Конечно, самую лучшую одежду носил помещик, который мог это себе позволить, но он был до отвращения толстым и наглым, его старались обходить стороной. Глаза окружающих были прикованы к моему пареньку, и он, сияя, расхаживал в своем костюме гордый и счастливый, окруженный девушками, которые немного завидовали мне, ведь танцевал он только со мной. Я его боготворила; я клала голову к нему на плечо, материал пах так приятно и был таким мягким, что казался мне большой ценностью. Мне было доступно только одно сравнение: бархатный покров с серебряным вышитым крестом на церковной кафедре, о чем я ему и сказала. И тут же пожалела, испугавшись, что он меня высмеет, но он совершенно серьезно кивнул и проводил меня домой длинной дорогой. Потом мы стояли на берегу в ярком лунном свете, и, когда я в задумчивости посмотрела на гладкую, как стекло, поверхность воды, он поцеловал меня в первый раз. Но я была поглощена своим отражением вводе и крикнула: «Смотри!» На душе у меня сразу стало очень скверно, потому что увидела рядом с его элегантным костюмом свое жалкое платьице, и я убежала с такой скоростью, на которую были способны мои ноги. До следующего праздника было еще много времени, и от нетерпения я прямо-таки заболела. Мне хотелось купить новое платье, я откладывала пфенниг за пфеннигом, когда получала деньги за билеты вместо отца и кое-кто давал мне на чай. Но когда подошло время, и я перед самым троицыным днем поехала в город со своими сбережениями, мне не хватило их даже на самую дешевую тряпку в универсальном магазине. Мое праздничное настроение тут же улетучилось. В деревне меня не увидела ни одна живая душа. А он, в своем костюме, как я слышала, ждал меня весь вечер.
К празднику урожая я наконец смогла купить себе платье, о каком мечтала: из чистого шелка, розовое, с черной вышивкой по воротнику. От радости у меня горели щеки — родители сказали, что оно им очень нравится и к пасхе они справят мне туфли на высоком каблуке, раньше у них не получится.
В Ферхфельде я побежала намного раньше времени, в зале оказалась первой, все восхищались мною, но я хотела понравиться только одному, по которому все глаза проглядела. Я сидела за столиком, передо мной стояла кружка пива, разговор в зале становился все громче и громче, музыканты уже взбирались на помост, чтобы усесться в венке из цветов и колосьев, как водится в такой праздник. Когда начали танцевать, я уже едва отваживалась дышать. Смотрела только на дверь, зная, что он не пришел. Но все-таки уговаривала себя: он здесь, он должен быть здесь, сейчас он придет, сейчас. Вдруг мне почудился его голос, и я испугалась, увидев бегущего через зал батрака, самого молоденького и маленького, в перепачканной, затрапезной одежде. Вокруг меня сразу стало неспокойно, танцующие остановились, и у меня появилось предчувствие глупой, злой шутки, потому что парень шел прямиком ко мне. Только когда он уже стоял передо мной, ловя ртом воздух и лепеча что-то бессвязное, я начала понимать. Произошло несчастье, и я должна идти, идти немедля, поэтому за мной и послали парнишку.
У входа в помещичий дом люди расступились, пропуская меня. По каменным ступеням тянулся кровавый след. Я услышала, как кто-то сказал, что врача еще нет. Я слышала каждое, даже произнесенное шепотом, слово Какой-то мужчина сказал: «У него нет родителей! Хозяин взял его из приюта» Одна женщина без конца повторяла: «Что с ним теперь будет? Что будет с таким человеком?»
Меня провели через высокую белую дверь. В комнате стоял помещик, он озабоченно кивнул мне. Раненый спрашивал обо мне, узнала я. Женщины резали полотно на бинты, наклонялись к кровати. Все поплыло у меня перед глазами: и суета в комнате, и кровавые пятна на паркете. Помещик подошел ко мне и торжественным голосом заявил: «Парень останется здесь, он останется в моем доме — даже думать смешно, что он не сможет остаться».
Передо мной было лицо, которое я в этот вечер так нетерпеливо искала. Оно было искажено, лежало на кровавой подушке, а рука, обнимавшая меня во время танца, была обмотана тряпками. Старая женщина шепнула мне: «Хорошо, что вы здесь».
Мне хотелось помочь, что-то сделать для него, повязка опять пропиталась кровью, и я наложила сверху чистый кусок полотна. Не знаю, кажется, он улыбнулся» когда я склонилась над ним. У него немножко скривились губы — но это могло быть и от боли, и я упрекнула себя за то, что была недостаточно осторожна. Одна женщина сказала: «Молодец, он даже не крикнул. Наверное, ему было бы легче, если бы он закричал сразу, у машины».
Несколько раз я накладывала новую тряпку поверх повязки, пока наконец не пришел врач. Раньше я не могла смотреть на раны, а сейчас я не отрывала взгляда от руки, на которой недоставало четырех пальцев, а большой палец свисал кровавыми лохмотьями. Помещик утверждал, у него подобных случаев еще никогда не было. Парни торопились на постоялый двор, им хотелось танцевать, а он задержал их. Это случилось, когда резали солому, солому на корм, и дело надо было закончить, да. «Он встал к машине в своем хорошем костюме, такой он парень, раз-два, машина заработала, тут оно и случилось».
Мой взгляд упал на коричневый материал с выработкой в белую елочку. Великолепный пиджак валялся на полу. Кто-то небрежно бросил его. Я подняла его и повесила на спинку стула. И хотя раненый лежал со стиснутыми зубами и смотрел на молча орудующего над ним врача, от него не ускользнуло мое движение. «Пиджак я снял,— сказал он, словно это было самым главным.— Я положил его рядом с машиной, иначе бы и ему конец». Это были его единственные слова. Мне пришлось отвернуться, у меня выступили слезы.
Была поздняя ночь, темная и дождливая когда я ушла. С постоялого двора доносилась музыка, и я подумала: разве вы ничего не знаете? Ко мне подбежала девушка, знакомая мне по школе, она раскрыла над нами свой зонт и через несколько шагов спросила: «Ты все-таки пойдешь за него?» Ни слова не говоря, я кинулась прочь. Мне хотелось залепить ей пощечину за ее глупый вопрос. От родителей я своих намерений н§ скрывала. С этой минуты они были очень озабочены моей судьбой и предрекали мне жизнь еще более нищенскую, чем та, которую я знала с детства. «Но против своей совести ты идти не смеешь,— сказали они.— Ты должна поступить так, как велит тебе совесть. Выходить за бедняка, да к тому же еще и калеку,— такое может приказать только совесть».
Но вскоре я узнала, что не только совесть. Помещик спешил избавиться от батрака-безотцовщины, которого теперь нельзя было использовать ни в поле, ни в хлеву, хотя поначалу он вел совсем другие речи. Не спросив ни меня, да и вообще никого, он поспешил рассказать всем и каждому, что я выхожу замуж за батрака, что дело это решенное, ничего иного мне и не оставалось. В таком положении ни одна девушка не нарушила бы своего слова, а что касается меня, то вся деревня видела, какими влюбленными глазами я смотрела на него и его костюм. Помещику принадлежала наша лачуга, причал, паром, на котором отец был перевозчиком, и потому помещик решил, что его батрак будет у нас жить и работать, для калеки место как раз подходящее
И вскоре он стоял перед нашей дверью, одетый в свой прекрасный костюм, который действительно ничуть не пострадал. Я была не готова к тому, чтобы радоваться, и едва помнила о том, что сама хотела того же. Это было в сентябре тысяча девятьсот тридцатого года, свадьбу назначили на первое октября.
Женщина умолкла, поднялась, подошла к окну, потом вернулась к скамье на свое место. У ее ног лежала камышовая циновка, прикрывающая только крохотный кусок вытоптанного пола. Стены покрыты пятнами, над дверью ветвятся по штукатурке трещины. Кроме скамьи в комнате стояло пять стульев, три кровати, стол, сундук и шкаф. Шкаф когда-то был разрисован пестрыми цветами, но облупился и облез, как и все в этом единственном и очень тесном помещении.
— Здесь мы и должны были справлять свадьбу,— пояснила женщина и усмехнулась.— Но помещик проявил к нам внимание и хоть на один день, но позаботился о припасах. На телегах привезли столы, стулья, дамастовые скатерти, серебряную посуду, на мостках устроили большой стол, на перилах и на пароме зажгли иллюминацию, кто-то сказал, как у венецианских князей. Пришла вся деревня, угощение и выпивку ставил хозяин. И вправду, всего было вдоволь, и место нашлось каждому. Но на следующее утро всему этому великолепию пришел конец. Столы, стулья, скатерти из дамаста, серебряная посуда были увезены, даже бумажные лампионы, свечные огарки и остатки вина, а нам — между прочим — было велено передать, что свадьба стоила ему кучу денег и теперь мы квиты. Что должно было означать: таким образом рука оплачена. Я поняла это не сразу, а отец — тотчас. В то утро он сказал мне: «Теперь ты замужняя женщина. Теперь ты будешь экономить не на шелковые платья, а на хлеб». Так оно и было. Взяв фамилию Доббертин, я узнала, что такое голод.
При упоминании фамилии мальчик насторожился:
— Это мой отец, ты о нем рассказываешь?
— Твой отец...-—Она покачала головой и сжала лежащие на коленях руки.— Он не твой отец, но это твое и мое имя — наше имя,— и, несмотря ни на что, честное.
Мальчик не понял ни слова из этой лихорадочной речи и повторил свой вопрос, но мать велела ему молчать и продолжила рассказ, голос у нее стал хриплым.
— Красивый костюм был снят и повешен в шкаф.
Мой Йоханнес получил рабочую куртку, и его внешность совершенно изменилась. И моя жизнь, наша жизнь изменилась. Паром кормил моих родителей и меня. Вчетвером мы голодали. Один пассажир платил за перевоз десять пфеннигов. Бывало, за день набиралось всего человек пятьдесят, а в плохую погоду и того меньше. Время от времени появлялся мотоциклист или крестьянин с коровой, что обещало пятьдесят пфеннигов в кассу. Мы были довольны, если к вечеру в ней набиралось несколько марок, больше пяти не бывало никогда. В конце ме-, сяца мы обязаны были отдать помещику пятьдесят марок— и зимой, и летом. Выплаты аренды он потребовал даже тогда, когда паром несколько дней простоял на приколе. Это случилось во время ледохода, потому что у нас был «летучий паром», то есть небольшой канатный паром, который плавал без мотора. Таким паромом нужно уметь управлять, а во время ледохода дело это очень нелегкое, иной раз просто невозможное. Для Йоханнеса такая работа была особенно тяжелой, без привычки, да и действовал он одной рукой. Однажды у него сорвался канат, и паром понесло по течению. А другой раз я была на пароме и как раз надевала свою кожаную сумку с кассой, в которой и пяти грошей не было; вдруг толчок—и мы пляшем между двумя огромными льдинами и несемся по течению. Мне стоило большого труда не дать нескольким женщинам спрыгнуть в воду, они совсем ума лишились от скрежета раскалывающихся льдин. Да п у меня душа ушла в пятки, когда паром вдруг закружило как карусель, все сильнее и сильнее. Еще немного, и эта переправа стала бы для нас последней. Но Йоханнес знать ничего не желал о смерти; уж не знаю почему, но он был очень жизнелюбивым. Он прыгнул в ледяную воду, с оборванным канатом в руке поплыл к берегу и вытащил паром. Никто этому не хотел верить, даже мой отец, которому тоже много пришлось рисковать. Но, как ни ловко был спасен паром, пробоину он все-таки получил, и его надо было отремонтировать, тогда он и простоял две недели. И последней каплей в чаше нашего горя было то, что помещик отказался оплатить новый канат — потому что он был вторым за одну зиму! Мы купили канат на свои последние деньги, что значило для нас: затянуть пояс потуже! Трудной была эта-зима, первая зима после свадьбы, но она была еще не самой тяжелой в нашей жизни.
Однако выдавались часы затишья, когда мы забывали обо всех заботах. Иногда мы стояли на причале, смотрели вслед какому-нибудь пароходу и гадали, где он уже плавал и какие плавания ему еще предстоят. Я любила думать о большом, широком мире. Или сидеть на пароме, качаясь на волнах, пока кто-нибудь не кликал переправу. Эльба может быть спокойной, дружелюбной, а может быть и злым врагом. Мы очень внимательно наблюдали за колебаниями в ее настроении и руководствовались ими. Когда дело идет к сбору урожая, крестьянин следит за облаками, а мы смотрели на уровень воды, когда таял снег. Если вода прибывала с .каждым часом, причал надо было переносить все выше и выше, пока он не подходил к порогу нашего дома. Я стояла у плиты и пекла картофельные оладьи прямо со своей кожаной сумкой на плече, а билеты продавала через окно. Так бывало три-четыре дня в году — каждую минуту вода грозила перелиться через порог,— и тогда мы смеялись сами над собой. Обычно же в дождь и солнце, зимой и летом я проводила время под открытым небом, это были томительные и однообразные часы. Муж и отец меняли друг друга у руля, у меня замены не было. Всегда по их знаку я отвязывала канат от сваи, последней вспрыгивала на паром и первой — на землю и снова привязывала канат к свае, теперь уже на другом берегу,— и так с утра до вечера. То же самое всю свою жизнь делала моя мать, теперь она лежала больная и не могла больше работать.
Запахи, сырость, ледяные утренние туманы над Эльбой не каждому на пользу. Вода затхлая и год от года становится все грязнее. Видишь, как проплывают отбросы, грязь, пуки волос, бумага, нефтяные пятна. Река выбрасывает все это на берег, печет солнце, гниют мертвые рыбины и крабы, над ними роятся мухи, от одного взгляда тошно становится. Моя мать очень страдала от этого. Она говорила иногда о сыром земляном запахе, который несет Эльба, тогда у нее подергивались губы, и я точно знаю, что она имела в виду. Потому что земляного здесь ничего не было, в лучшем случае — могила, которую нам вскорости предстояло вырыть для нее в трех километрах от реки.
Она всегда старалась угодить своему мужу, моему отцу, и повторяла его сдова. А он всю свою жизнь дрожал над куском гнилого дерева, над паромом, который никогда ему не принадлежал. Утром он был его первой,
1 вечером последней мыслью, ночами его преследовал один и тот же кошмар, словно кто-то зовет его с противоположного берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21