— Когда снова выйдете на дорогу, месье? Как будете дальше зарабатывать славу? Или будете жить прошлым? Всегда?
— О, нет… не всегда, — мягко сказал он.
— Неужели. Они ведь вас скоро забудут.
— Да, они забудут, — в его тихом голосе звучали саркастические ноты.
Ли отвернулась, посмотрела на парк. Приложила пальцы к губам. Ее трясло. Далеко на горизонте, за темной массой деревьев тысяча маленьких шаров на улицах Лондона создавали на небе слабый отсвет.
— Я не забуду, — сказала она.
Он коснулся ее, его рука легла на изгиб ее шеи, тронула напудренные локоны на затылке.
— И я не забуду. Я буду помнить тебя до конца своих дней, Солнышко.
Она прикусила губу и повернулась к нему.
— Этого мало. Такое жалкое обещаньице.
Он опустил руку.
— А чего тебе хочется? — горько сказал он. — Сеньора де Минюи? Десятидневное чудо? Теперь я посажен в клетку, заласкан, превратился в ничто! Да, они устанут от меня. Ты думаешь, я не рассчитывал на это? Что я еще могу тебе дать?
— Себя.
— Меня! — закричал он, и эхо прозвучало во дворе. — Что такое я? — он отпустил колонну, затем прислонился к мрамору спиною, раскинув ладони и приложив щеку к камню. — Я сам себя изобрел. Я сделал маску, я изобразил себя. И все в это верят, кроме тебя. — Ли стояла молча.
— Ты сделала из меня труса, ты знаешь это? — он рассмеялся, глухой звук в пустом дворе. — Я никогда ничего всерьез не боялся, пока меня не простили.
— Я не понимаю, — мучительно спросила она.
— Не понимаешь? Я думаю, ты понимала с самого начала. Ты презирала все это, Солнышко, все иллюзии. Ты всегда признавала только честность, а я выдумки и обман. И когда пришло время выйти на свет, я это понял, — он прижался лбом к колонне. — Будь ты проклята, Ли, почему ты не хотела верить в меня? Ты единственная. Единственная не хотела верить. А теперь слишком, слишком поздно.
Она стояла, сложив руки. Ее трясло.
— Слишком поздно? Для чего?
— Посмотри на меня, — он оттолкнулся от колонны, держась от нее на расстоянии вытянутой руки. — Дьяволы ада — посмотрите на меня! — орал он в небо. — Я не могу стоять, чтобы у меня не кружилась голова. Ты же могла вернуться в…
— Нет, не могла, — закричала она. — И никогда не смогу.
Он нахмурился.
— Я уйду в море. Однажды это сработало. — Он недовольно фыркнул. — Но что потом? Ну, снова это меня вылечит. Как долго это продлится? Где я снова проснусь клоуном?
С хриплым злым смешком он ударил плечом о колонну и снова встал, прислонившись к ней.
— Это не имеет значения, — сказала она напряженно, — все это не имеет значения.
— Для меня имеет, — непреклонно ответил он. Ли почувствовала, как на нее наплывает чувство бессилия, она беспомощно тонет под действием сил, с которыми ей не справиться.
— И ради этого ты меня покидаешь? Неужели ты на самом деле такой гордый?
Он смотрел мимо нее в темноту пустого парка и холодной ночи.
— Разве это гордость? — голос его изменился. Она едва могла его расслышать, таким мягким он стал. — Я хотел дать тебе лучшего себя, — Он все еще не смотрел на нее. — Мне кажется, это любовь.
В ночном воздухе плыл менуэт, звуки клавикордов переливались нежным водопадом мелодии.
— Монсеньор, — прошептала она. — Ты не знаешь, что в тебе лучшее.
Он поднял руку и потер ухо, блонды покачивались бледным фонтаном вокруг его запястья.
— Да, они поразительно неуловимы, мои добродетели, — сказал он горестно. — Не могу их никак удержать.
Ли разгладила юбку и сделала шаг в его сторону.
— Храбрость — это добродетель, разве нет?
Он повернул к ней голову. Лицо его было в тени, а рука и рукав золотистого бархатного камзола освещены.
— Одна из самых болезненных, — ответил он.
— Странно, — сказала она, — почему мне так часто хотелось, чтобы у тебя ее было поменьше?
— Не знаю, — казалось, он был в замешательстве. — Но думаю, что у меня ее не так много, как ты себе представляешь.
Она рассмеялась беспомощным смехом.
— Наверное, все-таки гораздо больше, чем мне кажется. Помоги, Боже, тому, кто ждет тебя и волнуется.
Он пошевелился, его придворная шпага с металлическим звуком царапнула по мраморной колонне. Смолкли последние аккорды музыки — менуэт закончился. Прислушиваясь к отдаленному говору гостей, она сжала в кулаке сложенный веер, сминая пушистые перья на его краю.
— Ты вообще-то любишь меня или нет? — внезапно спросила она.
Он придвинулся к ней поближе, так близко, что она почувствовала тепло его тела. — Солнышко… Я люблю тебя. Я лелею тебя в сердце. Но не могу отдаться этой любви.
Она склонила голову, играя веером.
— Удивляюсь тебе. Сеньор… Если для тебя такое значение имеют в любви добродетели любимой, то как же я смогла пробудить в тебе столь нежное чувство? — она посмотрела в парк и куснула губу. — Ты же видел только самые неприятные мои черты. Это уж точно.
— Ты красивая.
Она оглянулась через плечо.
— Значит, ты любил меня за это? За мою внешность?
— Нет.
— А за что тогда? Какие добродетели ты во мне видишь? Что лучшее в себе я тебе давала?
— Твоя храбрость, — сказал он. — Твоя стойкость. Твое гордое сердце.
Она иронически улыбнулась.
— За это можно любить королевских конных гвардейцев, Сеньор. Вот уж кто горд, стоек и храбр!
— Это еще не все, — он придвинулся и сжал ее плечи. — Далеко не все.
— Нет? А что же еще? — она закусила губу. — Горечь, месть и печаль — не думаю, что эти мои черты выглядят обольстительными. К тому же — где мне равняться с твоим искусством верховой езды, с твоим умением носить маску, владеть шпагой, с твоими смелыми вылазками, монсеньор де Минюи!
Его рука крепко сжала ее руку. Она почувствовала его быстрое и глубокое дыхание на своих обнаженных плечах. Он наклонил голову, повернул к ней лицо.
— Гордость и отвага. Красота. Все это. Все это… — он прижался губами к ее волосам. — Я не умею хорошо объяснить.
Ли выскользнула из его объятий и повернулась к нему, глядя, однако, не на него, а на рисунок своего потрепанного веера. Он сделал движение, снова дотронулся до нее. Потом уронил руку.
— Прелестная и храбрая — он опять замолк. — Но дело не в этом. Совсем не в этом.
За портиком, невидимой лужайкой, озеро светилось слабым отражением звездного света и фонарей.
Он смотрел в темноту забвения. Потом покачал головой и неуверенно сдавленно рассмеялся.
— Ты первая сказала слово «вместе».
Она подняла голову и посмотрела на него. Отдаленный свет фонаря осветил выражение его лица, когда он посмотрел ей в глаза. Он застыл на месте, как будто осознавая значение собственных слов. Казалось, что он потрясен открывшимся ему.
— Да, вместе, — прошептала она, выпрямившись, как струна, — бок о бок. Одной семьей.
— Ли, — в его голосе звучало отчаяние. — Я не знаю, как это делается. Я никогда… никогда, никогда… Я не знаю, как это делается.
— Как делается это? — изумленно спросила она.
— Как быть семьей? Бога ради. Все, что я знаю, это каким был я. Я пытался показать тебе, каков я, но все, что я пытался сделать, ты отвергала. Я говорил тебе, что люблю тебя, а ты не верила мне. Я показывал тебе лучшее в себе: я дрался, ездил верхом, делал все, что мог… А теперь это все снова ушло, и я не более, чем… — он резко махнул рукой, — чем тень! Не лучше того, чем я был, когда ты меня нашла… и теперь ты говоришь, что хочешь меня? Если это и есть «вместе», если это и есть любовь — то, что я прихожу к тебе от слабости… Ли… я не могу. Я не могу так любить.
Она смотрела на него. Веселая музыка плыла в неподвижном воздухе.
— Сеньор, — произнесла она. — Я люблю аллеманду. Потанцуйте со мной.
— Я не могу танцевать! — яростно сказал он.
Она взяла его за руки.
— Потанцуйте со мной.
— Я не могу, я упаду…
— Я поддержу вас, — она взяла его пальцы в свои.
Он попытался вырвать их, а затем сжал свои пальцы на ее руках и поднес их к губам,
— Ах, Боже мой, ты… ты… Что я могу дать тебе взамен?
— Дайте мне радоваться. Сеньор, — она прижалась лбом к их сплетенным рукам. — О, дайте мне почувствовать себя счастливой. Я могу пройти свой путь одна. Я вытерплю… Я слишком сильная, чтобы сломаться. Но я постарею и превращусь в камень, если вы оставите меня. Если я никогда не подниму голову и не увижу, как вы играете с волком, и не услышу ласковые французские имена, которыми вы меня называли, если я никогда не научусь побеждать вас в шахматы, — она яростно покачала головой: — Пожалуйста… потанцуйте со мной. Возьмите меня в Италию. Нарисуйте меня на фоне реки в полночь. Подарите мне все ваши безумные идеи и сумасшедшие подвиги и невозможные романтические бредни. Я буду вашим якорем. Вашим равновесием. Вашей семьей. Я не дам вам упасть.
Его руки открылись. Он провел руками по ее щекам, взял ее лицо в ладони. Она почувствовала, как горячие слезы наполнили ее глаза.
— Я так устала от горя и ненависти, — она нагнула голову и отступила, глядя ему в лицо. — Я тоже хочу дать вам лучшее, что есть во мне.
Далеко за озером раздалось журавлиное курлыканье, которое казалось неожиданным и даже экзотическим на фоне клавикордов. Он поймал скатившуюся по ее щеке слезу.
Она закусила губы. Слезы полились, остановить их было невозможно.
— Я люблю тебя, — сказала она дрожащим голосом. — По правде говоря, монсеньор, вы нужны мне больше, чем я вам.
Он молчал, его руки, прикасавшиеся к ее коже, были теплыми по сравнению с холодным ночным воздухом.
— Не бросай меня, — ее голос дрожал, — не оставляй меня, чтобы я не стала такой, какой стану без тебя.
— Солнышко, — хрипловато сказал он.
— Так называл меня мой отец, — она замерла, глядя ему в глаза. — Если ты уйдешь от меня. Сеньор, если ты уйдешь… — она беспомощно простерла руки, — скажи мне… буду ли я тогда снова Солнышком?
Он наклонился к ней, его губы едва касались уголков ее рта.
— Ты им будешь всегда, — шептал он, — всегда. Улыбнись мне.
Она судорожно вздохнула. Ее сжатые губы дрожали.
— Нет, ничего не вышло, — он положил обе руки ей на плечи и слегка тряхнул. — Попытайся снова, Солнышко. Ты просила меня потанцевать с тобой — теперь тебе надо учиться улыбаться мне.
ЭПИЛОГ
За наружной стеной школы верховой езды флорентийские колокола наполняли воздух звоном: сперва — звонкие быстрые удары, потом — басовитые медленные. Ли, положив руки на перила, смотрела с крытой галереи во двор школы. Она смотрела на лошадь и на то, как вокруг громадного овала выезда ехал легким галопом всадник. Движения его были легки и методичны, как в кресле-качалке, он появлялся в столбах света, льющегося из высоких верхних окон, и исчезал в сумраке. Мистраль был без узды: С.Т. ездил без седла, одетый только в сапоги и бриджи, его косичка спадала на спину золотым слитком. Конь остановился, отступил на три шага, сделал идеальный поворот на два полукруга, отмечая полукруг тем, что ставил переднюю ногу перед другой, а потом поднявшись на задние ноги прежде, чем перейти в обратном направлении на галоп. При этом человек на его спине совершенно не шевелился.
Она улыбнулась, опершись подбородком на руку. Балкон для зрителей был пуст, там был только Немо, который спал в прохладном уголке.
В этот палаццо С.Т. был приглашен одним из его флорентийских друзей. Обширные апартаменты и зал для верховой езды были в его полном распоряжении.
«В полном, — подтвердил маркиз. — Мы же каждое лето проводим в горах, на нашей загородной вилле».
Да, все сложилось, как нельзя удачней для С.Т. Он убедил себя, что именно верховая езда будет держать его в равновесии, что месяц в Лондоне привел к возобновлению его болезни. Ли не была уверена, что это так, но и не отказывала ему в логике. Что ж, если волнуемое, качающееся море излечивает его, то, может быть, периодическое покачивание на конском крупе тоже будет целебно для его здоровья. Тем более, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку.
Как только он проникся этой идеей, он оседлал одну из тихих лошадей мистера Гайлда. После долгих споров Ли добилась, чтобы он не ездил, где угодно, а проводил часы, кружа по манежу, держась одной рукой за луку седла, в то время как пожилой конюх его коня вел на длинном поводу.
Конечно, это его несказанно огорчало: чтобы его водили по кругу как малышку на уроке. Чуда не произошло: он не мог чувствовать себя уверенно и твердо. Улучшение продвигалось маленькими шажками, но по прошествии двух месяцев, когда они были готовы сесть на пакетбот, отправляющийся в Кале, он заявил, что голова у него кружится, только если он закрывает глаза и резко поворачивается.
Ли перенесла морской переход гораздо хуже его. Сорок дней они ехали на корабле в Италию, борясь с встречным ветром. Его это взбодрило настолько, что, прибыв в Неаполь, он в тот же вечер танцевал с ней на балу у английского посла. Она полагала, что он не подозревает, что она приходит смотреть на него в эти тихие рассветные часы во Флоренции: он никогда не поднимал глаза от своей молчаливой сосредоточенной езды с ее бесконечными боковыми ходами, воздушными прыжками, — этого великолепного танца коня и человека под звук утренних колоколов. Она носила с собой альбом для набросков, но давно забросила попытки воспроизвести эти колонны солнечного света и тяжелые тени движений Мистраля в их красоте и мощи. Она не могла передать этого на бумаге, и поэтому старалась запечатлеть их в своем сердце.
Внизу под балконом появился слуга и затоптался нерешительно у входа под аркой красно-черного мрамора. Ли тихо прошла по галерее и взяла у юноши толстую связку писем. Слуга с поклоном удалился. Он никогда не поднимал глаза выше края подола ее платья. Ей подумалось, что хорошо выученные слуги маркиза не нарушали прежде эти утренние занятия в школе, никогда не предлагали в это время своих услуг. Она отдала специальное распоряжение, чтобы письма были доставлены ей, как только прибудут, но раньше слуга не появлялся у входа на балкон. И сейчас сделал это с непонятной неохотой.
У такого дипломатического поведения должны были быть причины, такая редкая и монолитная сдержанность должна была найти для себя рациональное объяснение.
Она медленно пошла вдоль балкона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53