Они думают, что на пляже можно находиться только с июня по сентябрь. Идиоты.
Она повернулась боком на переднем сидении, чтобы видеть его. На нем была франтоватая фуражка с волчьим клыком на околышке, водительские перчатки с ажурным узором. О да, еще великолепный хронометр, по которому, казалось, можно было определить все, кроме времени.
За рулем он вел себя как завзятый гонщик: наддавал газу на красный свет, переключал скорость на поворотах, яростно вращал руль, не меняя положения рук – ни дать ни взять Марио Андретти на гонках «Манхэттэн Гран-При»; взгляд стальных серых глаз прикован к дороге, нервы из титана и секретной сверхпрочной керамики, напряжены до предела… ох, и все это на скорости тридцать пять миль в час.
Она сжалась на своем сидении, когда они со свистом нырнули в туннель.
– Эгей! – закричал он, и она улыбнулась.
– Самый огромный мужской туалет в мире, – пробормотала она, но он не расслышал ее слов.
Они вырвались из туннеля на простор, голубое небо над ними казалось бескрайним и его длинный голубой шарф струился по ветру. Чарльз был неистов: он сжимал руль так, что сквозь ажурный узор его перчаток было видно, как побелели костяшки рук. Не отнимая ноги от педали, он мчался вперед, и от пронзительного встречного ветра на глазах у него наворачивались слезы. Элен съежилась на своем сидении, натянув на плечи одеяло. Она была рада видеть его таким – веселым, бесшабашным; рада, что в нем есть эта озорная искорка, скрашивающая его бессмысленное существование.
Наконец они оказались на пляже. Многие мили песчаного берега были усеяны оставшимся со Дня Труда мусором, обломками древесины, выброшенной морем дохлой рыбой и кучками сухих водорослей.
Но, несмотря на это, пейзаж казался чистым и умытым – таким, какими обычно кажутся море и солнце. Даже мусор, казалось, был чистым и пах солью и морским ветром. Кое-где в белесом небе крутились редкие чайки, однако множество птиц копалось в мусоре на песке, а у самой воды расхаживали кулики.
Людей оказалось немного: парочки и кое-где семьи расположились вдоль парапета, служившего защитой от ветра, или у воды, прикрыв разноцветными пластиковыми щитами огонь жаровен.
Их ждал великолепный ланч. Тут был жареный цыпленок, завернутый в алюминиевую фольгу и еще теплый, куски холодного ростбифа, яйца в крутую, сельдерей, банка сардин, ломоть чесночного хлеба, помидоры, нарезанные огурцы. Он не забыл соль, перец, консервный нож для сардин и штопор для двух бутылок охлажденного розового вина. Не были забыты также термос с черным кофе, хрустальные бокалы для вина, бумажные салфетки и сладкое.
Они сели, прислонившись спинами к шершавому бетону парапета, оба в больших темных очках. Здесь не было ветра, и становилось теплей – с каждой минутой. Он снял фуражку, шарф, пиджак, свитер, майку. Она отбросила одеяло, жакет, свитер… и представила на всеобщее обозрение свой маленький надувной лифчик. Солнце припекало; он расстелил большое пляжное полотенце и они развалились на нем.
Время от времени они смотрели друг на друга невидящими взглядами – как слепые. Он открыл одну из бутылок и разлил вино по фужерам; они чокнулись и отпили по глотку. Подставив свои бледные лица и тела осеннему солнцу, они смотрели на самодовольных, франтоватых чаек на берегу. Это было неплохо.
– Ты знаешь, – лениво спросил он, – ты знаешь, что я величайший любовник во всем Нью-Йорке.
– Серьезно? – также лениво переспросила она. – Где же проводилось соревнование – на стадионе «Янки»?
Он обнажил зубы в улыбке.
– Ну… все дело в мужественности.
– Мужественности.
– Да. Элен, ты просто представить себе не можешь, сколько в Нью-Йорке голубых. И сколько таких парней, которые вроде и не голубые, а просто не интересуются сексом. И сколько мужей, до того выдохшихся в погоне за деньгами, что уже не в состоянии заниматься этим со своими женами. Ты просто представить себе не можешь.
– Представляю, – вздохнула Элен.
– Вот об этом я и говорю. Эти парни не могут доставить женщине удовольствие. И тогда на сцене появляюсь я. Мужественность. Ну ладно. Давай, перекусим.
Они распаковали его многочисленные алюминиевые и бумажные пакеты, и стали жевать, грызть и глотать их содержимое. Еда всегда кажется вкуснее в ясный, холодный октябрьский день – так было и на этот раз.
– Видишь ли, – объяснял он, обгладывая косточку, – это вопрос спроса и предложения.
Она отпила глоток вина. Услышав громыхание досок настила они выпрямились и оглянулись. Это оказалась патрульная машина полиции. Она медленно проехала по пляжу и скрылась за поворотом.
– Спрос и предложение, – повторил он, запихивая в рот кусок огурца. – Я могу предложить то, что пользуется большим спросом. Понимаешь?
Она посмотрела на него с изумлением, но не прекратила пережевывать кусок ростбифа.
– Это вроде профессии, – продолжал он с набитым ртом. – Полагаю, я – профессионал. Знаешь, вроде ортопеда.
– Ортопед, – кивнула она.
– Видишь ли, с каждым годом все больше и больше одиноких женщин приезжают в Нью-Йорк. Верно ведь? Они получают хорошую работу и зарабатывают много денег. Но они оторваны от дома. Понимаешь? Дом у них в Канзасе, Южной Дакоте или Индиане. Они снимают хорошие квартиры, покупают кучу тряпок, кладут деньги в банк. Но им не с кем поговорить. Ты это знаешь. На их долю остаются только педерасты, бисексуалы и разные грязные старикашки. Верно?
– Верно.
– Знаешь, сколько из них ходят к психоаналитикам? Сотни. Тысячи. Миллионы. Не потому, что им так нужен психоаналитик, а потому, что они готовы платить полсотни в неделю, лишь бы иметь возможность поговорить с кем-нибудь. Поговорить! Разве это жизнь? Знаешь, чего они хотят на самом деле? Немного обычного мужского внимания.
Она впилась зубами в холодный, спелый помидор. Хорошо. Она посолила его немного. Еще лучше.
– Ну вот, – сказал он, – тут за дело берусь я.
– Точно.
– Да. Как я тебе уже говорил – это профессия. Неужели это так ужасно?
– Нет, думаю нет.
– Я мужчина, представитель вымирающего племени.
– Ты имеешь в виду, что у тебя встает?
– Ну… да.
– И женщины платят тебе за это, Чарльз?
– О, деньгами никогда. Я никогда не беру д ен ьг и у женщин . Но ве щи – да. Эту машину, например. Камеру «Полароид». Африканские маски и баночки со специями. Аппаратуру. Ну, и тому подобное.
Она посмотрела на него очень внимательно.
– Ну, и чего бы ты хотел от меня, Чарльз?
– О, бог ты мой!
Он наклонился к ней, положил руку на ее обнаженное плечо. Его лицо оказалось совсем близко. Она видела застывший жир на его губах.
– Бог мой, Элен, ты меня совершенно неправильно поняла. Я ничего не прошу у тебя. Ничего. Ты одна из немногих женщин – о че нь н ем но ги х – с которыми мне просто нравится быть . Я ничего у тебя не прошу. Я просто думал, тебе это будет интересно. Я думал, тебя это развлечет. Бог мой, ничего я от тебя не хочу. Мне достаточно быть с тобой. Ты это знаешь.
– Разумеется, – сказала она. – Возьми вареное яйцо.
Некоторое время они сидели молча. Полицейский автомобиль с шумом промчался в обратном направлении.
– Скажи мне, – спросила Элен, аккуратно обгладывая куриную гузку, которую обожала, – чем ты объяснишь свою способность удовлетворить стольких женщин?
– О, – ответил он, скромно потупившись и вытирая руки салфеткой, – полагаю, просто сноровка.
– Сн ор ов ка ?
– Да… к тому же у меня потенция, как у быка. И я никогда не слышал ни от кого никаких жалоб. Ты же никогда не жаловалась.
– Это точно. Ты успешно справляешься со своей работой.
– Во-во. Знаешь, у меня ведь нет никакой другой работы. Ну есть у меня маленькая трастовая компания, но если смотреть правде в глаза, я живу за счет женщин.
Она понимающе кивнула. Они открыли вторую бутылку, и у Элен возникло странное чувство будто она смотрит непристойный телесериал, о котором не знает никто, кроме нее. И в главных ролях в этой мыльной опере они – Элен и Чарльз, чарующие и незабываемые.
– Но Чарльз, – начала она, протягивая руку за пучком зелени, намереваясь отыграть эту сцену до рекламной паузы, – Чарльз, что будет с тобою дальше? Ведь твоя «сноровка» не вечна. Что будет с тобою, когда ты постареешь? Я имею в виду, когда ты не сможешь делать это тридцать семь раз на дню?
– Я думал об этом, – с победоносным видом заявил он. – Я работаю над этим вопросом. Вдова. Или, быть может, в разводе. Куча денег. Дом в Калифорнии. Пляж. Солнце. Масло для загара. Белый вечерний пиджак. И все что нужно. Понимаешь?
– О, конечно. Вечеринки, новенькая «Альфа Ромео» и все такое. И может быть два-три раза в неделю – с ней. Этого вполне достаточно. Верно?
– Верно! – радостно пропел он, прихлебывая вино. – Два-три раза в неделю. Бог мой, как здорово. Это судьба. Звучит неплохо. Правда, Элен. По-моему неплохо.
– Да, совсем неплохо.
– Ну, а пока не выиграл по-крупному, нужно продолжать играть по мелочам и брать вещи от женщин. Понимаешь?
– Для поддержки мужественности?
– Точно! То, что я и говорил: спрос и предложение. Это профессия.
– И у тебя есть сноровка?
– Точно! У меня есть сноровка. Еще?
– О, боже, нет. Я не могу больше проглотить ни кусочка.
– Тогда пришло время фотографироваться. Позволь, я сначала приберусь.
Он был таким аккуратным. Кости, огрызки и бумажные салфетки – в ближайшую урну. Пустые бутылки – с собой. Пляжное полотенце он стряхнул и сложил. Очень аккуратно и умело.
Затем он взялся за фотоаппарат…
В этом было что-то нервирующее. Точность изображения не приносит радости, а порождает испуг. Человек ощущает себя самим собой и признает свое существование в трех измерениях. Он материален; под тонкой оболочкой-кожей работает вечный двигатель-сердце и струятся жизненные соки. Ткни плоть пальцем и почувствуешь ее упругое сопротивление. Эта материя уникальна, она принадлежит тебе одному. Пока ты жив.
Чарльз попросил ее позировать в брюках и надувном бюстгальтере. И вот через несколько мгновений она увидела себя – в двух измерениях, неестественно раскрашенную. Она держала саму себя в руках, этот маленький кусочек картона, пытаясь осознать это, но не могла. Изображение. Отражение. Вот она стоит, щурясь на солнце, обнаженная до неприличия. Карточка холодила руку. В ее памяти один за другим возникли образы: ребенок на руках матери; фотография четвертого класса средней школы имени Теодора Рузвельта; она, стоящая под яблоней; она в купальном костюме на берегу озера; она на веранде с Эдди Чейзом, с Джоном Смитом и девочкой из ночного клуба, и десятки, сотни других. Портреты, сделанные Джоу Родсом. И теперь это… Но если тебя можно поймать таким образом… если тебя можно уменьшить до размера плоской фотокарточки, без сердца, без жизни, тогда… тогда…
– Теперь я сниму тебя, – бодро предложила она.
Трудно представить, что могло бы доставить ему большую радость. Он фотографировался с удовольствием – профиль, анфас, улыбка во весь рост, напряженные, под культуриста, мышцы и так далее и тому подобное, пока не кончилась бумага. Готовые снимки он вложил в бумажник. Она никогда раньше не слышала, чтобы мужчина фыркал от удовольствия. Чарльз фыркал.
– Хей, – сказал он, – давай спустимся к морю. Пройдемся по пляжу, потом вернемся и поедем домой. Идет?
– Идет, – радостно сказала она.
Они оделись и прибрались – сложили все в плетеную корзинку, а корзинку и фотоаппарат прикрыли пляжным полотенцем. Она набросила на плечи прихваченное из машины одеяло, потому что ветер усилился. Взявшись за руки, они направились к морю, подпрыгивая и вздымая ногами тучи песка, смеясь над встревоженными чайками, приветственно помахивая людям, собравшимся вокруг своих жаровен.
Осторожно обходя кучи выброшенного морем мусора, они спустились к морю. А там, где песок был сырой и стал проваливаться под ногами, они свернули и побрели вдоль берега.
Она заставила его остановиться и посмотреть на небо. Угасающее солнце клонилось к закату: ломтик лимона в сухом мартини, разлитом по небосводу.
– Чарльз, – сказала она, сжимая его руку.
Море было окрашено в предвечерние краски. Белые барашки волн свидетельствовали о начинающемся приливе. Рыбаки в высоких сапогах, стоя почти по пояс в воде, забрасывали далеко в море свои снасти. Их жены сидели на берегу у костров, пили горячий кофе, болтали или дремали. Иногда воздух оглашали пронзительные крики босоногих детишек, забегающих в холодные волны прибоя, а затем с визгом бегущих назад.
Они добрели до почти пустынной части пляжа. Над парапетом возвышался большой ресторан из красного кирпича, закрытый в связи с окончанием пляжного сезона. Его потрескавшийся от времени, изъеденный морским ветром и солнцем фасад напоминал доброе, милое, хорошо знакомое лицо, которое хочется поцеловать.
Большинство отдыхающих остались далеко в стороне, Элен Майли и Чарльз Леффертс остановились, молча глядя на море.
– Смотри, – сказала она, показывая рукой на какой-то предмет, покачивающийся на волнах. – Интересно, что это…
Он взглянул туда, куда она указывала. Какой-то черно-белый предмет, возможно, ствол дерева, а может быть, дохлая рыбина. Нечто.
– Ну, давай возвращаться, – сказал он. – Я замерз. У меня ноги замерзли.
– Подожди минутку, – сказала она.
Предмет приближался. Ближе и ближе. Он явно стремился к берегу – туда, где стояли они. То исчезая среди волн, то вновь показываясь на поверхности. Нечто…
– Пойдем, – потребовал он, – я, правда, уже замерз. Заберем корзинку и прыгнем в машину. Поедем ко мне. У меня тепло. Мы с тобой закатим пир. Бифштекс с печеной картошкой. Как тебе это?
Она смотрела, как зачарованная, на приближающийся предмет. Ее рот был приоткрыт.
Волны прибивали его все ближе и ближе. Не отрываясь, она смотрела, как он подскакивал и кувыркался среди волн, то исчезая, то вновь появляясь, словно пловец, из последних сил сопротивляющийся стихии.
– Смотри, – потребовала она, – смотри…
Он едва взглянул туда, куда она указывала, и отвел глаза.
– Да что с тобой? – заорал он. – Ты идешь со мной или нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32