Проклятый иностранец с Востока! Приятно тебе тут, с бе
лыми людьми?
Он не хотел об этом разговаривать. Быстро покачал головой, все отрицая.
Ц Боже, Ц сказал я. Ц Посмотри только на свою физиономию! Желтая, как ка
нарейка.
И я расхохотался. Я согнулся напополам, взвизгивая от смеха. Я тыкал пальц
ем ему в лицо и ржал, а потом уже стало невозможно притворяться, что я искр
енне смеюсь. Лицо его заледенело от боли и унижения, губы застыли в беспом
ощности, неуверенные и саднящие, будто их насадили на кол.
Ц Господи! Ц продолжал я. Ц Ты меня чуть не обманул. Я все думал, ты негри
тос. А оказалось, ты желтый.
Тут он смягчился. Узловатое лицо разгладилось. Он слабо улыбнулся Ц сту
день с водой. По физиономии пошли пятна. Он взглянул на свою рубашку и смах
нул махры сигаретного пепла. И поднял на меня глаза.
Ц Тебе сейчас лучше? Ц спросил он. Я ответил:
Ц А тебе какое дело? Ты филипино. Вас, филиппинцев, не тошнит, потому что вы
привыкли к этой жиже. А я писатель, мужик! Американский писатель, мужик! Не
филиппинский писатель. Я не на Филиппинских островах родился. Я родился
вот тут, в старых добрых США, под звездами и полосами.
Он пожал плечами: все, что я говорил, не имело для него никакого смысла.
Ц Мой не писатель, Ц улыбнулся он. Ц Нет-нет-нет. Я родился Гонолулу.
Ц Вот именно! Ц воскликнул я. Ц Вот в чем разница. Я пишу книги, приятель.
А вы, азиаты, чего ожидали? Я пишу книги на родном языке, на английском. Я теб
е не склизкий азиат. В третий раз он спросил:
Ц Сейчас тебе лучше?
Ц А ты как думал? Я пишу книги, дурень ты! Тома?! Я тебе не в Гонолулу родился
. Я родился здесь, в старой доброй Южной Калифорнии.
Он щелчком отправил окурок через всю уборную в желоб. Бычок ударился о ст
ену, рассыпался искорками и упал, но не в желоб, а прямо на пол.
Ц Я пошел, Ц сказал он. Ц Ты скоро придешь, нет?
Ц Дай мне сигарету.
Ц Нету ничего. Ц И он направился к двери. Ц Не осталось. Последняя.
Но из кармана рубашки у него выпирала пачка.
Ц Желтый филиппинский врун, Ц сказал я. Ц А это что?
Он ухмыльнулся, вытащил пачку и протянул мне сигарету. Дешевка, по десять
центов за штуку. Я оттолкнул его руку.
Ц Филиппинские сигареты. Нет уж, спасибо. Не для меня.
Его это устраивало.
Ц Увидимся, Ц сказал он.
Ц Если я тебя увижу первым, тогда нет.
Он ушел. Я слышал хруст гравия на дорожке, по которой он шел прочь. Я осталс
я один. Его бычок валялся на полу. Я оборвал подмокшие края и выкурил его д
о самых пальцев. Когда держать его стало уже совсем невозможно, я уронил е
го на пол и раздавил каблуком. Вот тебе! И я размял его так, что осталось тол
ько бурое пятно. Вкус у окурка отличался от обычных сигарет: почему-то бол
ьше филиппинца, чем табака.
В уборной было прохладно: еще бы Ц столько воды все время по желобу течет
. Я подошел к окошку и расслабился, уперев лицо в ладони, наблюдая, как днев
ное солнце прорезает в пыли серебристый брусок. Окно затянуто проволочн
ой сеткой с дюймовыми ячейками. Я думал о «Черной Дыре Калькутты»
В 1756 году бенгальск
ий набоб Сурадж-уд-Дула осадил Калькутту и загнал 146 англичан, не успевших
бежать из города, в караульное помещение 18x14 футов, в котором было лишь два
вентиляционных отверстия. На следующий день, 21 июня, пленников выпустили.
В живых осталось 23 человека.
. Английские солдаты умирали в помещении не больше этого. Но то была
совершенно другая комната. Здесь больше вентиляции. Я все время думал ли
шь о том случае. Ни к чему больше это никакого отношения не имело. Все мале
нькие комнаты напоминали мне «Черную Дыру Калькутты», а она приводила на
память Маколея. И вот я стоял у окна и думал о Маколее. Вонь стала сносной; п
ротивно, однако я уже привык. Я проголодался, но аппетита не было, а о еде я д
умать не мог. Мне снова предстояло столкнуться с этими парнями в цехе. Я по
шарил глазами в поисках еще одного бычка, но ничего не обнаружил. Потом вы
шел на улицу.
К умывальнику мне навстречу шли три мексиканки. Только что вынырнули из
разделочного цеха. Я свернул за угол, вдавленный так, словно туда въехал г
рузовик. Девчонки заметили меня, я Ц их. Они шли прямо по середине дорожки
. Склонились друг к другу и зашептались. Говорили: вот, опять этот писатель
идет Ц или что-нибудь вроде.
Я подтянулся поближе. Девчонка в сапогах кивнула в мою сторону. Когда я по
дошел, они разулыбались. Я улыбнулся в ответ. Между нами оставалось десят
ь футов. Я чувствовал эту девчонку в сапогах. Потому что ее вздернутые гру
ди Ц они так меня взволновали, вдруг, но это ерунда, вспыхнуло и пропало, о
б этом мотом можно подумать. Я остановился посреди дорожки. Расставил по
шире ноги и преградил им путь. Они испуганно замедлили шаг: писатель что-т
о замыслил. Девчонка в чепчике взволнованно заговорила с девчонкой в сап
огах.
Ц Пошли назад, Ц сказала девчонка в сапогах.
Я вновь почувствовал ее и решил, что как-нибудь в следующий раз уделю ей г
ораздо больше внимания. Затем третья, курившая сигарету, быстро и резко п
роизнесла что-то по-испански. Теперь все трое надменно вскинули головы и
двинулись ко мне. Я обратился к девчонке в сапогах. К самой хорошенькой. Об
остальных не стоило и говорить: они значительно уступали той, что в сапог
ах.
Ц Так-так-так, Ц сказал я. Ц Приветствую трех славных филиппинских дев
чушек!
Они вовсе не были филиппинками, ни в малейшей степени, и я это знал, и они зн
али, что я это знаю. Они высокомерно прошествовали мимо, задрав носы. Пришл
ось уступить дорогу, а то бы меня столкнули. У девчонки в сапогах белые рук
и; изгибались гладко, словно молочная бутылка. Но вблизи я заметил, что она
уродлива, вся в крохотных лиловых прыщиках и с мазками пудры на горле. Как
ое разочарование. Она обернулась и состроила мне гримасу: высунула розов
ый язык и наморщила нос.
Вот так сюрприз. Я даже обрадовался, поскольку я специалист по ужасным ро
жам. Я оттянул вниз веки, оскалил зубы и растянул щеки. Моя рожа вышла гора
здо ужаснее. Девчонка пятилась лицом ко мне, высунув розовый язычок и гри
масничая, Ц но все ее физиономии были вариациями с языком. А у меня кажда
я новая рожа получалась все лучше и лучше. Две другие девчонки шли вперед
не оглядываясь. Сапоги девчонке в сапогах были слишком велики: она пятил
ась, и они хлюпали в пыли. Мне нравилось, как сборки платья хлопают ей по но
гам и вокруг большим серым цветком вздымается пыль.
Ц Филиппинские девочки так себя не ведут! Ц сказал я.
Это ее взбесило.
Ц Мы не филиппинки! Ц заорала она. Ц Сам ты филипино! Филипино! Филипино
!
Теперь и две другие обернулись и вступили в хор. Все три пятились, взявшис
ь под руки, и верещали:
Ц Филипино! Филипино! Филипино!
И опять начали строить обезьяньи мордочки и показывать мне носы. Расстоя
ние между нами увеличивалось. Я поднял руку, чтобы они хоть на минутку умо
лкли. Трещали и кричали они без передышки. Я едва вставил слово. Но они всё
верещали. Я замахал руками и прижал палец к губам. Наконец они согласилис
ь остановиться и выслушать меня. Трибуна в моем распоряжении. Они отошли
уже так далеко, а в цехах так грохотало, что пришлось сложить ладони рупор
ом и орать.
Ц Прошу прощения! Ц орал я. Ц Извините, обознался! Мне ужасно жаль! Я дум
ал, вы Ц филиппинки! А вы Ц нет. Вы гораздо хуже! Вы мексиканки! Сальные мек
сы! Шлюхи шпанские! Шпанские шлюхи! Шпанские шлюхи!
До них было футов сто, но даже оттуда я почувствовал их внезапное безразл
ичие. Оно снизошло на каждую в отдельности, царапая, молчаливо раня, и кажд
ая стыдилась признаться в этой боли подружкам, однако выдавала тайную за
нозу тем, что стояла очень тихо. Со мною так тоже бывало. Однажды в драке я н
адавал тумаков одному мальчишке. Мне было чудесно, пока я не развернулся
и не пошел восвояси. Он поднялся на ноги и побежал домой, вопя, что я Ц даго
. Вокруг стояли другие пацаны. От воплей побежденного мне стало так же, как
сейчас мексиканским девчонкам. И я захохотал над мексиканками. Я задрал
пасть к небесам и ржал, так и не оглянувшись на них, но ржал так громко, чтоб
ы они наверняка меня услышали. Потом пошел в цех.
Ц Ня-ня-ня! Ц сказал я. Ц Вя-вя-вя!
Однако почувствовал себя при этом малость того. Они тоже так решили. Тупо
переглянулись и уставились на меня. Не поняли, что это я хотел их высмеять
. Нет, судя по тому, как они покачали головами, они решили, что я псих.
Теперь Ц парни в этикеточном цеху. Сейчас самое трудное начнется. Я воше
л быстрым значительным шагом, насвистывая и глубоко дыша, чтобы показать
: вонь на меня больше не действует. Я даже потер грудь и сказал: ах-х! Парни т
олпились у приемника, в который валились банки, рабочие направляли их по
ток по засаленным конвейерам, а те подавали банки в автоматы. Парни стоял
и плечом к плечу вокруг квадратного ящика десять на десять футов. В цеху г
рохотало так же сильно, как и воняло всевозможными оттенками дохлой рыбы
. Шум стоял такой, что они не заметили, как я вошел. Я протиснулся между двум
я здоровенными мексиканцами, которые о чем-то беседовали за работой. Я су
етился, елозя и толкаясь. Они опустили головы и увидели между собой меня. В
от достача. Они не поняли, что я пытаюсь сделать, пока я не раздвинул их лок
тями и не освободил наконец себе руки.
Я завопил:
Ц А ну быстро посторонились, мексы!
Ц Ба! Ц сказал самый большой мексиканец. Ц Не трогай его, Джо. Этот шпен
дик с приветом.
Я поднырнул ближе и заработал, поправляя банки на конвейерах. Они меня не
трогали, это уж точно: целое море свободы. Никто не разговаривал. Я ощущал
себя поистине в одиночестве. Я чувствовал себя покойником и оставался ли
шь потому, что они со мной ничего не могли сделать.
День клонился к вечеру.
Перерыв я делал только дважды. Один раз Ц попить, другой Ц записать кое-
что в своем блокнотике. Все воззрились на меня, когда я соскочил с настила
и принялся писать в книжке. Это должно было, вне всяких сомнений, доказать
им, что я тут не придуриваюсь, что среди них Ц настоящий писатель, я, подли
нный, не липовый. Я изучающе вглядывался в каждое лицо и чесал себе ухо кар
андашом. Целую секунду глазел в пространство. Наконец щелкнул пальцами
Ц мол, мысль прилетела ко мне, развернув все знамена. Положил книжку на ко
лено и стал писать.
Я писал: «Друзья, римляне и сограждане! Вся Галлия разделена натрое. Идешь
к женщине? Не забудь кнут свой. Как время, так и прилив не ждут никого. Под ра
скидистым орехом наша кузница стоит». Потом остановился и подписал с рос
черком эти строки. Артуро Г. Бандини. Ничего больше в голову не приходило.
Они лыбились на меня, вытаращив глаза. Надо что-нибудь еще придумать, реши
л я. Но увы: мозги совершенно перестали варить. Не сочинялось больше ни стр
очки, ни слова Ц даже имя свое я вспомнить не мог.
Я засунул блокнот обратно в карман и занял место у лотка. Никто не вымолви
л ни слова. Теперь-то уж их сомнения точно поколеблены. Разве не прервал я
работу, чтобы заняться писательским трудом? Наверное, они слишком поспеш
но меня оценили. Я надеялся, кто-нибудь спросит, что это я там написал. Я бы
ответил быстро, что, мол, так, ничего особенного, заметка насчет условий тр
уда иностранной рабочей силы для моего регулярного доклада Постоянной
Бюджетной Комиссии Палаты Представителей; вам этого не понять, старина;
это слишком глубоко, с ходу и не объяснишь; в следующий раз; может, как-нибу
дь за обедом.
Тут они снова разговорились. Потом все вместе засмеялись. Для меня же это
звучало сплошной испанской тарабарщиной, и я ничего не понял.
Мальчишка, которого все звали Хуго, отскочил от лотка так же, как отскакив
ал я, и тоже вытащил из кармана блокнот. Подбежал туда, где с блокнотом сто
ял я. На какую-то долю секунды я засомневался: может, он тоже писатель и тол
ько что сделал ценное наблюдение. Он встал в точно такую же позу. Так же по
чесал ухо. Так же уставился в пространство. Что-то накорябал. Рев хохота.
Ц Мой тоже писатель! Ц сказал он. Ц Смотри!
И он поднял блокнот, чтобы все видели. Он нарисовал корову. Вся морда ее бы
ла в крапинку, будто в веснушках. Вне всякого сомнения, насмешка, поскольк
у лицо испещрено веснушками у меня. Под коровой значилось: «Писатель». Он
пронес свой блокнот вокруг всего лотка.
Ц Очень смешно, Ц сказал я. Ц Сальный мексиканский балаган.
Я ненавидел его так, что меня тошнило. Я их всех ненавидел, и одежду на них, и
всё в них я ненавидел. Мы работали до шести часов. Коротышка Нэйлор в цех в
есь день не заглядывал. Когда прозвучал свисток, парни побросали всё, что
держали в руках, и ринулись с настила. Я задержался на несколько минут, под
бирая скатившиеся на пол банки. Я надеялся, что вот в эту минуту появится К
оротышка. Так я трудился минут десять, но никто не пришел на меня посмотре
ть, и я в отвращении снова разбросал все банки по полу.

Одиннадцать

В четверть седьмого я уже шел домой. Солнце заваливалось за большие скла
ды в доках, и по земле протянулись длинные тени. Что за день! Дьявольский д
ень просто! Я шел, беседуя о нем сам с собой, обсуждая его со всех сторон. Я в
сегда так делал: разговаривал с собой громким тяжелым шепотом. Обычно бы
вало весело, потому что у меня на все находились правильные ответы. Но не в
тот вечер. Я ненавидел болботание, клокотавшее у меня во рту. Будто загнан
ный в ловушку шмель гудит. Та часть меня, что обычно давала ответы на мои в
опросы, беспрестанно повторяла: Во псих! Врун чокнутый! Дурак! Осел! Что, ра
з в
жизни правду сказать слабо?? Сам же во всем виноват, поэтому хватит свалив
ать вину на других.
Я пересек школьный двор. Возле железной ограды сама по себе росла пальма.
У корней землю недавно вскопали, и сейчас там росло молоденькое деревце,
которого я раньше не видел. Я остановился на него посмотреть. Рядом торча
ла бронзовая табличка: «Посажено учениками Баннингской Средней Школы н
а Мамин День».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22