Он довольно кивнул.
Она посмотрела на сигарету, которую курила.
– Она опять погасла. Где ты берешь эти штучки?
– Молоденькая девушка в том месте, где я работаю. Милая девушка. Лицо
– прямо из Ботичелли. Ну, из забегаловки Сэма Ботичелли. Знаешь, такой индийский ресторанчик в Хо-Хо-Кусе. Однажды она оставила офис открытым…
– Эй! – оживленно воскликнула Элен. – Глянь-ка!
Она вскочила на ноги и бросила диванную подушку в угол. И прежде, чем он успел что-то сообразить, она уже стояла на руках, головой упираясь в подушку, ногами – в стену, а юбка ее задралась. Он увидел пугающее зрелище: ее заголившиеся крепкие бедра и голубые трусики-бикини с маленькими розочками.
– О, боже… – простонал он, действительно смущенный.
Когда она встала на ноги, ее лицо заливала краска.
– Ну, как? – воинственно потребовала она.
Он вежливо поаплодировал.
– Йога, – объяснила она, – это самодисциплина.
Они вернулись к недоеденному мясу и недокуренным сигаретам с наркотиком.
– Как ты думаешь… – спросила она, – как ты думаешь… виски с содовой нам… э… не повредит? Я… меня мучит жажда.
– Ну…
Она бросилась на кухню. Принесла бутылку виски и бутылку содовой. Теперь дел у них прибавилось – выпивка, сырое мясо и гашиш.
Ричард Фэй, Отверженный Судьбой, который слишком много думал о собственном благе, сидел на краешке кресла, подавшись вперед. Он изрядно сбросил в весе, как и обещал. Теперь его костюм свободно сидел на нем. Маленький мальчик, надевший папин костюм и оказавшийся в нем как в домике. В какой-то момент он зачем-то расстегнул свой коричневый твидовый жилет, а затем застегнул его опять. Но неудачно: теперь справа вверху оказалась лишняя пуговица, а слева внизу – лишняя петля.
Мешки под глазами еще остались и живот его по-прежнему был весьма заметен. Особенно когда Юк сидел. Но в общем, Ричард Фэй несомненно похудел.
– Знаешь какое самое печальное зрелище я видел в своей жизни?
– Какое самое печальное зрелище ты видел в своей жизни?
– В прошлом году на день Благодарения я видел в витрине пуэрториканского ресторана такое объявление: «Специальный обед в день Благодарения. Индейка со всеми патрохами». Так и было написано: «патрохами». Я чуть не расплакался.
– Слушай, – сказала она, – я когда-нибудь говорила тебе, что могу достать языком до кончика носа?
– Да. Ты говорила мне и даже показывала.
– Плевать, – сказала она. – Я собираюсь сделать это еще раз.
И она сделала это.
Он поднялся на ноги. В одной руке он держал сигарету, изящно сжимая ее между большим и указательным пальцем, а в другой – стакан. Кровь стучала у него в висках.
– Сейчас мы будем снимать кино, – провозгласил он.
Элен Майли вскочила на ноги и отсалютовала:
– Сэр! Должна ли я снять с себя одежду?
– Нет, дорогая моя, не такой это будет фильм.
– А какой?
– Это любовная история.
– О, да. Сейчас, сейчас, сейчас, – восхищенно сказала она, хлопая в ладоши. – Обожаю любовные истории. Какова моя роль?
– Ты жена, а я муж.
– Замечательное кино. Мне оно уже нравится. Что я должна делать?
Он затянулся, отхлебнул глоток, затянулся, отхлебнул еще глоток.
– Действие фильма, – начал он, – происходит в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Мы живем в пригороде Филадельфии, штат Пенсильвания. Я работаю в большой, преуспевающей компании, которая производит пробковые прокладки для крышек на бутылках «Мокси».
– «Мокси»?
– «Мокси». Вкуснейший прохладительный напиток без искусственных ингредиентов. Шоколадный. Я… я завпроизводством, в обязанности которого входит следить за тем, чтобы пробковые прокладки в срок сходили с конвейера.
– А кто я? Что я делаю?
– Ты моя любящая жена. По сценарию. Мы живем в собственном доме за городом. Стены снаружи покрашены в белый цвет.
– И зеленые ставни?
– И зеленые ставни, – он кивнул, – а на южной стороне розы.
– Вьющиеся розы, – счастливым голосом сказала Элен. – Мне нравится этот фильм. У нас есть дети?
– Да. У нас двое детей. Фонди – наш старший. Ему десять лет и он очень смышленый. На прошлой неделе он продал четырнадцать подписок на журнал «Либерти» и выиграл велосипед. Девочку зовут Таск, и она очень миленькая. Все время что-нибудь лепечет.
– И носит бант?
– Верно, – одобрительно кивнул он, – розовый.
– И она ужасно милая? И с нею вечно происходят какие-нибудь неприятности. Так вчера она упала и ушибла коленку, а я должна была поцеловать ее, чтобы быстрее зажило.
Он мрачно посмотрел на нее.
– Ты уже видела этот фильм.
– Нет, Юк. Клянусь, я не видела.
– Ну, ладно… Она упала и ушибла коленку, и ты должна была поцеловать, чтобы скорее зажило. Когда начинается фильм, я еду домой с фабрики. Вечер пятницы. Я в электробусе и…
– Электробусе?
– На прошлой неделе я предпринял настоящее изыскание по этому вопросу. Это нечто вроде троллейбусов и они курсируют между городом и ближайшим пригородом. Они мчатся по полям и лугам, такие электрические вагончики. Боже, это так красиво. Ну, вот я возвращаюсь домой на электробусе, и мой сосед спрашивает меня идем ли мы сегодня на танцы в клуб «Кантри».
– Мы члены этого клуба?
– О, да. Мы очень состоятельные. Пробковые прокладки, сама понимаешь. Я говорю: «Да, мы собираемся на танцы. А наш верный слуга побудет с детьми». Затем мы подъезжаем к станции, расположенной прямо в поле и…
– И я жду тебя там!
– Точно! Ты ждешь меня вместе с детьми. Вы приехали за мной на автомобиле марки «Джон О'Хара» выпуска двадцать второго года. Дети кричат: «Папа! Папа!» и бросаются мне в объятия. Я целую Фонди, он рассказывает мне о проданных подписках на журнал «Либерти» и о том, как он выиграл велосипед. Я целую Таск, и она рассказывает мне о том, как упала и ушибла колено и как ты должна была поцеловать его, чтобы оно скорее зажило. А потом я целую тебя.
– О, Юк. Мне это нравится.
– Хорошо. Теперь наша первая большая сцена в фильме, и мы должны сразу определить, какие у нас взаимоотношения. О'кей? А теперь давай. Ты говоришь первой.
ЭЛЕН: Здравствуй, о мой любимый. Тяжелый у тебя был день?
РИЧАРД: Да, моя самая любимая, у меня был тяжелый день. Сама понимаешь, нелегкое это дело – следить за изготовлением пробковых прокладок для крышек на бутылках «Мокси» – напитка, известного всему цивилизованному миру. Однако, что поддерживает меня в течении дня, так это мечта о возвращении домой, к моей самой дорогой жене и детям в мой собственный маленький домик с вьющимися розами на южной стороне… А как ты провела день, о, жена моя?
ЭЛЕН: Мясник обсчитал меня на два цента, когда взвешивал мне фунт свиных отбивных.
– Да, – кивнул он одобрительно, – очень хорошо. Я думаю это прекрасная заключительная реплика для этой сцены. Не подумай только, что я критикую тебя, Элен, Но я думаю ты могла бы играть с большим чувством. Я хочу сказать, что твоя реплика про свиные котлеты имеет огромное значение и если бы ты прочувствовала ее чуть глубже…
– Я попытаюсь, – покорно сказала она.
Они немного передохнули, съели по кусочку мяса, затянулись и выпили еще по глотку.
– Так вот, – торопливо сказал он. – Мы установили дух взаимной любви и понимания. Верно?
– Верно, шеф.
– Теперь мы у себя дома, в коттедже. Свиные котлеты уже съедены, мы с тобой, ты и я, поднялись в нашу спальню и одеваемся, чтобы отправиться на танцевальный вечер в клуб.
– Замечательно! Какая сцена! Критики будут от меня без ума! На мне будет белое кружевное белье и…
– На тебе будет сорочка.
– Сорочка?
– Да, сорочка. В те времена женщины носили сорочки. Это вроде как лифчик, комбинация и трусики – все вместе.
– Да, я знаю. Я такие видела. Они еще застегиваются сзади на крючочки.
– Да, верно. Ну, сцена начинается. Я говорю первый:
РИЧАРД: Мне уже больше не нужна ванная, моя драгоценная, на случай если ты желаешь туда войти.
ЭЛЕН: Нет, любовь моя, я уже закончила омовение. Сейчас сяду за туалетный столик с одним большим зеркалом посередине и двумя маленькими на петлях по бокам, и закончу свой туалет. Ты замечательно пахнешь сегодня, муж мой.
РИЧАРД: Да, жена моя. В качестве лосьона после бритья я воспользовался спиртовым настоем грушанки. Ты находишь это вызывающим?
ЭЛЕН: An contraire, свет моей жизни, an contraire note 20 Note20
напротив (франц.)

.
РИЧАРД: Танцевальный вечер в клубе начнется не раньше девяти, так что мы можем не торопиться.
ЭЛЕН (самодовольно): Да, можем не торопиться.
РИЧАРД: Ты выглядишь чертовски привлекательно при этом лунном свете, Аманда.
– Что? – спросила она, изумленная. – Что ты сказал?
– Прости. Это, так сказать, плагиат. Но я вырежу это в окончательном варианте. Итак, значит… говорю:
РИЧАРД: Итак, мы можем не торопиться. Тебе ведь не нужно одеваться прямо сейчас, жена моя?
ЭЛЕН: О, нет, мой единственный мужчина, мне не нужно одеваться прямо сейчас. А дети в своих комнатах под наблюдением нашего верного слуги. У нас есть по крайней мере час.
РИЧАРД: В течение которого мы предадимся утехам?
ЭЛЕН: Истинно так.
РИЧАРД: Как прекрасна ты, сидящая в своем маркизетовом халатике на маленькой скамеечке перед туалетным столиком с одним большим зеркалом посередине и двумя маленькими на петлях по бокам. Говорил ли я тебе сегодня, что я люблю тебя?
ЭЛЕН: Ты говорил мне это трижды, но этого едва ли достаточно. В первый раз ты сказал мне это, когда уезжал утром на работу. Второй раз, когда звонил мне, вернувшись с ланча, и в третий раз, когда мы ехали домой со станции. Тем не менее, мой ненаглядный, я никогда не устаю слушать эти слова.
РИЧАРД: Эти три коротких слова?
ЭЛЕН: Эти три коротких слова.
РИЧАРД: Я люблю тебя.
– Боже мой! – сказала она.
РИЧАРД: То, что мы здесь с тобой в этом маленьком домике в пригороде Филадельфии, штат Пенсильвания, и у нас есть наши замечательные дети, и придает смысл производству крышечек для бутылочек «Мокси». Ты понимаешь?
ЭЛЕН: Полагаю, да.
РИЧАРД: Я люблю тебя и своих детей, и сейчас тысяча девятьсот двадцать пятый год, нет войны, все богаты, и становятся еще богаче, и пьют «Мокси». Редиска на твоем огороде уродилась хорошо, и из Фонди вырастет велосипедный магнат, а Таск выйдет замуж за сына контр-адмирала. Я это вижу. О, боже, дорогая моя, я так люблю тебя…
ЭЛЕН: А у меня есть мой собственный, единственный мужчина. Я просыпаюсь каждое утро и ты рядом. И у меня есть сын и дочь, и дом с розами на южной стороне, и редиска…
– Теперь я подхожу к тебе, – указал он, и ты поднимаешься, и мы обнимаемся. Мы выглядим как тот парень со скрипкой и женщина за пианино в рекламе духов. На мне серое шерстяное белье, кальсоны до колен. И вот…
РИЧАРД: Мадам, знаете ли вы, что одна из ваших молочных желез видна в вырез вашего пеньюара?
ЭЛЕН: Ты хочешь сказать, что у меня сосок торчит?
РИЧАРД: Мадам, неужели на вас нет лифчика?
ЭЛЕН: Нет и в помине.
– Теперь я начинаю вести тебя к кровати, потому что у нас есть целый час, чтобы предаться любви. И вот наступает ключевой момент – самый драматический момент во всем фильме. Потому что именно здесь ты говоришь…
– Знаю! Знаю! – весело закричала она, хлопая в ладоши. – Здесь я должна стонать: «Сейчас, сейчас, сейчас…»
– Точно. Думаешь, у тебя получится?
ЭЛЕН (стонет): Сейчас, сейчас, сейчас.
– Замечательно, – сказал он, направляясь в спальню. – Не будешь ли ты, моя маленькая домохозяйка из пригорода Филадельфии, столь любезна сбегать на кухню и соорудить нам еще по коктейлю. А пока я прикурю единственную оставшуюся у нас сигарету и разоблачусь.
– Да, о мой супруг, – покорно пробормотала она.
Когда она вернулась с коктейлями, дверь спальни была приоткрыта. Свет был выключен, шторы задвинуты. Но в бледном свете, пробивавшемся из гостиной, она видела, что он голый. Он стоял перед большим зеркалом на двери. Она вспомнила Гарри Теннанта, делавшего тоже самое, и на мгновение испугалась: почему все ее мужчины пытаются найти свое отражение в этом зеркале?
Но Бог щедро одарил ее добрым сердцем и веселым нравом, и она, отбросив темные мысли, скинула платье. Через мгновение она уже стояла перед ним обнаженная. Он положил руки ей на плечи. Они посмотрели на свое отражение в зеркале, казавшееся очень поэтичным в бледном серебристом свете.
– Полночь, – сказал он, и голос его дрогнул. – Сейчас я превращусь в тыкву.
Он посмотрел в зеркало поверх ореола ее золотистых кудрей. Он мог различить свое лицо. Несомненно, это был он, Ричард Фэй.
Но от шеи вниз… От шеи вниз струилась женская плоть, грациозная и манящая, от вида которой захватывало дух. Он дотронулся до ее плеч, провел ладонями по ее рукам. Она вздрогнула от его прикосновения и чуть слышно застонала.
В неясном отражении зеркала казалось, будто он ласкает самого себя. Руки скользили по гладкой спине к тонкой талии, следовали изгибу бедер, касались трепещущих ягодиц. Счастье переполняло его, сознание устремилось куда-то…
Они стояли так довольно долго, словно одно большое, неповоротливое животное, наблюдающее, как изголодавшиеся, цепкие руки двигаются по его телу. Исступление накатывало на них теплыми волнами, и они издавали странные звуки. Она прижалась к нему еще теснее, ничего не соображая, и он начал целовать ее волосы.
Вот так это все было.

18

Было воскресное утро, свежее, румяное и хрустящее как спелое яблоко. Чарльз Леффертс позвонил ей! Великолепно. На одно короткое мгновение она почувствовала искушение сказать ему, что занята. Но это мгновение оказалось очень коротким.
И вот его ярко-красный автомобиль припарковался у подъезда. Чарльз привез с собой еду, вино в плетеных бутылках и большой «Полароид». Она вышла к нему в своем новом брючном костюме «Пек энд Пек» за шестьдесят девять долларов девяносто пять центов.
Он поехал к центру города, направляясь к туннелю, ведущему в Бруклин. Они ехали на пляж Якоб-Рис.
– В это время года он пустует, – сказал он ей. – Этих идиотов не бывает там после Дня Труда note 21 Note21
День Труда – первый понедельник сентября

. А появляются эти идиоты не раньше Дня Поминовения note 22 Note22
День Поминовения – День памяти погибших в войнах (30 мая)

.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32