Ее не любили в крестьянских усадьбах, но покупать она могла все, что хотела. А она хотела для своего мальчика все самое лучшее и постоянно пичкала его едой. Но он все-таки оставался слабеньким, бледненьким и тоненьким пареньком, внешне ничуть не похожим на своего отца.
Не жуя, он глотал куски, хотел утереть рот рукавом,
но в растерянности застыл и вопросительно посмотрел на мать.
— Костюм? Как получилось, что костюм здесь?
Усталым шагом женщина подошла к окну, долго смотрела в пустоту, а потом села на скамейку рядом с сыном, который отодвинул от себя надкусанный хлеб.
— Да, костюм,— сказала она через некоторое время,— из-за костюма кое-что и выплыло на свет. Однажды меня вызвали к английскому коменданту деревни. Он приподнял упаковочную бумагу, под ней лежал костюм, в котором мой муж ушел в последний раз. Его не было целых три месяца, и вот теперь мне объяснили, что костюм был найден русскими в лодке, прибитой к берегу под Бойценбургом. По этому поводу был составлен протокол на нескольких языках. А так как я заявила об исчезновении мужа и очень подробно описала коричневый костюм в елочку, он был прислан сюда — правда, с большими задержками из-за всеобщей неразберихи и границ между зонами.
— Это костюм вашего мужа или нет? — спросил меня комендант через переводчицу. Я долго щупала материал, потом кивнула. Английский офицер быстро взял мою руку, а переводчица сказала, что в таком случае господин офицер вынужден выразить мне свое соболезнование, потому что в той лодке найден также труп мужчины с искалеченной рукой, который, без сомнения, являлся моим мужем. Я узнала, что он был похоронен, и решила на этой неделе найти его могилу, на которой не было ни креста, ни надгробного камня. Я дала кладбищенскому служителю на чай все деньги, которые у меня были; он обещал мне, что по крайней мере на могиле будут посажены несколько кустов вереска — как последний привет с родной земли.
Что только не лезло мне в голову по пути домой. Смерть человека, за которым долгие годы я была замужем, не могла пройти бесследно. Даже когда между людьми нет привязанности, у них есть много общего, и оно вдруг предстает совсем в ином свете, примиряющем и даже лучезарном, и становится грустно, оттого что упущена возможность облегчить другому жизнь, доставить радость или счастливую минуту.
В этом настроении я и оказалась перед твоим отцом, который уже давно занял место умершего. Он встречал меня в дверях, приготовив мне особенный сюрприз: почистил, выгладил и надел коричневый костюм. Увидев его, я не удержалась от крика. Это был самый бессердечный сюрприз, какой он только мог выдумать, и с той минуты что-то встало между нами, чего уже нельзя было переступить. У меня возникло ужасное подозрение. Мой муж кем-то убит, и убийцей мог быть именно тот, кто тогда звал с того берега паромщика.
Мое чувство пыталось заглушить подозрения. Не может этого быть. В то время я уже знала, что под сердцем у меня ты, мой мальчик. Я жила как в бреду, разные мысли не давали мне покоя, я плакала, оставаясь в одиночестве. А вообще старалась держаться, улыбалась, но ни с кем не откровенничала, потому что люди начали показывать на меня пальцами, когда стало заметно, что я жду ребенка. Скоро пошли толки и пересуды. Говорили, будто я удушила своего мужа посреди реки в грозу, а лодку с трупом пустила по воде. Будто крики были слышны даже в деревне, а теперь ясно, я сделала это потому, что, потеряв всякий стыд, отдалась этому парню.
Твой отец оставался здесь примерно год. Он никогда не видел тебя, мой мальчик. Если бы он задержался еще немного — дня два-три,— он бы увидел тебя. Он держался так, как будто никто не может предъявить ему никаких обвинений. Но все-таки его прогнал страх перед русскими. С англичанами он был на дружеской ноге, потому что снабжал их всем необходимым. То, что в округе не осталось ни единого дерева, дело его рук. В иной день он срубал до двадцати сосен и распиливал их на дрова. Он даже поставлял им столбы, балки, тонны дров. Сила в нем так и бурлила, он сделал заготовки, которые еще долго давали мне средства к существованию.
В этом коричневом костюме твой отец и ушел, костюм был еще довольно новым, когда он надел его впервые. Месяца через три я получила его по почте назад с потертыми локтями и коленями. В посылке не было ни письма, ни адреса, по которому я могла бы писать. Только на почтовом штемпеле читалось название города: Марсель. Сейчас я знаю, что там был огромный сборный пункт солдат Иностранного легиона. Большинство продавали свою гражданскую одежду перед отправкой в дальний путь. Некоторые отсылали вещи домой.
Долгие годы я ждала, что он даст о себе знать. Может, только надежда и помогла мне все выдержать. Чтобы он всегда мог меня найти, чтобы не затерялось письмо, я осталась здесь, в этой лачуге, среди людей, которые меня презирали. А когда устала от ожидания, у меня уже не хватило сил куда-то уехать. Я осталась в силу привычки, привязанности, которую с годами начинаешь испытывать даже к беднейшему родному уголку. Теперь я уже не уеду отсюда, теперь я не хочу видеть того мужчину, о котором часто думала. Я не хочу, чтобы все началось сначала, вопросы, сомнения и эти ужасные подозрения.
На том берегу должен лежать его мотоцикл — или остатки от него. Я не верю, что он лежит там. Не должно этого быть, ведь он переправился через реку совсем в другом месте, как он часто повторял, с другими солдатами на надувной лодке. Там он облил мотоцикл бензином и поджег. Может быть, в один прекрасный день отыщется кто-то из тех солдат, которые смогут это подтвердить. Мне действительно хотелось бы убедиться в этом, из-за тебя. Ты должен знать, что твой отец не убийца. Других желаний у меня уже нет. Раньше в своих мечтах я парила так высоко, теперь мой душевный покой зависит только от этого!
Я написала твоему отцу: до тех пор, пока он не найдет хоть одного свидетеля, пусть не приезжает. Он так долго блуждал по свету — неужели он не встретил ни одного из тех солдат? Почему он в первую очередь не отыскал их? Когда он бросил меня, я думала, он ушел искать.
Неожиданно она остановилась. Котелок на плите раскалился докрасна, вся вода выкипела. Хотя женщина и видела это, она еще некоторое время сидела неподвижно рядом с сыном, пока не принялась за привычные хлопоты по хозяйству.
— Завтра мы отпразднуем твою конфирмацию,— сказала она, отвернувшись от сына, чтобы скрыть волнение.— Я написала твоему отцу, правильный путь в жизни ты найдешь и без него. Кому так долго не хватало отца, тот и впредь не пожалеет о его отсутствии.
Она пригласила всех прежних друзей, знакомых мужа, человек пятнадцать-шестнадцать. Она поднялась спозаранку, варила, пекла, накрывала стол, со счастливой улыбкой заворачивала кулечки и сверточки из блестящей бумаги: конфеты, бисквиты, сигареты; поставила
несколько бутылок вина. Ни в чем не должно быть недостатка! С гордостью она вспомнила о том, что на крестинах ее дочери тоже было всего вдоволь.
Она разбудила мальчика и разложила белую рубашку, галстук, костюм.
— Уже время,— напомнила она. Когда он оделся, она озабоченно оглядела его со всех сторон и сказала:
— Я должна была бы купить тебе новый костюм. Но все угощение стоило недешево, понимаешь? Я рассчитываю по крайней мере на десять гостей.
Он понимает. Он тоже мечтал о том, что с трудом накопленные деньги пойдут на праздник. Конфирмацию празднуют все, праздник — самое главное. И все-таки после рассказа матери ему не по себе в коричневом костюме. Что толку уговаривать себя, что все это было давно, что материал вычищен и перелицован? Воротник натирает шею и душит, перед зеркалом ему хочется поскорее закрыть глаза.
Церковь в Ферхфельде небольшая, ничем не украшения. По стенам висят доски с именами погибших в двух последних войнах. Имени Йоханнеса Доббертина не видно. Гудит орган, конфирманты преклоняют колени. Священник молитвенно воздевает руки, а мальчик из одинокого домика на реке воспринимает только отдельные слова из проповеди, созвучные его мыслям: «...гордый взгляд, возводить напраслину, рука, пролившая невинную кровь...»
По дороге домой у матери смущенный вид. Большинство приглашенных отказались пойти, приглашение приняли только четверо. Они в молчании идут рядом: маленький батрак, который много лет назад привел ее к искалеченному Йоханнесу, и сестры-близнецы Грета и Лена Поппе, все еще незамужние. Идет и лучший друг Йоханнеса. «Красный», как называют его в деревне, потому что он сидел в концлагере, а после войны часто бывал на том берегу Эльбы.
— Ты так и живешь здесь?—удивляются сестры, трясут головами с толстыми щеками и бесцветными кудряшками и хихикают. У них едва хватает терпения дождаться, когда все усядутся за стол.
Маленький батрак спрашивает:
— Можно? — открывает штопор в своем складном ноже и берет бутылку. В мгновение ока она опустошена. Девушки Поппе восхищаются тем, что он может столько
выпить. Они вздыхают по нему давно и безнадежно. Они ревниво следят друг за другом, спорят и ругаются из-за пустяков. Друг умершего паромщика отводит конфирманта в сторону и спрашивает:
— Кем ты хочешь быть?
Мальчик смущен, запинается, он нигде не может найти себе места ученика. Мужчина с горечью кивает и указывает на реку:
— Хоть здесь и нет парома, это еще не край земли, можешь мне верить!
У мальчика на лбу выступает пот. Он оглядывается в поисках матери, но по выражению ее лица не может понять, слышала она или нет.
— Пей! — кричит маленький батрак.— Это твой день.— И прижимает рюмку к его горячим, сухим губам.— А почему ты в этом костюме? Не знаешь, что с ним было? — Он тоже указывает на противоположный берег Эльбы.— Хороший парень. Я про того, который никого не бросал в беде, а не про того, кто только о тряпье думал, о костюме. Проклятье!
Четырнадцатилетний паренек открывает дверь, костюм он снял, как только ушел последний гость. Приближается рассвет, по обеим сторонам дороги поднимается с пустоши пыль — по ней едут машины в Ферхфельде и дальше, в деловой Люнебург. Сколько он себя помнит, этот берег Эльбы всегда выглядел опустошенным. Противоположный берег Эльбы для Йорга Доббертина — незнакомая страна, и единственное, что он знает о ней,— там умер мужчина, который не был его отцом. И на той, и на этой стороне ему предстоит узнать правду, подлинное лицо его отца, которому он совершенно чужд и на которого совсем не похож.

ПОРАЖЕНИЕ ВИКТОРИИ
Почерк Виктории был, как прежде, ровным и четким, хотя сама она, наверно, переменилась за эти годы. Получив из Кёльна ее письмо, Ганс Рихтер мог бы забыть о нем, сжечь каллиграфическое послание или отослать назад. Но Зузанна, жена Ганса, права, от письма так просто не отмахнешься.
— Теперь Виктория захочет забрать своего ребенка И действительно, речь в письме шла об этом. Все
было решено и подписано много лет назад: рука высоко поднята, средний и указательный пальцы раздвинуты в виде латинского V, что означало Viktoria — «победа», «победительница». А теперь Ганс взбунтовался и сказал «нет». Из гостиной, заставленной книгами, он прошел в соседнюю комнату. Там за уроками сидела дочь, на столе перед ней — забрызганные кляксами тетради.
— Ну как, Аня, получается? — спросил он.
Но девочка склонилась еще ниже и продолжала, вздыхая, писать; при всем старании буквы получались ужасно корявые.
— Да ты совсем носом пишешь, милая. Сядь-ка прямо!— сказал он, погладил дочку по голове и вернулся в гостиную. Зузанна снова подсунула ему письмо.
Он читал и думал: «Виктория пишет, словно печатает,— деловито, точно, без украшений и ненужных завитушек. Почерк архитектора и слог юриста: у нее есть право на ребенка, она советовалась с адвокатом. Время и место встречи — все согласовано, все по закону».
«Я не знаю,— писала она, эти строки выпадали из общего строгого тона письма,— зачем я вообще живу и работаю, если моего ребенка нет рядом со мной».
Он порвал письмо:
— Нет, это моя дочь.
Зузанна кивнула и с улыбкой поправила:
— Наша.
1. Ганс Рихтер наполнил корзину картошкой лил на плечи. Маленькая черноволосая студентка с предпоследнего курса крикнула:
— Подожди, вдвоем удобнее!
Она тянула за ручку и не отставала, пока он не согласился. Но когда они несли через полутемный погреб столовой третью или четвертую по счету корзину, она уже заметно устала и обрадовалась, что Ганс предложил отдохнуть. Вытерев пот со лба, она сказала:
— Ну вот, перетаскали вдвоем столько картошки, сколько нам сроду вместе не съесть. Ничего себе!
В эту минуту они и не думали, что им придется съесть картошки намного больше, да еще грибы в Зерране, да полпирога на прощанье в Доббертине (а вот пуд соли съесть не довелось, и, стало быть, узнать друг друга по-настоящему — тоже).
В погребе девушка говорила:
— Картошка-то для профессоров, и с какой стати мы ее таскаем!
Развеселившись, они немного посидели на корзине, воображая, как профессора набросятся на всю эту гору картошки и съедят ее.
— Нет, они ее сожрут,— задорно воскликнула девушка.— И в наказание растолстеют и разжиреют! Ну,, а поскольку все профессора сплошь толстые и жирные, я профессором быть не хочу!
— А кем же? — спросил он. Она гордо вскинула голову:
— Буду строить дома!
— А в них поселятся профессора,— съязвил Ганс.
— Глупости! Я построю в Мекленбурге нечто потрясающее,— заявила она, будто это дело решенное.— Кстати, мало кто из профессоров стремится в деревни и на фабрики, так что самые лучшие стройки достанутся мне.
Потом они пошли в ресторан и заказали жареную картошку с яйцом. Это была первая картошка, которую они съели вместе. Позднее, спустя много месяцев, они иногда прикидывали, которая пошла корзина по счету: добрались до двузначного числа, не более. За столом Виктория сказала:
— У меня на языке все еще пыль от картошки и книг. Поцелуй меня! — Он поцеловал ее, и она заметила: — А у тебя на языке угольная пыль.
Он работал истопником и к картошке, в общем, отношения не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21