https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IFO/
Он молчал, а на собрании сказал только: «Я не мог иначе».
Женщина достала сигареты и еще некоторое время рассказывала о монтере, который в конце концов так и исчез.
— Я думаю, уехал в Берлин, домой,— сказала она.— Я раза два украдкой пыталась выследить его, на большее не решилась.— Пламя спички на мгновение выхватило из темноты ее лицо, улыбающиеся глаза и губы. Она продолжала без тени смущения: — Через два года стану инженером, потом выйду замуж.
Она ходила па курсы, затем поступила на вечернее отделение, изучила все виды подъемных кранов. На первых порах она упивалась тем, что парит над мужчинами, определяет ритм их работы, отдает по радио команды, которых никто не смеет ослушаться. День за днем она следила, как растут стены, поднимаются стальные конструкции, заполняются машинами фабричные цеха, и ее охватывало чувство радостного удовлетворения. Это было словно игра: она выбирала себе кого-нибудь из мужчин, внезапно направляла кабину в его сторону, махала рукой или опускала стекло и перекидывалась с ним парой слов. Вмиг она могла снова унестись прочь, создать дистанцию, заняться многотонными грузами. Что еще человеку нужно?
Огни в бараках постепенно гасли, на стройке светилось лишь несколько прожекторов. Снег, холод и двое людей в кабине крана, вдруг задавшиеся вопросом: как
быть дальше? Почему мы тут сидим? Есть ли у нас, что сказать друг другу? Неожиданно женщина заторопилась:
— Уже поздно, завтра мне в полшестого на работу. Ганс Рихтер кивнул, открыл дверь, спустился по лестнице и сказал:
— Я работаю на электростанции. Там, правда, есть лопаты, а вот кранов — ни одного.
Она засмеялась, задержала руку, протянутую ей на прощанье, и за разговорами они до утра бродили по стройке.
13. Выйти на улицу, взять ребенка за руку и открывать перед ним огромный мир! Разве выразишь это словами! Аня научилась ходить, уже разговаривала. Мать Ганса крикнула ей сверху, из окна:
— Смотри, будь осторожна!
Девочка на миг обернулась, помахала рукой. Лицо бабушки было ей самым родным, самым близким. О Виктории сохранилось разве что далекое воспоминание, смутные контуры голубого замка в Доббертине и неестественно восторженный голос: «Ангел ты мой! Ты моя самая любимая на свете!»
Было лето. Ганс мало-помалу отвык от Доббертина и тем более от Зеррана. Полдня в поезде, ночью назад, в промежутке — спокойствие, неторопливость. Он приноровился к маленьким Аниным шажкам, умел удовлетворить ее любопытство и разгадать желания, рвал цветы: львиный зев, маргаритки, мальвы. Они вдоль и поперек исходили лужайку за домом — все здесь было знакомо до мельчайших деталей, все имело свое имя. Ганс с дочкой поднялись по косогору, остановились, взглянули вниз, в долину, на драночные крыши домов.
— Вон там, где золотой петушок на шпиле башни,— школа,—сказал Ганс.—Там ты научишься читать, писать и считать.
Цветы покачивались в Аниной руке, она помахала петушку на школьной крыше, блестевшему на солнце. Больше она ничего не увидела и не поняла, закружилась, нагнулась за обломившимся цветком, упала и, расшалившись, стала кататься по траве.
— Аня! — укоризненно воскликнул он, хотел поднять ее, взять на руки, но она, воспротивилась, встала сама и, спотыкаясь, убежала.
Через несколько шагов он поймал ее за руку, показал
на поезд, проезжавший мимо городской окраины, прямо за косогором. В детстве он прикладывал ухо к рельсам, когда еще невидимый поезд приближался из-за гряды холмов. По гулу металла можно было прикинуть расстояние, еще и еще оттягивая время, потом — спасительный прыжок и незримый миру триумф, заглушаемый шумом, окутанный облаком пара.
— Прошу тебя, слышишь, будь осторожна на железнодорожной насыпи,— сказал он, притянув ее к себе, хотя поезд давно исчез из виду.— Никогда-никогда не подходи к ней близко!
Он на руках отнес Аню вниз, на дорогу, обсаженную яблонями. Яблоки с них давно уже сняли. На несколько минут он прислонился к стволу дерева, обнимая взглядом маленький город, где прошло его беззаботное детство. Война обошла стороной этот горный уголок; его отец погиб неизвестно где, но, несмотря на это, здесь была могила, всегда убранная цветами или зелеными ветвями. Узкие кривые улицы и крошечные домишки почти не изменились. Их окружали сады, луга и горы, а где-то далеко была граница. Однажды после очередной велосипедной вылазки он был здесь, наверху, с Викторией и с улыбкой выслушал ее насмешку: «В этом городе можно задохнуться — серые крыши, узкие, сгорбленные и серые». Она ненавидела угловатые стены, хотела их разрушить, уничтожить пограничные столбы. Но уже не было прежнего испуга, охватывавшего Ганса при мысли о ее побеге, при воспоминании о словах: «Я заберу Аню».
Он вздохнул — глубоко, с облегчением, словно избавился от кошмара. Аня выскользнула у него из рук и принялась искать цветы, которые она растеряла по дороге. Девочка смеялась, прыгала и наконец, взволнованная, принесла листок клевера с божьей коровкой. Она несла коровку с таким видом, словно это было чудо из чудес, но, когда захотела взять ее в руки, та улетела. Аня всхлипнула, расплакалась, хотела вновь поймать божью коровку и никак не унималась.
— Пусть летит, она вернется,— сказал Ганс и напомнил ей о книжке с картинками. В книжке было много ярких жуков, птиц и бабочек, которых она пыталась соскрести с бумаги.— Божья коровка, которая улетает и не возвращается, приносит счастье.
Открыватель миров превратился в сказочника, Аня слушала, широко раскрыв глаза. Она тесно прижалась к его руке, не замечая больше, как все вокруг жужжит, растет и сверкает на солнце. Они потихоньку спустились с косогора и прошли через сад к дому, где у двери их уже поджидала его мать. Через несколько домов была школа, которую он прочил Ане, а бесконечно далеко отсюда— граница, Виктория и другой мир.
14. И снова суровая зима поломала все расчеты.
— Наши планы хороши лишь для лета,— говорил Лабуда.
Мало было проку от того, что Шпут додумался провести пар от электростанции повсюду, где работали бетонщики. Фундаменты все равно трескались, трубы лопались, потому что почва промерзла слишком глубоко. Строительные материалы подвозили тоже несвоевременно, на вокзалах и в скованных льдом гаванях скапливались машины, которые давно надо было установить в Доббертине. Ганс Рихтер в поисках угля исколесил на грузовике всю округу, вырубал из вагонов смерзшийся кокс, расчищал лопатой дороги и рельсовые пути, но, как бы то ни было, цеха «С» и «G» не отапливались и не были введены в эксплуатацию, хотя сроки, установленные в бытность здесь Виктории, истекли еще несколько месяцев назад.
Однажды вечером, когда Ганс с Лабудой ремонтировали на электростанции лопнувшие трубы, в коллектор спрыгнул Файт и спросил:
— Здесь можно курить?
Погасшая сигарета повисла у него в уголке рта, он смущенно улыбнулся и выплюнул ее, потому что Ганс не ответил.
— Да зажги ты ее! — сказал Лабуда и сунул ему сварочную горелку.
— Да ты что! — воскликнул Файт и, отшатнувшись, полетел в грязь.— Тоже мне, друзья называется.
Тем не менее Файт остался, энергично включился в работу, а потом, весь измазанный, выбрался наверх за новыми трубами. Он следил за каждым движением Ла-буды и ругался, как тот:
— Чертова погода! Проклятая грязь! Промок до костей.
ПотОхМ он сбегал за горячим чаем. А когда достал еще и бутылку коньяку, Ганс сказал:
— Ну, теперь шабаш.
Они выпили, закурили. Крупные влажные хлопья снега кружились в луче прожектора над ямой и падали на лица мужчин, пристально смотревших друг на друга.
— Ну и работенка! Такое и во сне не приснится, верно? — сказал Файт.
— Почему же? — возразил Лабуда.— Я здесь добровольно, тут ведь дело делают.
Ганс покачал головой, он больше не мог этого слышать.
— Добровольно или нет, но мы здесь!
И снова мысль о Виктории, боль, разочарование. Побег был беспричинным, бессмысленным. Ни он сам, ни Файт, ни Лабуда не родились для Доббертина, но она-то ни о чем ином не мечтала. И когда-то он верил, что здесь она будет в своей стихии: ночи напролет в снегу и слякоти, в ямах, где из лопнувших труб валил пар и ноги по щиколотку вязли в грязи. «Ненавижу лентяев,— говорила она,— я родилась слишком рано или слишком поздно».
Лабуда, смеясь, выскочил из ямы — его давно ждала девушка. Ганс и Фай г тоже начали собираться, время шло к полуночи.
— Нам надо как-нибудь потолковать,— сказал Файт. Он держал в руке две сигареты и спросил неуверенно, как в Лейпциге в день накануне ее свадьбы:—Хочешь, зайдем к нам?
— Сейчас?
— Эрика наверняка еще не спит. Мы живем в новом доме, вон там.
Но Ганс хотел еще заглянуть в соседнюю яму, где завтра нужно было укладывать трубы и подключать их к компрессору.
— В другой раз,— предложил он,— в воскресенье. Вспыхнула спичка, зажглись огоньки сигарет. Файт
закашлялся и сказал:
— Здесь все иначе, чем нам представлялось с позиций школьной премудрости, и все же школьная премудрость и здесь пригодится, но до этого еще далеко.— Он отвернулся, зашлепал сквозь клубы пара по грязной талой воде и без умолку говорил: — Нет, мы справимся, мы не отступим, нет! Ах, если бы здесь были такие люди, как Дюбек! Как они нам нужны!
— Дюбек? — удивленно спросил Ганс.
^^ — Разве ты не помнишь?
— Помню,— сказал Ганс,— но с тех пор я о нем ничего не слышал.
— А тогда, на письменном экзамене, знаешь, он целыми страницами цитировал Маркса,— горячился Файт,— и кричал профессору Меркелю: «Имейте в виду, я цитирую «Капитал» — страницами, слово в слово». Это было гениально!
Брызги грязи летели в придорожный снег. Ганс сказал:
— Там легче идти.
Файт согласился, сошел на снег, тараторил, перескакивая с Маркса и Дюбека на Меркеля, потом заговорил о Ленине, которого сейчас перечитывал. Он бы с радостью всучил каждому на стройке список книг и заставил смотреть на учебу как на выполнение нормы.
— Ведь Маркс и Ленин показали, как надо обращаться с наукой на практике. На практике, понимаешь?
— Пусть,— сказал Ганс.— Но ведь Дюбек только сыпал цитатами налево и направо, а от этого толку мало.
— Если бы он был здесь!
— А где он теперь? Файт пожал плечами:
— Кто его знает? — Он прошел еще несколько шагов по снегу, потом остановился, тяжело дыша.— Хуже всего, Ганс, что ведь мы должны были бы уйти гораздо дальше — теоретически, я имею в виду. Да, все оказалось намного труднее, чем мы думали, но если бы такие гениальные ребята, как Дюбек, не убегали...
— Убежал? — спросил Ганс.— И он тоже?
Файт покачал головой. Нет, он ничего не знал о Любеке, ничего не слышал о нем. Он имел в виду Викторию и некоторых других инженеров, в том числе тех, кто сбежал не в другой мир, а в соседний город или перешел на другую стройку, на более спокойное место.
— Год назад гении вроде Дюбека выложили на стол великолепнейшие планы,— сказал Файт.
— Летние планы,— возразил Ганс, повторив любимую присказку Лабуды, и указал на новый, безнадежно пустой цех.— Халтура! Ни один чертеж, ни один график выполнения работ, ни один сетевой план не соответствует действительности. Мы плетемся от одной вынужденной меры к другой.
— И во всем виноваты дюбеки? — настороженно спросил Файт.
Ганс покачал головой. Не ему судить, а тем более осуждать.
— Если уж на то пошло, оставь Дюбека в покое,— сказал он,— да и Викторию тоже. Гениев здесь нет. Доб-бертин нам строить.
Файт замедлил шаги и положил руку Гансу на плечо:
— Ладно. Но ты обязан учиться, это твой долг — партийный долг, ясно? Сам ведь небось смекнул: то, что случилось тогда, было необходимо.
Еще несколько шагов, и Файт вышел на протоптанную дорогу, ведущую к новостройкам города. В сумерках одно за другим зажигались окна, трех- и четырехэтажные дома, «типовые проекты», которыми Ганс восхищался в студенческие годы. Планы стали явью и во многих других городах: Хойерсверде, Дрездене, Люббенау. Всюду, как и здесь, вечерами вспыхивали цепочки огней. Жизнь давно вошла в квартиры, классные комнаты, рестораны. Раньше тоже бывали суровые зимы, когда цемент и уголь замерзали в вагонах, а автомобили, краны, машины застревали в сугробах, но, несмотря ни на что, люди возводили города. И здесь, в Доббертине, на строительстве города и фабрики, тем более нельзя отступать. Ганс так думал всерьез.
— Я сейчас здесь, здесь и останусь — это ведь мой долг,— заявил он.
Файт повернулся к нему, улыбнулся и протянул руку:
— - Что ж, до воскресенья, а там видно будет.
15. Тридцатилетний мужчина, со школьных времен в вечных переездах, привыкший к общежитиям, частным квартирам, гостиницам, баракам, вдруг очутился в уютно обставленной квартире крупноблочного дома типа П-2. Он знал не только стоимость строительства, но и размеры комнат, дверей и окон, думал о семьях, которые когда-нибудь поселятся в этих домах, об обоях, о разной мебели, коврах, полках с множеством книг, гардинах, лампах, вазах с цветами и разбросанных детских игрушках. Он думал при этом и о Виктории, и о ребенке, и на секунду все здесь показалось ему близким, будто это был его собственный мир.
Георг Файт открыл ему дверь и позвал:
— Эрика, у нас гость!
520
Ганс пришел сюда как гость, и Эрика радостно поздоровалась с ним.
— Ну наконец-то заглянул к нам,— сказала она и пожала ему руку.— Не споткнись о кубики — вот что значит дети в доме.
Для четырехлетнего Фреда и трехлетней Эвы он был чужим, одним из тех, кому полагалось застенчиво подать руку и сказать: «Здравствуйте!» Поздоровавшись, оба молниеносно скрылись в детской.
— Ну и команда! — извинялся Георг.
Много воды утекло с тех пор, как они в Лейпциге пили грушевый пунш (на самом деле, как уверял Георг, он был персиковый — невероятная смесь кислого вина и консервов).
— На свадьбу ушли все наши сбережения,— смеясь, добавила Эрика.— А когда вы еще и рюмки разбили о стену, мы совсем обанкротились.
Осматривая квартиру, Ганс заметил стулья с резными спинками, кресла, обитые пурпурным бархатом. Все это Георг купил за бесценок после того самого банкротства у старьевщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Женщина достала сигареты и еще некоторое время рассказывала о монтере, который в конце концов так и исчез.
— Я думаю, уехал в Берлин, домой,— сказала она.— Я раза два украдкой пыталась выследить его, на большее не решилась.— Пламя спички на мгновение выхватило из темноты ее лицо, улыбающиеся глаза и губы. Она продолжала без тени смущения: — Через два года стану инженером, потом выйду замуж.
Она ходила па курсы, затем поступила на вечернее отделение, изучила все виды подъемных кранов. На первых порах она упивалась тем, что парит над мужчинами, определяет ритм их работы, отдает по радио команды, которых никто не смеет ослушаться. День за днем она следила, как растут стены, поднимаются стальные конструкции, заполняются машинами фабричные цеха, и ее охватывало чувство радостного удовлетворения. Это было словно игра: она выбирала себе кого-нибудь из мужчин, внезапно направляла кабину в его сторону, махала рукой или опускала стекло и перекидывалась с ним парой слов. Вмиг она могла снова унестись прочь, создать дистанцию, заняться многотонными грузами. Что еще человеку нужно?
Огни в бараках постепенно гасли, на стройке светилось лишь несколько прожекторов. Снег, холод и двое людей в кабине крана, вдруг задавшиеся вопросом: как
быть дальше? Почему мы тут сидим? Есть ли у нас, что сказать друг другу? Неожиданно женщина заторопилась:
— Уже поздно, завтра мне в полшестого на работу. Ганс Рихтер кивнул, открыл дверь, спустился по лестнице и сказал:
— Я работаю на электростанции. Там, правда, есть лопаты, а вот кранов — ни одного.
Она засмеялась, задержала руку, протянутую ей на прощанье, и за разговорами они до утра бродили по стройке.
13. Выйти на улицу, взять ребенка за руку и открывать перед ним огромный мир! Разве выразишь это словами! Аня научилась ходить, уже разговаривала. Мать Ганса крикнула ей сверху, из окна:
— Смотри, будь осторожна!
Девочка на миг обернулась, помахала рукой. Лицо бабушки было ей самым родным, самым близким. О Виктории сохранилось разве что далекое воспоминание, смутные контуры голубого замка в Доббертине и неестественно восторженный голос: «Ангел ты мой! Ты моя самая любимая на свете!»
Было лето. Ганс мало-помалу отвык от Доббертина и тем более от Зеррана. Полдня в поезде, ночью назад, в промежутке — спокойствие, неторопливость. Он приноровился к маленьким Аниным шажкам, умел удовлетворить ее любопытство и разгадать желания, рвал цветы: львиный зев, маргаритки, мальвы. Они вдоль и поперек исходили лужайку за домом — все здесь было знакомо до мельчайших деталей, все имело свое имя. Ганс с дочкой поднялись по косогору, остановились, взглянули вниз, в долину, на драночные крыши домов.
— Вон там, где золотой петушок на шпиле башни,— школа,—сказал Ганс.—Там ты научишься читать, писать и считать.
Цветы покачивались в Аниной руке, она помахала петушку на школьной крыше, блестевшему на солнце. Больше она ничего не увидела и не поняла, закружилась, нагнулась за обломившимся цветком, упала и, расшалившись, стала кататься по траве.
— Аня! — укоризненно воскликнул он, хотел поднять ее, взять на руки, но она, воспротивилась, встала сама и, спотыкаясь, убежала.
Через несколько шагов он поймал ее за руку, показал
на поезд, проезжавший мимо городской окраины, прямо за косогором. В детстве он прикладывал ухо к рельсам, когда еще невидимый поезд приближался из-за гряды холмов. По гулу металла можно было прикинуть расстояние, еще и еще оттягивая время, потом — спасительный прыжок и незримый миру триумф, заглушаемый шумом, окутанный облаком пара.
— Прошу тебя, слышишь, будь осторожна на железнодорожной насыпи,— сказал он, притянув ее к себе, хотя поезд давно исчез из виду.— Никогда-никогда не подходи к ней близко!
Он на руках отнес Аню вниз, на дорогу, обсаженную яблонями. Яблоки с них давно уже сняли. На несколько минут он прислонился к стволу дерева, обнимая взглядом маленький город, где прошло его беззаботное детство. Война обошла стороной этот горный уголок; его отец погиб неизвестно где, но, несмотря на это, здесь была могила, всегда убранная цветами или зелеными ветвями. Узкие кривые улицы и крошечные домишки почти не изменились. Их окружали сады, луга и горы, а где-то далеко была граница. Однажды после очередной велосипедной вылазки он был здесь, наверху, с Викторией и с улыбкой выслушал ее насмешку: «В этом городе можно задохнуться — серые крыши, узкие, сгорбленные и серые». Она ненавидела угловатые стены, хотела их разрушить, уничтожить пограничные столбы. Но уже не было прежнего испуга, охватывавшего Ганса при мысли о ее побеге, при воспоминании о словах: «Я заберу Аню».
Он вздохнул — глубоко, с облегчением, словно избавился от кошмара. Аня выскользнула у него из рук и принялась искать цветы, которые она растеряла по дороге. Девочка смеялась, прыгала и наконец, взволнованная, принесла листок клевера с божьей коровкой. Она несла коровку с таким видом, словно это было чудо из чудес, но, когда захотела взять ее в руки, та улетела. Аня всхлипнула, расплакалась, хотела вновь поймать божью коровку и никак не унималась.
— Пусть летит, она вернется,— сказал Ганс и напомнил ей о книжке с картинками. В книжке было много ярких жуков, птиц и бабочек, которых она пыталась соскрести с бумаги.— Божья коровка, которая улетает и не возвращается, приносит счастье.
Открыватель миров превратился в сказочника, Аня слушала, широко раскрыв глаза. Она тесно прижалась к его руке, не замечая больше, как все вокруг жужжит, растет и сверкает на солнце. Они потихоньку спустились с косогора и прошли через сад к дому, где у двери их уже поджидала его мать. Через несколько домов была школа, которую он прочил Ане, а бесконечно далеко отсюда— граница, Виктория и другой мир.
14. И снова суровая зима поломала все расчеты.
— Наши планы хороши лишь для лета,— говорил Лабуда.
Мало было проку от того, что Шпут додумался провести пар от электростанции повсюду, где работали бетонщики. Фундаменты все равно трескались, трубы лопались, потому что почва промерзла слишком глубоко. Строительные материалы подвозили тоже несвоевременно, на вокзалах и в скованных льдом гаванях скапливались машины, которые давно надо было установить в Доббертине. Ганс Рихтер в поисках угля исколесил на грузовике всю округу, вырубал из вагонов смерзшийся кокс, расчищал лопатой дороги и рельсовые пути, но, как бы то ни было, цеха «С» и «G» не отапливались и не были введены в эксплуатацию, хотя сроки, установленные в бытность здесь Виктории, истекли еще несколько месяцев назад.
Однажды вечером, когда Ганс с Лабудой ремонтировали на электростанции лопнувшие трубы, в коллектор спрыгнул Файт и спросил:
— Здесь можно курить?
Погасшая сигарета повисла у него в уголке рта, он смущенно улыбнулся и выплюнул ее, потому что Ганс не ответил.
— Да зажги ты ее! — сказал Лабуда и сунул ему сварочную горелку.
— Да ты что! — воскликнул Файт и, отшатнувшись, полетел в грязь.— Тоже мне, друзья называется.
Тем не менее Файт остался, энергично включился в работу, а потом, весь измазанный, выбрался наверх за новыми трубами. Он следил за каждым движением Ла-буды и ругался, как тот:
— Чертова погода! Проклятая грязь! Промок до костей.
ПотОхМ он сбегал за горячим чаем. А когда достал еще и бутылку коньяку, Ганс сказал:
— Ну, теперь шабаш.
Они выпили, закурили. Крупные влажные хлопья снега кружились в луче прожектора над ямой и падали на лица мужчин, пристально смотревших друг на друга.
— Ну и работенка! Такое и во сне не приснится, верно? — сказал Файт.
— Почему же? — возразил Лабуда.— Я здесь добровольно, тут ведь дело делают.
Ганс покачал головой, он больше не мог этого слышать.
— Добровольно или нет, но мы здесь!
И снова мысль о Виктории, боль, разочарование. Побег был беспричинным, бессмысленным. Ни он сам, ни Файт, ни Лабуда не родились для Доббертина, но она-то ни о чем ином не мечтала. И когда-то он верил, что здесь она будет в своей стихии: ночи напролет в снегу и слякоти, в ямах, где из лопнувших труб валил пар и ноги по щиколотку вязли в грязи. «Ненавижу лентяев,— говорила она,— я родилась слишком рано или слишком поздно».
Лабуда, смеясь, выскочил из ямы — его давно ждала девушка. Ганс и Фай г тоже начали собираться, время шло к полуночи.
— Нам надо как-нибудь потолковать,— сказал Файт. Он держал в руке две сигареты и спросил неуверенно, как в Лейпциге в день накануне ее свадьбы:—Хочешь, зайдем к нам?
— Сейчас?
— Эрика наверняка еще не спит. Мы живем в новом доме, вон там.
Но Ганс хотел еще заглянуть в соседнюю яму, где завтра нужно было укладывать трубы и подключать их к компрессору.
— В другой раз,— предложил он,— в воскресенье. Вспыхнула спичка, зажглись огоньки сигарет. Файт
закашлялся и сказал:
— Здесь все иначе, чем нам представлялось с позиций школьной премудрости, и все же школьная премудрость и здесь пригодится, но до этого еще далеко.— Он отвернулся, зашлепал сквозь клубы пара по грязной талой воде и без умолку говорил: — Нет, мы справимся, мы не отступим, нет! Ах, если бы здесь были такие люди, как Дюбек! Как они нам нужны!
— Дюбек? — удивленно спросил Ганс.
^^ — Разве ты не помнишь?
— Помню,— сказал Ганс,— но с тех пор я о нем ничего не слышал.
— А тогда, на письменном экзамене, знаешь, он целыми страницами цитировал Маркса,— горячился Файт,— и кричал профессору Меркелю: «Имейте в виду, я цитирую «Капитал» — страницами, слово в слово». Это было гениально!
Брызги грязи летели в придорожный снег. Ганс сказал:
— Там легче идти.
Файт согласился, сошел на снег, тараторил, перескакивая с Маркса и Дюбека на Меркеля, потом заговорил о Ленине, которого сейчас перечитывал. Он бы с радостью всучил каждому на стройке список книг и заставил смотреть на учебу как на выполнение нормы.
— Ведь Маркс и Ленин показали, как надо обращаться с наукой на практике. На практике, понимаешь?
— Пусть,— сказал Ганс.— Но ведь Дюбек только сыпал цитатами налево и направо, а от этого толку мало.
— Если бы он был здесь!
— А где он теперь? Файт пожал плечами:
— Кто его знает? — Он прошел еще несколько шагов по снегу, потом остановился, тяжело дыша.— Хуже всего, Ганс, что ведь мы должны были бы уйти гораздо дальше — теоретически, я имею в виду. Да, все оказалось намного труднее, чем мы думали, но если бы такие гениальные ребята, как Дюбек, не убегали...
— Убежал? — спросил Ганс.— И он тоже?
Файт покачал головой. Нет, он ничего не знал о Любеке, ничего не слышал о нем. Он имел в виду Викторию и некоторых других инженеров, в том числе тех, кто сбежал не в другой мир, а в соседний город или перешел на другую стройку, на более спокойное место.
— Год назад гении вроде Дюбека выложили на стол великолепнейшие планы,— сказал Файт.
— Летние планы,— возразил Ганс, повторив любимую присказку Лабуды, и указал на новый, безнадежно пустой цех.— Халтура! Ни один чертеж, ни один график выполнения работ, ни один сетевой план не соответствует действительности. Мы плетемся от одной вынужденной меры к другой.
— И во всем виноваты дюбеки? — настороженно спросил Файт.
Ганс покачал головой. Не ему судить, а тем более осуждать.
— Если уж на то пошло, оставь Дюбека в покое,— сказал он,— да и Викторию тоже. Гениев здесь нет. Доб-бертин нам строить.
Файт замедлил шаги и положил руку Гансу на плечо:
— Ладно. Но ты обязан учиться, это твой долг — партийный долг, ясно? Сам ведь небось смекнул: то, что случилось тогда, было необходимо.
Еще несколько шагов, и Файт вышел на протоптанную дорогу, ведущую к новостройкам города. В сумерках одно за другим зажигались окна, трех- и четырехэтажные дома, «типовые проекты», которыми Ганс восхищался в студенческие годы. Планы стали явью и во многих других городах: Хойерсверде, Дрездене, Люббенау. Всюду, как и здесь, вечерами вспыхивали цепочки огней. Жизнь давно вошла в квартиры, классные комнаты, рестораны. Раньше тоже бывали суровые зимы, когда цемент и уголь замерзали в вагонах, а автомобили, краны, машины застревали в сугробах, но, несмотря ни на что, люди возводили города. И здесь, в Доббертине, на строительстве города и фабрики, тем более нельзя отступать. Ганс так думал всерьез.
— Я сейчас здесь, здесь и останусь — это ведь мой долг,— заявил он.
Файт повернулся к нему, улыбнулся и протянул руку:
— - Что ж, до воскресенья, а там видно будет.
15. Тридцатилетний мужчина, со школьных времен в вечных переездах, привыкший к общежитиям, частным квартирам, гостиницам, баракам, вдруг очутился в уютно обставленной квартире крупноблочного дома типа П-2. Он знал не только стоимость строительства, но и размеры комнат, дверей и окон, думал о семьях, которые когда-нибудь поселятся в этих домах, об обоях, о разной мебели, коврах, полках с множеством книг, гардинах, лампах, вазах с цветами и разбросанных детских игрушках. Он думал при этом и о Виктории, и о ребенке, и на секунду все здесь показалось ему близким, будто это был его собственный мир.
Георг Файт открыл ему дверь и позвал:
— Эрика, у нас гость!
520
Ганс пришел сюда как гость, и Эрика радостно поздоровалась с ним.
— Ну наконец-то заглянул к нам,— сказала она и пожала ему руку.— Не споткнись о кубики — вот что значит дети в доме.
Для четырехлетнего Фреда и трехлетней Эвы он был чужим, одним из тех, кому полагалось застенчиво подать руку и сказать: «Здравствуйте!» Поздоровавшись, оба молниеносно скрылись в детской.
— Ну и команда! — извинялся Георг.
Много воды утекло с тех пор, как они в Лейпциге пили грушевый пунш (на самом деле, как уверял Георг, он был персиковый — невероятная смесь кислого вина и консервов).
— На свадьбу ушли все наши сбережения,— смеясь, добавила Эрика.— А когда вы еще и рюмки разбили о стену, мы совсем обанкротились.
Осматривая квартиру, Ганс заметил стулья с резными спинками, кресла, обитые пурпурным бархатом. Все это Георг купил за бесценок после того самого банкротства у старьевщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21