Просто потому, что я
побывал там однажды весной и никогда не забуду красоты огромного места;
именно там я так часто впоследствии встречал непредсказуемую Руби, женщ
ину лет тридцати пяти, что нагишом бежала по пескам, а я преследовал ее и в
конце концов настигал у пруда с голубой водой, испускавшей красные пары,
стоило мне повалить Руби на песок и впиться ртом в ее горло, такое теплое и
не очень красивое, поскольку Руби старела и жилки на горле ее слегка выст
упали, но я сходил с ума по ее горлу и просто обожал эти жилки и связки, что в
здымались от напряжения, когда я ловил ее и валил на землю.
И Джин! Как любил я волосы Джин! Золотые, будто солома, и я всегда видел, как
она вытирает свои длинные локоны под банановым деревом, росшим на бугорк
е среди холмов Палос-Вердес. Я наблюдал обычно, как расчесывает она свои г
устые пряди. У ног ее спал, свернувшись, змей Ц точно змей под ногами Девы
Марии. Я всегда подходил к Джин на цыпочках, чтобы не потревожить змея, и о
н благодарно вздыхал, когда я натыкался на него ногой, и по всему телу моем
у разливалось утонченное удовольствие, и удивленные глаза Джин вспыхив
али, и тут руки мои нежно и осторожно погружались в потустороннюю теплот
у ее золотых волос, и Джин смеялась и говорила мне: она знала, так и случитс
я, Ц и опадающей вуалью соскальзывала в мои объятия.
А как же Нина? За что любил я эту девушку? И почему она калека? И что именно в
сердце моем заставляло меня любить ее безумно лишь потому, что она так бе
знадежно изувечена? Однако все было только так: моя бедная Нина Ц калека.
Не на картинке, о нет, там она калекой не была; лишь когда я встречал ее Ц од
на нога меньше другой, одна будто кукольная, другая Ц как полагается. Мы в
стречались в католической церкви моего детства, Св. Фомы в Вилмингтоне, г
де я, облаченный в одежды священника, стоял со скипетром на высоком алтар
е. А вокруг меня повсюду на коленях толпились грешники, рыдая после моих б
ичеваний, и ни один не осмеливался взглянуть на меня, ибо глаза мои сияли т
акой безумной святостью, таким презрением к греху. А затем из задних рядо
в поднималась эта девушка, эта калека, улыбаясь, зная, что сейчас оторвет м
еня от моего святого трона и введет во грех с собою перед всеми остальным
и, и они будут насмехаться и издеваться надо мною, над святым, над лицемеро
м в глазах всего света. Хромая, подходила она, сбрасывая с себя одежды при
каждом мучительном шаге, а на влажных губах ее играла улыбка грядущего т
риумфа, а я голосом низверженного короля кричал ей: изыди, ты сатана, что п
ришел околдовать меня и лишить меня воли. А она неотвратимо надвигалась,
толпа отшатывалась от нее в ужасе, и Нина обвивала руками мои колени, приж
имала меня к себе, скрывая эту свою увечную ножку, пока терпеть у меня боль
ше не оставалось сил, и с воплем рушился я на нее и радостно признавался в
слабости своей, в толпе же тем временем поднимался грозный ропот, а затем
Нина растворялась в смутном забытьи.
Так оно все и было. Одну за другой подбирал я их с пола, вспоминал каждую, це
ловал на прощанье и разрывал на мелкие кусочки. Некоторые сопротивлялис
ь уничтожению, взывая ко мне жалобными голосами из туманных глубин тех н
еобъятных пределов, где мы любили друг друга в зловещих полуснах, и отгол
оски их мольбы растворялись в тенях того мрака, которым стал теперь Арту
ро Бандини, удобно сидевший в холодной ванне и наслаждавшийся окончател
ьным уходом того, что было когда-то, но взаправду никогда не существовало.

Тем не менее была одна, которую мне особенно не хотелось уничтожать. Она е
динственная вынудила меня усомниться. Ее я называл Малюткой. Казалось, о
на всегда оставалась женщиной из уголовной хроники Сан-Диего: зарезала
мужа и, смеясь, созналась полиции. Мы, бывало, встречались с нею в грязи и гр
убости старого Лос-Анджелеса, еще до Золотой Лихорадки. Для молоденькой
девушки она казалась очень циничной Ц и очень жестокой. Картинка, вырез
анная из детективного журнала, не оставляла никакого простора воображе
нию. Однако маленькой девочкой она вовсе не была. Это просто я ее так назыв
ал. Женщину эту воротило от одного моего вида, от одного прикосновения, од
нако я для нее был неотразим, она меня проклинала, но любила сказочно. И я п
риходил повидаться с нею в темную глинобитную хижину с закопченными окн
ами, когда городская жара загоняла всех местных жителей спать, и ни души н
е шевелилось на улицах в те ранние ночи старого Лос-Анджелеса, и Малютка л
ежала на железной койке, задыхаясь от жары и проклиная меня, а шаги мои гро
хотали по пустынным улицам и наконец Ц у самой ее двери. Я улыбался: нож у
нее в руке развлекал меня, ее отвратительные вопли Ц тоже. Я был сущим дья
волом. Затем улыбка моя лишала ее силы, рука с ножом беспомощно падала, нож
лязгал о пол, и она корчилась от ужаса и ненависти, но сходила с ума от любв
и. Итак, вот она, моя Малютка, без сомнения Ц самая любимая. Я жалел, что при
ходится ее уничтожить. Долго раздумывал я, ибо знал, что в гибели своей най
дет она облегчение и избежит меня раз и навсегда, поскольку не смогу я бол
ьше преследовать ее, как сатана, и обладать ею с презрительным хохотом. Те
м не менее судьба Малютки была решена. Я не мог оставлять фавориток в живы
х. Я разорвал Малютку в клочья, как и остальных.
Когда последняя была уничтожена, под обрывками не стало видно воды. Сокр
ушенно я их перемешал. Вода слегка почернела от потекшей краски. Все в про
шлом. Представление окончено. Я радовался, что решился на такой шаг и един
ым махом извел всех. Я поздравлял себя с этой решимостью, силой воли, спосо
бностью довести начатое дело до конца. Перед лицом сентиментальности я н
еумолимо шел вперед. Я был героем, и пусть кто-нибудь рискнет посмеяться н
ад моими подвигами. Я встал и окинул их прощальным взглядом прежде, чем вы
тащить пробку. Клочки былой любви. В канализацию, вместе со всеми романти
ческими связями Артуро Бандини! Плывите к морю! Отправляйтесь в свое тем
ное путешествие по трубам к земле мертвых крабов. Бандини сказал свое сл
ово. Долой затычку!
И все свершилось. Я стоял, отдавая им честь, а вода капала с меня на пол.
Ц До свиданья, Ц говорил я. Ц Прощайте, женщины. На консервной фабрике с
егодня надо мной смеялись, и виноваты в этом вы, ибо вы отравили мой разум
и сделали беспомощным перед натиском жизни. Теперь вы все мертвы. Прощай
те, и прощайте навсегда. Любой, кто опозорит Артуро Бандини, будь он мужчин
а или женщина, встретит свою кончину раньше срока. Я сказал. Аминь.

Тринадцать

Спал я или бодрствовал, разницы не было Ц консервную фабрику я ненавиде
л, и от меня постоянно воняло, как от корзины со скумбрией. Она никогда не п
окидала меня Ц эта вонь дохлой кобылы в конце дороги. Она волочилась за м
ною по улицам. Заходила со мной в дома. Когда я по ночам заползал в постель,
эта вонь одеялом накрывала меня с головой. А в снах моих была одна рыба, ры
ба, рыба, скумбрия ползала в черном пруду, а меня, привязанного к ветке, мед
ленно в него опускали. Вонь липла к еде и одежде, даже у зубной щетки был ее
вкус. То же самое происходило с Моной и матерью. Наконец стало так плохо, ч
то в пятницу на ужин у нас было мясо. Одна мысль о рыбе претила матери, хотя
ужинать без рыбы в пятницу Ц грешно.
К тому же я с детства презирал мыло. Я не верил, что когда-нибудь привыкну к
этой скользкой сальной гадости с ее склизким бабским запахом. Теперь же
я пользовался им, чтобы перебить рыбную вонь. Я принимал больше ванн, чем з
а всю прежнюю жизнь. Однажды в субботу я залезал в ванну дважды Ц первый р
аз после работы, второй Ц перед тем как лечь спать. Каждый вечер я сидел в
ванне и читал книжки, пока вода не остывала и не становилась похожей на жи
жу из-под грязной посуды. Я втирал мыло в кожу, пока не начинал блестеть, ка
к яблоко. И все равно без толку Ц время тратилось впустую. Единственный с
пособ избавиться от вони Ц бросить консервную фабрику к чертям собачьи
м. Каждый раз я вылезал из ванны, воняя смесью мыла и дохлой скумбрии.
Все знали, кто я такой и чем занимаюсь, когда носом чуяли мое приближение.
Того, что я Ц писатель, мне уже было мало. Меня мгновенно узнавали в автоб
усе и в кинотеатре. Один из этих парнишек с консервной фабрики. Господи ты
боже мой, вы чувствуете? Вот такой у меня был знаменитый запах.
Как-то вечером я пошел в кино. Сидел один, в самом углу, наедине с собственн
ой вонью. Но расстояние Ц смешное препятствие для этой дряни. Она меня по
кинула. Погуляла немножко вокруг и вернулась, словно какая-нибудь дохля
тина на резинке. Через некоторое время в мою сторону стали поворачиватьс
я головы. Очевидно, где-то поблизости Ц работник консервной фабрики. Люд
и хмурились и фыркали. Затем раздавалось недовольное ворчание и шаркань
е ног. Вокруг меня вставали и отодвигались подальше. Не подходите близко,
он с консервной фабрики. Поэтому в кино я больше не ходил. Но я не брал в гол
ову. Не важно, кино Ц это для черни.
Вечерами я сидел дома и читал книги.
Я не осмеливался заходить в библиотеку.
Я сказал Моне:
Ц Принеси мне книги Ницше. Принеси мне могучего Шпенглера. Принеси мне О
гюста Конта и Иммануила Канта. Принеси мне книги, каких чернь прочесть не
сможет.
Мона принесла их домой. Я прочел их все до единой, но большинство понимал с
трудом, некоторые были так скучны, что я вынужден был притворяться, будто
захвачен чтением, а некоторые настолько ужасны, что приходилось читать и
х вслух, точно актеру, чтобы продраться сквозь строки. Обычно же я для тако
го чтения слишком уставал. Немного в ванне Ц и хватит. Буквы плыли у меня
перед глазами, будто пряжа на ветру. Я засыпал. На следующее утро оказывал
ось, что я раздет и лежу в постели, звенит будильник, и я постоянно удивлял
ся, как это матери удалось меня не разбудить. Одеваясь, я раздумывал над кн
игами,
что читал вечером. Вспоминались только отдельные фразы Ц фактически я з
абывал абсолютно все.
Я даже прочел книжку стихов. Меня стошнило от этой книжки, и я поклялся, чт
о никогда в жизни таких читать не буду. Я возненавидел эту поэтессу. Ей бы
на пару недель на консервную фабрику. Тогда б по-другому запела.
Больше всего я думал о деньгах. У меня их никогда помногу не бывало. Самое
большее Ц один раз пятьдесят долларов. Я порой мял в руках листки бумаги,
делая вид, что у меня пачка тысячедолларовых банкнот. Стоял перед зеркал
ом и отслюнивал их продавцам одежды, торговцам машинами и шлюхам. Одной я
дал тыщу на чай. Она предложила провести со мной следующие полгода за так.
Я так растрогался, что отслюнил еще тыщу и вручил ей из сантиментов. Тут он
а мне поклялась, что оставит распутную жизнь. Я ответил: ку-ку, дорогая моя,
Ц и отдал всю пачку: семьдесят тысяч.
В квартале от нашего дома располагался Банк Калифорнии. Временами я по н
очам стоял у окна и смотрел, как нагло он выпирает из-за угла. Наконец я при
думал способ ограбить его и не попасться. Рядом с банком находилась химч
истка. Замысел сводился к тому, чтобы прорыть из химчистки тоннель прямо
к банковскому сейфу. Машина будет ждать на задворках. До Мексики Ц лишь с
отня миль.
Снились мне если не рыба, то деньги. Я просыпался со сжатыми кулаками, дума
я, что в руке Ц деньги, золотая монета, и долго не хотел разжимать кулак, зн
ая, что сонный мозг сыграл со мною шутку и никаких денег в руке нет. Я покля
лся, что, если когда-нибудь заработаю много денег, куплю рыбную компанию «
Сойо», устрою празднество на всю ночь, как на Четвертое июля, а утром спалю
ее дотла.
Работа была тяжелой. Днем туман приподнимался и начинало жарить солнце.
Лучи отражались от голубой бухты в блюдце, образованном Палос-Вердес, и в
се это становилось духовкой. В цехах еще хуже. Ни грана воздуха, даже на од
ну ноздрю не хватало. Все окна заколочены ржавыми гвоздями, а стекла от ст
арости покрылись паутиной и жиром. Солнце раскаляло гофрированную крыш
у, как горелка, и жара устремлялась вниз. От реторт и печей шел пар. Еще боль
ше пара поднималось от здоровенных баков с фертилизаторами. Пары сталки
вались, и место их встречи виделось хорошо, а мы работали в самой середине
, истекая потом в грохоте лотка.
Дядя мой насчет работы оказался прав Ц еще как прав. Думать тут не надо. С
такой работой мозги можно запросто и дома оставлять. Весь день мы только
стояли и двигали руками и ногами. Время от времени переминались с одной н
оги на другую. Если хотелось подвигаться по-настоящему, приходилось спу
скаться с настила и идти к питьевому фонтанчику или в уборную. У нас был пл
ан: мы ходили по очереди. Каждый проводил в уборной десять минут. Когда раб
отали эти машины, никакого начальства не требовалось. Утром начиналась м
аркировка банок, Коротышка Нэйлор просто дергал рубильник и уходил. Он-т
о эти машины знал. Нам не нравилось, когда они нас опережали. Если это прои
сходило, нам отчего-то становилось неприятно. Не больно, как бывает, если
кто-нибудь подкладывает тебе кнопку на стул, а грустно, что в конечном ито
ге оказывалось гораздо хуже. Если мы сбегали, кому-нибудь ниже по конвейе
ру это не удавалось. Он орал. Здесь, в самом начале цепи, нам приходилось по
теть сильнее, чтобы потуже упаковать конвейер и человеку на том конце ст
ало чуточку полегче. Никому эта машина не нравилась. Не важно, филиппинец
ты, итальянец или мексиканец. Она всех доставала. Да и ухаживать за нею еще
как приходилось. Она вела себя как дитя. Когда она ломалась, по всем цехам
проносился вихрь паники. Все рассчитано до минуты. Если машины глушили, с
ловно в другое место попадал. Не на консервную фабрику, а в больницу. Мы жд
али, разговаривали шепотом, пока механики налаживали все обратно.
Я работал прилежно потому, что вынужден был работать прилежно, и сильно н
е жаловался, поскольку времени на жалобы не оставалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22