалось, что ему не хотелось говорить на эту тему.
Они прибавили шагу. Лицо Кортоне стало мерзнуть, но под зимней формой он обливался потом. Его спутники обсуждали недавний скандал: человек по фамилии Мосли — она ничего не говорила Кортоне — выразил намерение явиться с машиной в Оксфорд и произнести речь на дне памяти павших. Мосли был фашистом, сообразил он. Ростов доказывал, что данный инцидент демонстрирует, насколько социал-демократы ближе к фашистам, чем к коммунистам. Дикштейн же утверждал, что старшекурсники, которые организовали это мероприятие, всего лишь хотели «шокировать» общество.
Слушая, Кортоне присматривался к двум своим спутникам. Они представляли собой странную пару: высокий Ростов, с туго, подобно бинту, обмотанным вокруг шеи, шарфом, с хлопающими на ветру обшлагами слишком коротких брюк, и миниатюрный Дикштейн, с большими глазами за круглыми стеклами очков, в старой военной форме цвета хаки, который и на ходу выглядел подобно скелету. У Кортоне не было академического образования, но он был уверен, что на любом языке сможет уловить уклончивость и неискренность, и не сомневался, что никто из двоих не говорит то, во что искренне верит: Ростов, как попугай, излагал затверженные догмы, а за короткими ехидными репликами Дикштейна скрывалось более глубокое отношение к теме разговора. Когда Дикштейн насмехался над Мосли, он напоминал ребенка, который высмеивает приснившиеся ему кошмары. Оба они спорили умно и тонко, но без лишних эмоций, и их диалог напоминал фехтование на тупых рапирах.
Наконец Дикштейн заметил, что Кортоне не принимает участие в разговоре, и начал рассказывать о хозяине вечеринки.
— Стивен Эшфорд несколько эксцентричен, но очень интересный и достойный человек, — сказал он. — Большую часть жизни он провел на Ближнем Востоке. Сколотил себе состояние, но полностью потерял его. Склонен делать сумасшедшие вещи. например, пересечь арабскую пустыню на верблюде.
— Не такое уж это сумасшествие, — возразил Кортоне.
— У него жена — ливанка, — заметил Ростов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Трое (Из огня и крови…)
«Triple» 1979, перевод И. Полоцка
Алу Цукерману
Необходимо признать, что единственная трудность при создании атомной бомбы любого вида заключается в подготовке расщепляющегося материала соответствующего уровня очистки: конструкция же бомбы сама по себе достаточно проста…
«Энциклопедия Американа»
ПРОЛОГ
Было время, когда все они существовали бок о бок.
Они встретились много лет назад, когда все были молоды, задолго до того, как все это случилось; но последствия их встречи отбросили тень на много десятилетий вперед.
Это было первое воскресенье ноября 1947 года, если уж быть точным; и эта давняя встреча произошла по чистому совпадению, но в ней не было ничего удивительного. Все они большей частью были молоды и талантливы; они стремились обладать властью, принимать решения, вносить свои коррективы — каждый своим путем, в каждой из своих стран; а такие люди в молодости часто встречаются в местах, подобных Оксфорду. И более того — когда все это случилось, те. кто держались в стороне, стали намекать, что и им кое-что известно. лишь потому, что они встречали остальных в Оксфорде.
Тем не менее, это меньше всего выглядело исторической встречей. То была очередная вечеринка с шерри в том месте, где бывает много подобных вечеринок с шерри (и не только с ним, но и напитками покрепче). Словом, ничем не примечательная встреча. Ну, почти не примечательная.
Ал Кортоне постучал в дверь и застыл в холле, боясь, что дверь ему откроет мертвец.
Предположение, что его друг мертв, за последние три года превратилось почти в уверенность. Во-первых, до Кортоне дошли слухи, что Дикштейн попал в плен. Ближе к концу войны просочились слухи, что происходило с евреями в нацистских концлагерях. И теперь, по завершении войны, они стали явью.
С другой стороны двери донеслись неясные звуки — кто-то двинул стулом по полу и пошел к дверям.
Кортоне внезапно занервничал. А что, если Дикштейн изуродован, искалечен? Может, он вообще не хочет, чтобы его беспокоили. Кортоне никогда не знал, как вести себя с калеками или сумасшедшими. В те несколько дней в конце 1943 года они с Дикштейном очень сблизились, пусть даже провели рядом не так уж много времени, но что представляет собой Дикштейн сейчас?
Дверь открылась, и Кортоне сказал:
— Привет, Нат.
Дикштейн уставился на него, а потом его лицо расплылось в широкой улыбке, и он выдал одну из своих смешных фраз на жаргоне кокни:
— Ну, провалиться мне!
Кортоне с облегчением улыбнулся ему в ответ. Они обменялись рукопожатиями, обнявшись, похлопали друг друга по спине и позволили себе несколько соленых солдатских шуточек, проталкиваясь в квартиру.
— Хотел бы я знать, — сказал Дикштейн, — как ты нашел меня?
— Должен признаться, это было нелегко, — Кортоне снял форменную куртку и бросил её на узкую кровать. — И заняло почти весь вчерашний день. — Он смерил взглядом единственное хрупкое кресло в комнате. Оба его подлокотника торчали под странными углами, сквозь цветастую ткань обшивки, украшенную изображениями хризантем, торчали пружины, а в качестве подпорки на месте исчезнувшей ножки использовались тома «Диалогов» Платона. — Оно может выдержать человека?
— Только в звании не выше сержанта. Но…
— Ниже сержанта — это ещё не люди.
Они рассмеялись: то была старая шутка. Дикштейн выволок из-за стала стул с гнутой спинкой. Присмотревшись к приятелю, он заметил:
— А ты никак потолстел.
Кортоне погладил выступающее брюшко.
— Во Франкфурте мы жили как сыр в масле — ты много потерял, демобилизовавшись. — Наклонившись, он понизил голос, словно хотел сообщить что-то конфиденциальное. — Мне здорово повезло там. Драгоценности, китайский фарфор, антиквариат — все что угодно за мыло и сигареты. Немцы подыхали с голоду. И, что лучше всего, девушки были готовы на все за пару нейлоновых чулок. — Он откинулся на спинку стула, ожидая услышать одобрительный смех, но Дикштейн смотрел на него с каменным лицом. Несколько растерявшись, Кортоне сменил тему: — Но ты-то явно не потолстел.
На первых порах он так обрадовался и испытал такое облегчение, увидев Дикштейна целым и здоровым, с той же самой улыбкой до ушей, что не присмотрелся к нему поближе.
И только теперь он обратил внимание, что его приятель не просто худ; он выглядел изможденным. Нат Дикштейн всегда был невысоким и худеньким, но теперь от него, казалось, остались одни кости. Кожа неестественно белого цвета и большие карие глаза за пластмассовой оправой очков лишь подчеркивали это впечатление. В проеме между обшлагом брюк и носков виднелась полоска бледной кожи ноги, смахивающей на спичку. Четыре года назад Дикштейн был загорелым, жилистым, жестким, как кожаная подметка армейских ботинок британской армии. Когда Кортоне, что нередко бывало, рассказывал о своем английском приятеле, он неизменно добавлял: «Самый выносливый, умный и отчаянный вояка, который спас мою чертову жизнь, и ей-богу, так оно и было».
— Потолстел? Нет. — Дикштейн покачал головой. — В стране по-прежнему железное нормирование, приятель. Но мы как-то справляемся.
— Ты знавал и худшие времена.
— И как-то выживал. — Дикштейн улыбнулся.
— Ты попал в плен?
— Под Ла Молиной.
— Черт побери, как им удалось скрутить тебя?
— Очень просто. — Дикштейн пожал плечами. — Пуля попала в ногу, и я вырубился. А когда пришел в себя, уже валялся в немецком грузовике.
Кортоне глянул на ногу Дикштейна.
— Все зажило?
— Мне повезло. В лагере оказался медик — он и срастил мне кость.
Кортоне кивнул.
— И ещё концлагерь… — Он подумал, что, может быть, не стоит спрашивать, но ему хотелось знать, как там было. Дикштейн отвел глаза.
— Все было сносно, пока они не узнали, что я еврей. Хочешь чаю? Выпить нечего.
— Нет. — Кортоне уже жалел, что заговорил на эту тему. — Во всяком случае, по утрам я виски не пью. Жизнь и так слишком коротка.
Дикштейн перевел взгляд на Кортоне.
— Они решили выяснить, сколько раз можно ломать ногу в одном и том же месте и снова сращивать её.
— Иисусе, — только и мог прошептать Кортоне.
— И делали они это с отменным мастерством, — ровным голосом произнес Дикштейн и снова отвел взгляд в сторону.
— Подонки, — вырвалось у Кортоне. Он даже не знал, что ещё сказать.
На лице Дикштейна появилось странное выражение, которого Кортоне не доводилось видеть у него раньше, нечто — он понял это позднее — вроде страха. Что весьма странно. Ведь все уже позади. — Черт побери, в конце концов, мы же победили, не так ли? — И он хлопнул Дикштейна по плечу.
— Так и есть, — усмехнулся Дикштейн. — Ладно, а что ты делаешь в Англии? И чего ради ты взялся меня разыскивать?
— Я решил сделать остановку в Лондоне по пути в Буффало. Зашел в военное министерство… — Кортоне замялся. Он зашел туда, чтобы узнать, как и когда погиб Дикштейн. — Они дали мне твой адрес в Степни, — продолжил он. — Там на всей улице остался только один дом. И в нем я нашел старика, на котором не меньше дюйма пыли.
— Томми Костера.
— Точно. Ну, мне пришлось выпить около девятнадцати чашек спитого чая и выслушать всю историю его жизни, после чего он послал меня в другой дом за углом, где я нашел твою мать, выпил ещё столько же спитого чая и выслушал историю её жизни. Когда я, наконец, получил твой адрес, то уже опоздал на последний поезд в Оксфорд, так что перекантовался до утра — и вот я здесь. У меня всего лишь несколько часов — мое судно завтра отплывает.
— У тебя отпуск? Ты демобилизовался?
— Вот уже три недели, два дня и девяносто четыре минуты.
— Что ты будешь делать по возвращении домой?
— Заниматься семейным бизнесом. В последние пару лет выяснилось, что я потрясающий бизнесмен.
— Что за бизнес у вашей семьи? Ты никогда мне не рассказывал.
— Грузовые перевозки, — коротко ответил Кортоне. — А ты? Ради Бога, что ты делаешь в Оксфордском университете? Что ты изучаешь?
— Еврейскую литературу.
— Ты шутишь.
— Я писал на иврите ещё до того, как пошел в школу, разве я тебе не говорил? Мой дедушка был настоящим ученым. Он жил в маленькой душной комнатенке над булочной на Майл-Энд-Роуд. И сколько я себя помню, я просиживал у него все субботы и воскресенья. И никогда не сетовал — мне это нравилось. Да и в любом случае, что ещё я могу изучать?
Кортоне пожал плечами.
— Не знаю… может быть, атомную физику или менеджмент. Зачем вообще учиться?
— Чтобы быть счастливым, умным и богатым.
Кортоне покачал головой.
— Как всегда, у тебя замысловато. Девочки тут есть?
— Маловато. Кроме того, я занят.
Ему показалось, что Дикштейн слегка покраснел.
— Врешь. Ты никак влюблен, дурачок. Я-то вижу. Кто она?
— Ну, честно говоря… — Дикштейн явно смутился. — Она не нашего круга. Жена профессора. Экзотическая, умная и самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел.
Кортоне изобразил сочувственную физиономию.
— Боюсь, что тебе ничего не светит, Нат.
— Знаю, но все же. — Дикштейн встал. — Ты сам увидишь.
— Я могу встретить ее?
— Профессор Эшфорд устраивает вечеринку. Я получил приглашение. И как раз собирался, когда ты пришел. — Дикштейн потянулся за пиджаком.
— Прием в Оксфорде, — протянул Кортоне. — Ну и поражу же я своих в Буффало!
Стояло прохладное солнечное утро. Бледноватые лучи солнца омывали светом замшелые стены старых зданий. Они шли в молчании, которое не тяготило их, засунув руки в карманы, чуть ссутулясь, чтобы противостоять режущему ноябрьскому ветру, который свистел вдоль улиц. Кортоне пробормотал:
— Ну и холодрыга, мать ее…
По пути им встретилось всего несколько человек, и, отшагав с милю или около того, Дикштейн показал по другую сторону дороги на высокого человека с университетским шарфом вокруг шеи.
— Это русский, — сказал он и крикнул: — Эй, Ростов!
Русский поднял глаза, махнул им и перешел на их сторону. У него была короткая прическа армейского образца, пиджак массового пошива болтался на его высокой худой фигуре. Кортоне начало было казаться, что в этой стране все, как на подбор, тощие.
— Ростов учится в Баллиоле-колледже, таком же, как и я. Давид Ростов, я хотел бы представить вам Алана Кортоне. Мы с Аланом вместе воевали в Италии. Идете к Эшфорду?
Русский торжественно склонил голову.
— За бесплатной выпивкой — куда угодно.
— Вы тоже интересуетесь еврейской литературой? — спросил Кортоне.
— Нет, я изучаю тут буржуазную экономику, — ответил Ростов.
Дикштейн расхохотался. Кортоне не понял, что тут смешного. Дикштейн объяснил:
— Ростов из Смоленска. Он член ВКП(б) — Всесоюзной Коммунистической партии большевиков Советского Союза.
Кортоне по-прежнему не понял, что смешного в ответе Ростова.
— А я думал, что никто не имеет права покидать Россию, — сказал он.
Ростов пустился в долгие и путаные объяснения, связанные с тем, что по окончании войны его отец был дипломатом в Японии. Он говорил с серьезным выражением лица, которое уступило место смущенной улыбке. Хотя его английский оставлял желать лучшего, у Кортоне создалось впечатление, что он достаточно исчерпывающе излагает свои мысли. Рассеянно слушая его, Кортоне думал, что вот ты любил человека, как брата, дрался с ним бок о бок, а потом он расстается с тобой, и при встрече ты узнаешь, что он изучает еврейскую литературу, и понимаешь, что никогда по-настоящему не знал его. Ростов обратился к Дикштейну:
— Так ты ещё не решил, едешь ли ты в Палестину?
— В Палестину? — переспросил Кортоне. — Чего ради?
Дикштейн несколько смутился.
— Я ещё не решил.
— Ты должен ехать, — сказал Ростов. — Создание еврейского национального дома позволит покончить с остатками Британской империи на Ближнем Востоке.
Кортоне не верил своим ушам.
— Арабы вырежут вас там до последнего человека. Господи, Нат, да ты же только что спасся от немцев!
— Я ещё не решил, — повторил Дикштейн. Он раздраженно мотнул головой. — Я и сам не знаю, что делать. — Чувствовалось, что ему не хотелось говорить на эту тему.
Они прибавили шагу. Лицо Кортоне стало мерзнуть, но под зимней формой он обливался потом. Его спутники обсуждали недавний скандал: человек по фамилии Мосли — она ничего не говорила Кортоне — выразил намерение явиться с машиной в Оксфорд и произнести речь на дне памяти павших. Мосли был фашистом, сообразил он. Ростов доказывал, что данный инцидент демонстрирует, насколько социал-демократы ближе к фашистам, чем к коммунистам. Дикштейн же утверждал, что старшекурсники, которые организовали это мероприятие, всего лишь хотели «шокировать» общество.
Слушая, Кортоне присматривался к двум своим спутникам. Они представляли собой странную пару: высокий Ростов, с туго, подобно бинту, обмотанным вокруг шеи, шарфом, с хлопающими на ветру обшлагами слишком коротких брюк, и миниатюрный Дикштейн, с большими глазами за круглыми стеклами очков, в старой военной форме цвета хаки, который и на ходу выглядел подобно скелету. У Кортоне не было академического образования, но он был уверен, что на любом языке сможет уловить уклончивость и неискренность, и не сомневался, что никто из двоих не говорит то, во что искренне верит: Ростов, как попугай, излагал затверженные догмы, а за короткими ехидными репликами Дикштейна скрывалось более глубокое отношение к теме разговора. Когда Дикштейн насмехался над Мосли, он напоминал ребенка, который высмеивает приснившиеся ему кошмары. Оба они спорили умно и тонко, но без лишних эмоций, и их диалог напоминал фехтование на тупых рапирах.
Наконец Дикштейн заметил, что Кортоне не принимает участие в разговоре, и начал рассказывать о хозяине вечеринки.
— Стивен Эшфорд несколько эксцентричен, но очень интересный и достойный человек, — сказал он. — Большую часть жизни он провел на Ближнем Востоке. Сколотил себе состояние, но полностью потерял его. Склонен делать сумасшедшие вещи. например, пересечь арабскую пустыню на верблюде.
— Не такое уж это сумасшествие, — возразил Кортоне.
— У него жена — ливанка, — заметил Ростов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49