Железная кровать, два года служившая Файтам супружеским ложем, принадлежала когда-то лейпцигской квартирной хозяйке. Теперь же она была недостаточно хороша даже для маленького Фреда. Деньги на телевизор марки «Ре'мбрандт» с крошечным кинескопом Георг сэкономил из стипендии во время московской стажировки. Позже Файтам стало полегче. Эрика показала на гардины в гостиной:
— Это моя первая премия. Тогда так и платили натурой, вон она висит.
Работая в Белене и в Доббертине, она отошла от математики, занялась статикой, участвовала в проектировании, за это ее не раз награждали.
— Время от времени полирую ордена,— весело сказала Эрика.— У меня сейчас времени достаточно: снова жду ребенка.
Георг Файт любил играть в шахматы, Ганс тоже. И вот они склонились над доской. Делая первые ходы, еще немножко поговорили, потом воцарилась тишина. Эрика лежала на кушетке, читала книгу, а Георг смотрел поверх фигур и, когда жена порой глубоко вздыхала, улыбался ей.
Она долго терпела молчание мужчин, листала книжку, задерживаясь на некоторых страницах, потом не выдержала:
— Слушайте, отвлекитесь-ка на минутку.— И весело прочла вслух несколько фраз, а потом назидательным тоном осведомилась: — Вы слушали? Помните Дагмар Андрик? Тоже в своем роде Каренина, разве что под поезд никогда не бросится, потому что еще студенткой догадалась вовремя сбежать от страстной любви в математику. Вам известно, что она развелась во второй раз и уехала на Кубу копаться в проектах нового нефтеочистительного завода? То-то она недавно потешалась, узнав от меня по телефону, почему я не смогла поехать вместе с ней!
Георг подмигнул жене. Позиция на доске складывалась для него выгодно, а что касается Анны Карениной— он имел собственную четкую концепцию.
— Непоследовательность до добра не доводит, и Даг-ги об этом знает,— сказал он.— Потому и бросает мужа, прежде чем обманет. Умеет жить — по-своему это тоже гениальность.
Ганс покачал головой:
— Ох уж эти мне гении!
На щеках у Эрики появились насмешливые ямочки.
— Ничего вы не понимаете. Боюсь, скоро вообще понадобится особый словарь, чтобы растолковать вам, как мыслит современная женщина, которая ведь действительно стала иной.
Ганс ясно представил себе Дагги, приятельницу Виктории, и ее друга Вольфганга; он жил в Майнце и каждый день засыпал ее все более сумбурными письмами, а ей тем временем приглянулся доктор философии из Мей-сена, и в Майнц полетело известие о помолвке.
— Я никогда не женюсь,— сказал он и, спасаясь от нахлынувших воспоминаний, сделал рискованный ход.
— Так-то, может быть, и лучше всего,— заметил Файт. Он двинул в бой пешки и весело призвал Ганса не принимать столь отчаянных решений.
— Ну ты и лиса! — сказал Георг, быстро схватил одну из фигур и нерешительно задержал ее в руке.—Проиграю. Слишком уж я был в себе уверен,— сказал он.
— Как всегда,— съязвила Эрика.— Ты неисправим. Он взглянул на нее:
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, в браке ничья — идеальный случай,— ответила она.— Не век же побеждать.
Георг нерешительно повертел фигуру над доской, сказал:
— Сдаюсь,— и бросил ее на стол.
Эрика рассмеялась. Все трое смеялись, хоть на то и не было причины.
— Ну, мне пора домой,— сказал Ганс и встал.
— В барак? — Все еще смеясь, Файт покачал головой.— Да ты что, там вечно обитать собрался, дружище? И как это вообще могло произойти?
16. Через несколько месяцев, в середине августа, Ганс Рихтер все бросил и отправился на поезде к Черному морю. Ехал он день, ночь и еще целый день. Лишь наутро, в отеле, после короткого сна без сновидений он обнаружил, что находится на островке, соединенном с сушей узким молом и населенном туристами, детьми, продавцами фруктов и ракушек. Там он встретился с Викторией. Она поздоровалась с ним так, будто они никогда не расставались.
— Милый,— сказала она,— я знала, что ты приедешь.
Она казалась бледной и усталой. Вчера еще работала, сегодня утром села в Кёльне на самолет, в полдень обедала в ресторане на молу, а потом собиралась на пляж, на солнце.
— Хочу все забыть, отбросить, хотя бы на неделю,— сказала она.
Рыбацкие хибарки, магазинчики, рестораны, трехглавые церкви, полуразрушенные крепостные укрепления, громоздившиеся на скалистой вершине острова, оставляли свободной лишь узкую полоску пляжа и кое-где отбрасывали тени до самого моря.
— Ох эта мне архитектура! Как я ее ненавижу! — ворчала Виктория, тщетно высматривая просторный, тихий, солнечный пляж.— Вон там,— воскликнула она наконец и показала на риф в море,— наш Зерран! Назад к природе!
А на рифе, где они пробыли до заката, после долгого молчания она сказала:
— Все бы должно быть иначе, мы многое делаем не так. Клянусь тебе, Аня будет думать совсем по-другому и поступать не как мы. И не будет произносить пустых и громких слов. Мы слова совсем не бережем и вечно извращаем, пока они не превращаются в ложь. Вот на таком рифе, как здесь, или на острове, где только коровы мычат, я для нее придумаю новый язык, совсем новый мир.
— Ты с ума сошла,— запротестовал Ганс.— К чему это теперь? — Опять спор, иной, чем прежде, более обдуманный, ожесточенный,— Аню я тебе не отдам,— сказал он.
— Но ведь был уговор.
— Нет.
— Ты замечаешь, мы начинаем лгать, едва раскроем рот.
Она убежала, стремглав бросилась в воду, словно птица, рыба, не ведающая границ. Смеясь оглянулась на Ганса, который пытался догнать ее вплавь, и крикнула:
— Тебе меня никогда не поймать, а Аню я у тебя из-под носа заберу.
Они пришли на маленький остров из разных миров. Зачем? Или он все еще хотел удержать давно минувшее? Целыми днями они пропадали на крошечном рифе. Там Виктория строила мир своих мечтаний. Дома, не отбрасывающие тени, цветы, растения, деревья в пышном цвету, до самого горизонта невиданные краски, а люди — созданные по ее фантастическому проекту, о котором она непрестанно говорила.
— Поймешь ли ты наконец, как я несчастлива сейчас, да и всегда была? Я родилась слишком рано и вынуждена строить заново все, что мне необходимо в жизни.
— А что ты в самом деле строишь? — спросил Ганс.— Что ты делаешь там, где живешь сейчас?
Она §не ответила, пожала плечами, скользнула в воду. Она плавала, ныряла, а потом принялась рассказывать о Винете, затонувшем городе: тысячелетия назад он был разрушен наводнением, а теперь возрожден на дне морском, восстановлен до последней улочки, оборудован по ее воле и желанию и населен только рыбами и диковинными морскими животными — немыми существами.
— Там даже колокола звонят беззвучно,— сказала эна.— Пойдем туда, и ты увидишь, что там властвует язык, который мне мил.— Она растянулась рядом с Гансом и стала поддразнивать его, неотрывно глядя на
1 Винета — легендарный город на острове Узедом, по преданию отопленный Балтийским морем
море.— Только не разевай рот, когда попадешь туда: любое слово карается в Винете смертью, вечным молчанием. Если бы не брать Аню, я бы уже сейчас не прочь очутиться там.
Ганс отвечал, лишь когда речь заходила о дочери.
— Она уже говорит,— сказал он,— и не разучится никогда.
— Ну, это отцовский язык! — В голосе Виктории прозвучало презрение.— А ее родным языком1 станет молчание.
— Через три года она уже пойдет в нашу школу.
— Ну нет, я поведу ее в свою школу, где учебный план равен нулю.
Он махнул рукой — ему надоели эти сумасбродные выходки:
— Хватит об этом.
Она рассмеялась, исчезла в море, нырнула и вынырнула вдали. Лицо ее за эти годы совсем не изменилось; узкое, бледное даже под палящим солнцем, оно лишь слегка покраснело на лбу и вокруг глаз, таких же темных, как у Ани. Волосы все те же, длинные, темные. Казалось, она плыла без всякого усилия, позволяя волнам нести себя, ужом вертелась среди камней высотой в человеческий рост, отталкивалась от них, бросалась в разные стороны, плавала вокруг рифа, целиком отдаваясь своей игре. Потом вмиг очутилась рядом с Гансом, пылко обняла его:
— Я тебя все еще люблю! — И тотчас же начался старый спор: — Ложь — прежде и теперь, здесь и повсюду! Ложь! И зачем мы только произвели на свет ребенка, в этом мире?
Они вернулись на маленький остров и расстались перед отелем, где жила Виктория. У них оставалось два дня, два вечера и две ночи, но и это ничего не меняло.
— У меня еще много денег. Я хочу накупить для Ани столько всего, что тебе и не унести.
Но пока они пили вино, танцевали, ели — пили, пожалуй, многовато.
— Виктория,— шептал он, когда она лежала в его объятиях,— поедем со мной! Зерран, Доббертин — ведь это наш мир, мир Ани.
1 Игра слов: Muttersprache (родной язык), букв.: «материнский язык».
17. Но Виктория рассказывала о Винете, городе на дне моря, своем выдуманном мире. Волны столетий все отмыли дочиста: камни от гари пожаров, землю от крови войн, лица, руки и ноги людей от грязи, в которую они погрузились. Ничто не нарушало морскую тишь: ни бряцанье оружия, ни гул машин, ни ссоры, ни волнения,— все резкие звуки, крики, раздоры и противоречия заглохли.
— Зато там, внизу, мысли в изобилии,— произнесла Виктория с опущенным взором, будто вглядывалась в свои обетованные глубины сквозь Скалистую толщу земли и древние стены острова.— Я словно прожила там целую жизнь, до теперешней или после... скорее, пожалуй, после.
Однажды она проснулась в пестрой переливчатой раковине, которая, покачиваясь, плыла по течению, открывалась и закрывалась, когда она хотела. Обнаружив, что находится вблизи города Винеты, лишь немного знакомого ей по книгам, она почувствовала прилив радостного возбуждения. Среди гигантских растений, похожих на кипарисы, мощеная дорога вела к древним, кое-как отремонтированным домам, по большей части необитаемым. Какая-то девочка весело кивнула ей, вытащила из раковины и подвела к готической кирпичной башне, напоминавшей сельскую церковь в Зерране. На лужайке перед порталом какой-то старик размахивал косой, но это не наводило на мысль о смерти и мраке, хотя солнце светило сквозь воду тускло, словно через зеленоватую вуаль. Старик встретил ее улыбкой. Он косил водоросли и подарил Виктории нечаянно срезанный морской цветок. Отворились помпезные, как в старинных церквах, врата — зала для вновь прибывших, бюро, где не слышно стука пишущих машинок. Со всех сторон к ней потянулись руки: ее окружили мужчины и женщины, но никто не выражал любопытства, никто не интересовался, откуда она и почему здесь появилась.
Ей было приятно, что здесь принимают в расчет только настоящее: прошедшее словно стерто из памяти, а будущего нет. Но все же ей хотелось записать хотя бы имя и профессию, вообще как-то объясниться на бумаге. Но чернила расплывались, бумага расползалась на мелкие клочки, а документы, которые она предъявила в приемной, моментально пришли в негодность, и вода унесла их. Так случалось со всеми новичками — десятками, сот-
нями, а потом и тысячами людей, недовольных жизнью над морем и бежавших в морские глубины. Только по цвету кожи, одежде, вещам и наклейкам на чемоданах можно было приблизительно установить, из каких стран и с каких континентов они прибыли. Многие были с детьми, учитель привел свой класс, а один профессор обнаружил в приемной кое-кого из своих студентов, прибывших еще до него. Необычайно длительная поездка и перемена жизненной среды доставляли молодежи больше хлопот, чем людям пожилым: у многих детей в первые дни подскочила температура, начались судорожные припадки, пока все они не привыкли к полному безмолвию.
Обилие чужих лиц, молчаливая деловитость людей, рыбы, неудержимо снующие в домах, на улицах и в парках, поначалу привели Викторию в замешательство, и она снова укрылась в раковине. В ней она не раз плавала по городу, внимательно рассматривала жилые дома, обрушившиеся руины старой Винеты, увитые похожими на плющ растениями, предместья, где селились новички, число которых постоянно росло. Там в толпе работающих она обнаружила Дюбека, пропавшего товарища студенческих лет. Он ее тоже сразу узнал, окончательно вытащил из раковины и принял в строительный отряд, где сам давно работал.
Ей было легко объясняться с ним при помощи жестов, взглядов и просто улыбки, хотя она с трудом удерживалась от множества распиравших ее вопросов. Она так и не узнала, что привело его сюда и что он ощутил при встрече. Она держалась рядом с ним, работала бок о бок, не понимая, был ли в основе всего этого усердного строительства какой-нибудь план или идея. Вечером он показал ей новый высотный дом, в котором жил с семьей, и охотно уступил ей комнату, обставленную мебелью, сделанной из металла затонувших кораблей.
Виктория скоро почувствовала себя здесь как дома и стала лучше понимать порядки и законы жизни в Вине-те. Ее не удивляло, что люди принесли с собой сюда обычаи и привычки тех мест, где они жили раньше. Но под нажимом обстоятельств старые привычки мало-помалу отступали перед новыми принципами. И сколько бы каждый мысленно ни носился с идеями и идеалами, он не мог никого ими ни обременить, ни осчастливить: не было ни политики, ни науки, ни литературы, ни обучения детей, общение не выходило за рамки взгляда, кивка, улыб-
ки или рукопожатия. Правда, все постепенно овладели нюансами языка молчания, но и этот язык имел силу лишь в течение мгновений, а вообще сиюминутный смысл жизни, очевидно, заключался в беспрерывных хлопотах и полном молчании. Любого нарушителя спокойствия, надумавшего вдруг отдавать приказы, жаловаться, задавать вопросы или, чего доброго, усомниться в господствующих отношениях, тотчас настигала смерть, стоило ему раскрыть рот. Высшей заповедью считалось знать свой долг и выполнять его, а для Виктории это означало просто работать на стройке, не думая об архитектуре, планировании, обеспечении материалом или сроках. Она подбирала обломки кораблей, разряжала мины и бомбы, порой с утра до вечера передавала по цепочке камни или корзины с песком, а вечером, усталая и измученная, но участливая, валилась в постель. Утром Дюбек стучал в дверь ее комнаты, и она поднималась с мыслью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21