впереди новый день, абсолютно свободный от всяких проблем,
— Там, внизу,— улыбаясь, сказала Виктория, закрыла глаза и глубоко вдохнула морской воздух,— в Вине-те, было бы абсурдом спорить о том, в каком мире место нашей дочери — в твоем или в моем.
— Это уже решено.— Он избавился от последних сомнений: — В твоем мире ей не место.
18. Вернувшись в свой барак в Доббертине, Ганс Рихтер нашел на кровати телеграмму, извещавшую о смерти матери. Он опять поспешил на вокзал, сидя в поезде, не замечал ничего вокруг, пока вновь не увидел силуэт родного городка, площади, утопающие в зелени дома, где он провел первое десятилетие своей жизни. Незнакомая женщина у школы пожала ему руку и печально покачала головой. Соседи, чета пенсионеров, открыли дверь, когда он отпирал квартиру матери, и долго не решались заговорить.
— А где Аня? — спросил он.
Старики хотели взять девочку к себе, но женщина из магистрата сказала:
— Нет, решать может только герр Рихтер.
Он пошел на могилу, сдвинул в сторону увядшие венки, положил свежие цветы, заказал надгробие, узнал от кладбищенского смотрителя, в каких еще учреждениях ему надо побывать, провел там остаток дня, переночевал в квартире матери. Еще один день ушел на то, чтобы
освободить квартиру и распорядиться насчет мебели и домашней утвари: что сдать на хранение, что продать или раздарить.
— Мы думали, вы теперь останетесь здесь,— сказала соседка, когда он зашел передать ключ и проститься.
— Мне нужно вернуться в Доббертин, я же не могу просто так бросить работу,— ответил Ганс.
— А Аня? — спросила старая женщина и добавила:— Мы бы ее с удовольствием взяли.
Но он уже стоял внизу на лестнице и не знал, что ответить, только в замешательстве поблагодарил:
— Спасибо, спасибо! — и ушел.
В детский дом, куда временно поместили Аню, он заходил накануне, но детей не застал. Теперь он снова отправился туда. На этот раз все сидели за обедом. Аня вскочила, смеясь помахала ему ложкой, вновь уселась и принялась есть. Заведующая детдомом заверила его, что Ане здесь хорошо:
— Вам незачем забирать дочь к себе.
На две-три недели все было улажено, а стопку чистого, выглаженного белья приготовила еще мать Ганса.
— Пока вы заберете Аню, я еще раз все перестираю,— сказала заведующая.
Аня бежала за ним до выхода.
— Возьмешь меня к себе? — спросила она.
— Да, очень скоро,— ответил он и молча позволил увести от себя плачущую дочь. Он ускорил шаг, побежал, уехал еще раз.
И дождь не хлынул, снег не пошел, только поднялся прохладный ветер, первый предвестник осени. На пути не попались ни уголь, ни картошка — ничего, что бы он с Викторией мог отнести в дом, где теперь осталась Аня. Здесь не было ни острова с пасущимися коровами, ни озера, ни луга с шампиньонами, не было даже смешного китайца с зонтиком на крыше. Китаец держал зонтик не сам: этот труд взял на себя мальчик, спрятанный за его спиной. Насмешкам Виктории не было конца: «Ты только посмотри, ну и лодыри — придуманы и созданы от лени и для лентяев: чей-то сын или внук оберегает идиллию».
В Доббертине на койке лежали письма, открытки и бандероли от Виктории из Кёльна. Шкаф уже был доверху набит детскими платьями, обувью, игрушками и шоколадом.
«Довольно, у Ани есть все, что нужно»,— написал он Виктории.
Она ответила: «Ей нужна я, а она мне. Скоро я ее заберу».
19. Неделю спустя, во время обеда, когда Ганс сидел в столовой, какой-то седой бородатый мужчина подошел к нему и воскликнул:
— Ну, наконец я тебя нашел! — И назвался:—Дюбек.
Довольный произведенным эффектом, он сел за стол и весело сообщил, что исчезал на несколько лет, никому не подавал вестей и вообще замел все следы.
— Я сначала строил в Корее, потом во Вьетнаме,— сказал он.— Могу рассказать, но лучше сперва ты расскажи о себе.
Ганс не сводил с него глаз, не знал, что сказать, покачал головой, потому что не мог избавиться от мысли о подводной Винете, пригрезившейся Виктории, Винете с ее молчанием и небытием, в которое якобы погрузился и этот человек.
— Ты что, не веришь? — спросил Дюбек и достал сигареты.— Куришь?
Коробка была вьетнамская. На ней было разными цветами напечатано название города Дьенбьенфу и изображены пушки и солдаты среди пальм и гор. Ганс смущенно кивнул и сам себе показался смешным, не в силах унять дрожь в пальцах и прикурить, потому что Дюбек спросил о Виктории и тотчас же объявил, как тогда:
— Что до меня, то я никогда не женюсь. И раньше клялся, и теперь повторяю: никогда!
Он ел с аппетитом, вспоминал о свадьбе Файта, о рюмках, которые швырял об стену, обо всех прочих глупостях.
— Великолепно! — с восторгом повторил он и щегольнул одной из тех длинных цитат из Маркса, которые так и не забыл.— Только во Вьетнаме я понял, насколько это полезно. Я приводил цитаты в каждой речи, на открытии каждого нового моста.
Они брели по песку, выбрав короткую дорогу к баракам, где находилась контора Файта, разговаривали о работе Дюбека в эти годы, и больше ни о чем. Дюбек строил всевозможные мосты: балочные, арочные, висячие, вантовые, откатные и разводные.
— Там скоро не осталось ни одного целого моста, в некоторых местах даже ни одной опоры. Если в Красной реке плавало несколько джонок или хотя бы бревен, эти сволочи сразу тоннами сбрасывали на них бомбы.
Файт был занят —заседание партийного руководства. Они немного подождали в длинном зеленом бараке, там, где Виктория когда-то чертила, делала расчеты, а потом бросила свои неоконченные планы вместе с белым халатом.
— Здесь тоже намечено построить мост.— Ганс прислонился к подоконнику и показал на реку, на берегу которой виднелись остатки старого города: ряд домов, наполовину разрушенных в войну и теперь заросших сорняками и кустарником. Там когда-то жила Виктория, правда, дом на углу уже снесли. Хозяйка тогда сказала: «Женитесь, поселитесь здесь, тогда вам после сноса дадут квартиру в новостройке, хотя бы из-за ребенка».
Они спустились к берегу. Дюбек зажмурился — наверное, мысленно уже представлял себе будущий мост: опоры в лениво текущей воде, фермы, брусья, бетон, минимальные издержки при максимальной грузоподъемности. Он показал рукой на песчаный откос, где заканчивалась старая мостовая, кивнул Гансу и сказал:
— Я все это время мечтал строить не для разрушения.
Они уселись на чемоданчик, который Дюбек притащил сюда с собой. Он рассказывал, что никак не может забыть Вьетнам. Две недели назад он еще был в Хайфоне. Перед самой сдачей моста в эксплуатацию он сел за руль джипа, чтобы привезти на торжество красное знамя. Дюбека знали повсюду, называли «мостовым доктором». Когда он возвращался со знаменем к мосту, ему навстречу громко звучало это имя, мужчины, женщины и дети махали ему. Какой-то четырехлетний мальчик бросился к машине и попал под колеса. Смерть наступила мгновенно.
— Вот почему я здесь, и вот почему я так поседел,— сказал Дюбек.— У тебя есть дети?
20. Ночью Ганс проснулся в испуге от странного сна и долго не мог понять, где он. Над головой раскачивались Шпутовы модели кораблей, он хватался за них и чувствовал себя точно затерянным в море или бог весть где, пока кто-то не толкнул его:
Это Дюбек тряс его и пытался успокоить. Они поставили четвертую койку в тесной комнате, воздух был спертый, хотя единственное окно было распахнуто настежь и шум стройки врывался в сновидения, которые резко обрывались и тотчас возвращались опять.
Его окружала пустыня; Аня прижалась к его руке и, сказала: «Я хочу домой».
Песок, вздыбленный ветром, заслонил море, отступившее, но оставившее там и сям следы: соленые лужи и даже несколько ракушек, которые Ганс подобрал и дал дочери, чтобы отвлечь ее.
«Прежде здесь резвились рыбы и русалки»,— сказал он и потер глаза, потому что ничего не видел — то ли от песка, то ли от солнца.
«А где русалка?» — спросила Аня. Она выбросила ракушки и с этой минуты только о ней и спрашивала, только ее искала.
От Винеты, затонувшего города, не было и следа, ни малейшего признака, что здесь когда-то жили люди: ни кирпича, ни остатков хижины из обломков затонувших кораблей. Кругом только неотесанные камни; местами они громоздились друг на друга, до блеска отполированные приливом. Здесь были даже холмы, горы и скалы, на которые Аня хотела взобраться в поисках русалки.
«Раньше из моря виднелись одни вершины,— сказал Ганс.— Кто знает, чго здесь было спрятано?»
Л теперь нет ни тайны, ни даже сказки, в которую могла бы поверить его дочь. Солнце стояло прямо над головой, ни тени, ни темного уголка, где могла бы спрятаться русалка.
«Море все смыло,— заметил он, пожав плечами.— Русалку всегда тянет в воду, ничего не поделаешь».
Аня стояла на своем, теперь у нее была лишь одна цель — море. Но оно, казалось, уходило от них все дальше. Вот уж не осталось ни краешка голубизны: со всех сторон наступала пустыня, скалы загородили горизонт, с потоком песка они провалились в огромное ущелье, откуда не было выхода. Лужи высыхали под палящим солнцем, оставляя лишь соленую корку, в которой повисали растения, напоминавшие покрытые снегом еловые ветки. Раз они нашли в песке рыбу.
«Смотри,— радостно воскликнула Аня, приняв было ее
за спящую русалку, но потом разочарованно отпрянула. — Она мертвая».
Солнце истребило все живое, жалкие остатки моря и даже последнюю надежду отвлечь дочь от тоски по дому.
«Пойдем домой,— сказала Аня.— Я же знаю, русалок нет».
Он кивнул. Он не мог с нею спорить или выдумать что-либо поправдоподобнее. Ему было чуточку стыдно оттого, что он снова извлек на свет старую сказку. Он едва мог припомнить, откуда знал ее и почему она до сих пор преследовала его, словно он тосковал но ней или хранил какую-то слабую надежду.
«Пойдем, —сказал он Ане и крепко сжал ее руку.— Мы выберемся отсюда, вот увидишь».
И опять Дюбек растолкал его и спросил:
— Что с тобой? Что ты говоришь?
И тут Ганс Рихтер увидел, что наступил день. Он посмотрел в окно на песчаную пустыню, где за пыльной завесой гудели машины и угадывались стальные каркасы, штабеля стройматериалов и подъемные краны.
21. Аня болела: воспаление легких, жизнь ее несколько недель была в опасности. Ганс старался почаще навещать дочку. Он выяснил насчет работы в городке и мог бы сразу приступить: истопники нужны везде. Заведующая детдомом внушала ему, что дома ребенок обязательно придет в себя.
— Дома? — переспросил он.
Молодая женщина показала на свою дочь, которая любила Аню, как родную сестру.
— Произойдет трагедия, если мы разлучим их.
Ганс трагедий не хотел, но твердо знал: что-то должно случиться. В Доббертине Файт ошеломил его известием о том, что ему вновь разрешили учиться. Лейпцигский институт положительно отнесся к его заявлению.
— Я боролся, как лев,— уверял Файт, потащил друга в ресторан и опять, как когда-то на свадьбе, выпил лишнего.— Представляешь, чего мне это стоило! — И он снова углубился в старые воспоминания, говорил о Виктории, называл ее «романтической особой», громогласно пророчил: — Она жалеет о случившемся, она вернется.
Тогда в Лейпциге они целые дни проводили вместе, Файт знал ее мечты, взлеты и падения: он всегда возвращал ее на землю. Здесь, в Дортане, он еще раз встретил ее — незадолго до побега. Она ему о многом рассказала.
— Я, конечно, и не предполагал, чего она хотела на самом деле,— сказал он.— Не знаю, смог бы я удержать ее или нет. Поверь, я часто спрашивал себя, как бы я поступил на твоем месте.
Они вышли на улицу; Ганс немного проводил Файта, потом они расстались. Не стоило больше ворошить старое. Скрытое самобичевание, упреки — к чему они теперь?
— Она все-таки вернется,— крикнул ему вдогонку Файт.
Ганс лишь молча покачал головой.
— Дюбек,— сказал он, входя в темный барак.— Дюбек, я завтра сматываюсь.
Они так и не заснули. Шпут и Лабуда были в ночной смене, Дюбек включил радио. Он лежал на кровати, смотрел в потолок и слушал музыку. Ганс укладывал в чемодан вещи — не очень-то много набралось за эти годы.
— Значит, в Лейпциг,— сказал Дюбек.
— Первым делом заеду за Аней, а там посмотрим. Несколько человек из любителей вставать спозаранку зашли в барак. Вернулись с ночной смены Шпут и Лабуда. Все только качали головами, до того внезапным и будничным был отъезд. Унылая музыка раздражала Дюбска, он радио и оделся.
— Я тебя немного провожу.— Он дошел с другом до темного дощатого забора, за которым краны, словно стадо жирафов, тянули ввысь свои шеи.— Да, о тебе тут спрашивали,— сказал он, будто только что вспомнил об этом, и взял у Ганса чемодан.— Одна крановщица, теперь она, кажется, инженер.
Несколько лет спустя, в тот день, когда Ганс Рихтер получил письмо из Кёльна, он взял дочь за руку и сказал ей:
— Мы поедем на озеро.
Солнце проглядывало сквозь быстро бегущие облака, ветер свистел меж домов городка, поднимал песок из котлованов, которые появились теперь и тут. На машине можно было за час добраться до Зеррана, туда-то он и хотел сбежать с Аней до приезда Виктории. Ганс собирался только сделать там остановку и показать девочке озеро и остров.
— Остров с телятами — помнишь, я тебе, кажется, рассказывал.
Но в гараже он вытащил из угла покрытую пылью удочку и сунул ее в машину. До знакомства с Зузанной он несколько раз ездил в Зерран. Там было маленькое, богатое рыбой озерцо, мимо которого они с Викторией прошли, не обратив на него внимания. Виктория как раз рассказывала о русалке.
— Поймаешь мне рыбку? — спросила малышка.
— Да, золотого карася,— сказал он.
Аня забралась на заднее сиденье, встала на колени и наклонилась вперед. Отцу было приятно чувствовать на щеке ее теплое дыхание. Она спрашивала, он отвечал. Озеро в ее детском воображении было золотым от золотых рыбок, а про телят, пасущихся на острове, она успела забыть — даже не посмотрела в их сторону, когда машина остановилась на берегу Зерранского озера.
— А озеро голубое,— разочарованно сказала девочка. И узкое озерцо с золотыми карасями тоже голубое, и небо, отражавшееся в нем, безоблачное и ослепительно голубое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21