Моя голова гудела, запоминала, отмечала, постепенно я научился различать, каким ремеслом занимается тот или иной тип: газетчики, торговцы оружием, эксперты по созданию деревень-концлагерей, военные советники, советники по экономической помощи развивающимся странам или просто посетители борделей, наркоманы, преступники. Ненависть делала меня все менее пригодным для моего наблюдательного поста: я искажал и преувеличивал факты, преуменьшал степень грозившей мне опасности и в каждом вновь прибывшем видел смертельного врага, потому что он был смертельным врагом Хоа, Тханга и других мужчин и женщин, к которым принадлежал и я, словно всегда вместе с ними жил, страдал, боролся.
С Хоа Хонг я встречался лишь иногда по вечерам, потому что она все еще находилась под полицейским надзором. В каком-нибудь ресторанчике, украдкой на скамеечке в парке или у реки на стульчиках, взятых напрокат, я надоедал ей своими жалобами и взрывами отчаяния, потому что едва ли подходил для молчаливого, терпеливого собирателя «правды». Она меня понимала, находила множество утешительных возражений и вместе со мной проскальзывала в каморку под крышей или в комнату гостиницы, если не могла иначе справиться с моей «ограниченностью». Утром, прежде чем нам расстаться, она, улыбаясь, поощряла меня к, притворству и лицемерию во имя правды. «Есть же и другая правда, наша правда»,— говорила она и обнимала меня снова и снова. «Помогай себе тем, что все другое ты называешь ложью, ложью и ложью! Если они убьют меня или кого-нибудь из нас, ты должен кричать: ложь! Это — ложь, если они думают, что смогут уничтожить нас, и если даже ты насчитаешь тысячу врагов, сотни тысяч, миллион. Все это ложь!»
Я был не способен подобным образом устранять факты, которые изо дня в день накапливал, записывал, передавал дальше. Все с большим раздражением реагирова я на наглых пришельцев, почти не скрывающих своих махинаций, которые иногда заставляли меня тащить чемоданы прямо до их бюро или агентств. Десятидолларовые, стодолларовые банкноты так и сыпались мне в карман, особенно если нужно было устроить что-нибудь спешное: встречи, поездки на автомобилях, покупки или вечера развлечений. Вскоре у меня собралось так много денег, что я приобрел лицензию на такси, купил «пежо» и сам смог выбирать себе клиентов, которые любили без стеснения поболтать за моей спиной. Часто до десяти раз в день мне приходилось ездить из аэропорта Тан Шон Нят в центр города, составлять до десятка отчетов, иногда получалось донесение на целую страницу. Позднее я установил магнитофон, чтобы даже в свое отсутствие знать, о чем говорили. Я получил дополнительное задание — наблюдать за вновь создаваемыми американскими службами, а также за казармами и полицейскими участками, которые множились чрезвычайно быстро. Я не пренебрегал никакими кружными путями, чтобы расширить свои сведения, клиенты оплачивали и эти ухищрения, да еще радовались, когда я по пути то тут, то там притормаживал, даже останавливался и пояснял: «Здесь вы видите типичную панораму сайгонского пригорода с виллами, хижинами бедняков, уличными торговцами и тропическими садами, лишь чуть-чуть скрытыми за стенами и колючей проволокой».
Моя ненависть не угасала, напротив, я все лучше понимал, что говорилось и вынашивалось за моей спиной водителя такси: американская война. Правда, военные советники приезжали пока в гражданском — молодые господа с коротко стриженными волосами или седовласые вояки: они цепко держались за свои черные чемоданчики и «дипломаты», когда подсаживались ко мне, и никогда не оставляли их в машине, хотя я и пытался их отвлечь, сыпля проклятиями и вечным «Куда прикажете, сэр?» или «Не понимаю!». Я настолько был одержим их чемоданчиками и «дипломатами», что часами кружил с ними по городу, вгоняя в пот сумасшедшей ездой, и даже подумывал о том, не стоит ли дело того, чтобы устроить приземление где-нибудь в городской канаве или у какого-нибудь дерева, словом, такую небольшую, полезную неразбериху. И вот однажды вечером я ехал некоторое время с одним таким владельцем чемоданчика по Шолону, а с наступлением темноты направился из города к каучуковым лесам по шоссе на Бьенхоа, о котором помнил еще слишком хорошо. Машину немного затрясло, когда я свернул с шоссе, и американец удивленно спросил: «Разве филиал здесь?» Я мчался на бешеной скорости между тесно посаженными деревьями, затормозил и заорал: «От вашего филиала вонь до самого неба, выходи на свежий воздух!» Довольно грубо я ударил его отверткой по рукам, когда он забеспокоился и попытался защитить свой чемоданчик. «А до Сайгона я тоже ходил пешком»,— утешил я его, выхватив чемоданчик, поехал с ним прямиком к отцу Тханга, твердо убежденный в том, что совершил геройский поступок. Но старик пришел в ужас, когда узнал о моей операции, и советовал мне подождать неподалеку, в пагоде «Блаженство», пока он не сообщит Хоа Хонг и всем остальным. «Чемоданчик необходимо убрать, и машину тоже,— сказал он.— А ты должен немедленно исчезнуть, немедленно!»
Дверь буддийской пагоды стояла открытой день и ночь, дюжина монахов проживала в пристроенных покоях, и в этот час уже нигде не горел свет. Я присел на корточки перед алтарем и вспомнил о храме под Ханоем, где мы прятались под полами одежды деревянных богов и духов. Здесь я смог различить лишь мрачные тени; вытянувшись, я натолкнулся ногами на жестяные сосуды и сунул чемоданчик себе под голову. Я не боялся, не ведал ни страха, ни забот и почти задремал, когда вошел монах, молодой, худощавый человек, который спросил меня: «Не хочешь ли пить, есть, не ранен ли ты? Не нужна ли какая другая помощь?»
Он остался при мне, хотя я и сказал, что мне ничего не нужно. Он не двинулся с места, когда пришла и Хоа Хонг, которая, казалось, знала его, словно он был статуей, но не стражем неба или ада, а всецело от мира сего. «Он выведет тебя из города,— сказала Хоа.— Некоторое время мы не сможем встречаться, и в свою комнату тебе нельзя возвращаться. Но тебя доставят к добрым друзьям, а я мысленно всегда с тобой». Она обняла меня перед алтарем и, жарко поцеловав, прошептала: «У меня будет ребенок».
На следующий день мне показалось, что я перенесся совсем в другой мир. Монах сел за руль моей машины и, не тратя лишних слов, объездными дорогами, за ночь пересек чуть ли не половину дельты Меконга, пока после продолжительной езды на автомобильном пароме мы не достигли партизанской зоны Бенче, где нас радостно приняли. Мне предстояло отдохнуть, потом пройти учебный курс, а свою машину, которой я не мог больше пользоваться в Сайгоне, предоставить в распоряжение школы шоферов, обучавшей здесь, в джунглях, жаждущих деятельности крестьянских сынов. Я встретил здесь и регулярные армейские подразделения, хотя большая их часть была переброшена на Север. Старший офицер привел меня в свою палатку и часами выспрашивал, пока я не потерял терпение. «Это что — нечто вроде допроса? Я что, в плену? — горячился я.— Лучше бы я тогда остался в Сайгоне, там у меня дел невпроворот».
Майор сохранял серьезность, хотя и был повод для смеха. За сведения, магнитофонные записи и секретные документы, которые оказались в чемоданчике, меня опередила почти легендарная слава: донг ти дык, разведчик! Но я проявил себя таким простофилей, не понимающим ни политических, ни военных взаимосвязей, ни простейших правил конспирации, которые требовали железной дисциплины, бдительности и не в последнюю очередь знаний. «Ты останешься здесь столько, сколько нужно»,— сказал майор и для начала послал меня на школьную скамью, где и в самом деле было мое место. Я заметил, что семнадцати-восемнадцатилетние крестьянские парни, сидящие рядом, знали в десять раз больше меня. К моему стыду, я хоть и знал романы Карла Мая, имя Карла Маркса мало что мне говорило, не говоря уже о фактах, проблемах: все столетие в целом, Европа, Китай, Советский Союз — вот о чем здесь постоянно шла речь. Генерал Зиап был для меня ужасным призраком, и вот я прочитал его книги о партизанской войне и подумал, что в Дьенбьенфу он наверняка с горы наблюдал в бинокль и за мной. Никогда не забуду, как кто-то втащил в учебную палатку велосипед, расшифровал немецкое название: «диамант»-велосипед, достал из футляра под сиденьем инструмент, изготовленный в Дрездене, рядом с Мейсеном на Эльбе. И тут я получил замечательный урок: «Это и есть солидарность! Это и есть пролетарский интернационализм! Это — братская помощь Германской Демократической Республики!» Да, эти парни много,лучше меня знали, где на самом деле был мой дом.
Через несколько неделвмайор вызвал меня и поздравил, потому что этот чемоданчик ами оказался очень хорошим уловом. Но мое дальнейшее пребывание в Сайгоне было поставлено под угрозу, хотя я и получил фальшивые документы на имя Роя Эдвардса из Атланты, штат Джорджия, разведен, таким образом, свободен для брака с Хоа Хонг. «Но нам нужно замести все следы, как будто ты никогда и не был в Сайгоне,— сказал майор.— Никто не должен тебя знать, ты не должен видеться ни с одним человеком, с которым виделся прежде». Мне все еще недоставало нескольких уроков по конспирации, не хотелось верить, что где-нибудь висит плакат с моей фотографией о розыске или какой-нибудь прежний клиент такси нетерпеливо поджидает меня. Мне хотелось к Хоа Хонг, видеть своего ребенка, как только он появится на свет, и делать что-нибудь полезное, конечно, с паспортом и вооружившись немного теорией. «Может быть, достаточно бороды? — спрашивал я.— Или, может быть, покрасить волосы в рыжий цвет? Я могу и хромать, опираясь на палку, носить руку на перевязи или косить глазом. Отпустите меня, пожалуйста, в Сайгон!»
Майор понимал мое нетерпение, однако таких примитивных уловок было явно недостаточно. Впоследствии я вращался в высших деловых кругах, занимаясь созданием американского заокеанского филиала, играя с головы до пят мистера Роя Эдвардса из Атланты, чью биографию в любой момент я мог бы изукрасить всевозможными взлетами и падениями. К тому же я знал теперь секретный код, конспиративные имена, умел обращаться с коротковолновым передатчиком, знал явки и предупредительные сигналы тревоги. Например, обговаривались определенные места, где я должен был выронить цветные мелки в определенном порядке и количестве, затем раздавить их, если мне нужно было сообщить связному что-нибудь срочное. После того, как меня снабдили на всякий случай еще и револьвером, майор отпустил меня со множеством добрых пожеланий. В целях конспирации он предложил окольный путь: поездка на пароходе вверх по Меконгу до Камбоджи, потом прямым рейсом на самолете от Пномпеня до Сайгона. И там, где в Тан Шон Нюте я некогда поджидал господ, теперь я сам стоял жарким июльским днем, маленькие усики над верхней губой, солнечные очки, гардероб из Гонконга, черный чемоданчик; «Алло, такси!»
Никто не подозревал во мне льстивого, болтливого филиппинца или мулата, и уж совсем не предполагали разбойника-таксиста, которого, вероятно, до сих пор разыскивают. Мое превращение удалось прекрасно, к сожалению, недостающие пальцы могли выдать меня, при рукопожатии какой-нибудь старый знакомый мог бы меня узнать. Но я благородно держался в стороне, в конце концов, я был не просто кто-нибудь; я прощупал ситуацию и дал объявление: требуется помещение для конторы, собственный участок земли и готовый пойти на риск персонал для создания производства. Подходящую квартиру мне обеспечил маклер, к этому добавились телефон, машина, шофер и полдюжины молодых людей, которые были благодарны за хорошо оплачиваемую работу и беспредельно услужливы. Незаметно я влился в большую толпу рыцарей наживы, которые устремились сюда из Штатов и спекулировали на том, что за ними не слишком зорко следили. Именно это мне было особенно важно: из деловых соображений и из-за отличительного признака.
Я выждал несколько недель, прежде чем встретился с Хоа Хонг. «Это ты?» — спросила она и втащила меня в цветочный магазин, который открыла в нескольких сотнях метров подальше, прямо рядом с отелем «Мажестик», снова на Рю Катина. Несколько раз мы созванивались друг с другом, я был осведомлен обо всем, она же мало что знала обо мне. «Мне хотелось бы букет цветов, Хоа Хонг,— сказал я,— для моей дочери». В магазине были еще две продавщицы, я не имел права выйти из своей роли; но я имел право не скрывать радости по поводу рождения дочери. И старый хозяин, понемногу помогавший в магазине, внимательно рассматривал меня, мою искалеченную руку. Но во время нашей последней встречи Джилли еще не взрывал себя динамитом, он лишь кивнул и промолчал, когда я назвал свое имя: Рой Эдварде, положил цветы, как когда-то, и обещал вскоре снова прийти.
Ничего предосудительного не было в том, что приезжий американец, осмотревшись среди дочерей страны, решался на брак, когда рождался ребенок. Я не скрывал своей связи среди многочисленных знакомых, которых встречал на вечеринках, в бюро и посольстве, где с помощью денег и благожелательных слов успешно складывалась почти любая карьера. «Счастливчик, как подступиться к
такому цветочному хозяйству?» — спрашивал меня кое-кго, кю многое дал бы за то, чтобы приехать сюда свободным и хоЛостым. Многие привезли с собой семьи, обосновались на виллах с плавательными бассейнами и прочей роскошью; при случае захаживали в бордели и смаковали потом впечатления в мужских разговорах. Чаще всего я умышленно направлял разговоры в деловое русло, примирившись с тем, что меня считали оригиналом и нерешительным человеком, поэтому, когда меня спрашивали о «цветочном хозяйстве» и дальнейших планах, ничего другого не оставалось, как уклончиво отвечать. «Меня интересует рынок не сегодняшнего, а завтрашнего дня»,— заявлял я с улыбкой, предоставляя людям судачить и гадать. Таким образом разъяснялось неизбежное американское вторжение и готовность к войне, ввоз оружия и материальных средств, вложение капиталов, спрос и потребление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21