https://wodolei.ru/catalog/shtorky/steklyannye/
Я вообще не понимала, что верно, а что нет. Только когда уже в тридцать третьем году Гитлер пришел к власти, я слышала, как кто-то сказал мужу: «Ты прозевал момент, когда надо было присоединиться, ты бы вылез из грязи». Тогда я еще была глупа и упрекала Йоханнеса, но он не дал сбить себя с толку, ссылаясь на своего друга, который говорил: «Кто выбирает Гитлера, выбирает войну!»
И действительно, ее приближение чувствовалось. Мы скоро перестали узнавать нашу пустошь. Со всех сторон раздавался грохот и выстрелы. Многие дороги были перерыты или закрыты для проезда, двадцать четыре деревни, как рассказывали, были разрушены до основания, потому что стояли на пути солдат и танков. Наука воевать требовала простора, однако Ферхфельде и наша лачуга остались в целости. И паром ходил от берега к берегу по-прежнему, работы у нас прибавилось. Сотни, тысячи новобранцев жили в казармах; получив увольнительную или отпуск, они стремились как можно дальше уйти от своих офицеров, чтобы не видеть голые нары и учебные плацы. Отец и муж смастерили лодку, которую мы почти ежедневно давали напрокат за хорошие деньги. Солдаты любили в свободное время покататься на лодке, больше всего, конечно, с девушками, а для нас это был прекрасный приработок.
Я легко нашла общий язык с молодыми парнями, некоторые пытались ухаживать за мной, тайком вручали любовные записочки, а то подарки и приглашения. Конечно, тот, кто хотел со мной договориться, получал отказ, но все равно я радовалась и иной раз краснела, как молоденькая дурочка. Муж заметил это и посмеивался, не видя в том ничего худого. Он вышел из себя только один раз, когда в сумерки один унтер-офицер хотел заставить меня глотнуть водки прямо из бутылки. Он не раздумывая выплеснул тому несчастному ведро воды на голову и обругал его с таким бешенствам, что я испугалась, не швырнет ли он, чего доброго, его за борт. Потом я спросила его: «Ханнес, из-за чего ты так разъярился? Из-за того, что он был пьян?» Он отрицательно покачал головой. «Мне эти паразиты и трезвыми противны. Пусть оставят нас в покое. Наша жизнь с их жизнью ничего общего не имеет».
Время было неспокойное. День и ночь скрежетали гусеницы танков, раздавались команды, солдаты маршировали и ревели песни. Во время маневров здесь был настоящий ад, со всех сторон гремело и грохотало, словно мы были на линии фронта. Наш ребенок часто просыпался от испуга и кричал, когда стекла в окнах начинали дрожать. А мы даже внимания не обращали на свистящие вокруг гранаты и сигнальные ракеты. Но когда Аннеле исполнилось шесть лет и пора было отправлять ее в школу, нас охватило беспокойство, потому что к дороге на Ферхфельде примыкала учебная танковая полоса. А эти махины не только вминали в землю кусты дрока, заборы и ели, но и выделывали такие лихие виражи, что никто не мог поручиться за безопасность несмышленого ребенка, заигравшегося у дороги. Поэтому мы не отпускали нашу дочь одну, когда мимо громыхали танки. Йоханнес даже пренебрегал тогда работой на пароме, он приходил в бешенство от одного того, что из-под колес военных грузовиков на ребенка брызгала грязь.
Он чересчур волновался из-за дочери, баловал ее и в конечном итоге был виноват в том, что все вертелось вокруг нее. Если он хотел что-то сказать мне, то делал вид, будто обращается к ребенку. «Сегодня хорошая погода, возьмем напрокат нашу лодку!» Мне бы он этого никогда не предложил, со временем я научилась понимать, когда он использует ее как мост между нами. Иначе и быть не могло, ведь только из-за ребенка мы и остались вместе.
Полтора года Аннеле ходила в школу, а потом началась война. Один офицер, который обычно очень рассудительно толковал с нами, принес эту новость как раз тогда, когда друг Йоханнеса был у нас в гостях. У мужчин завязался спор, а через несколько часов у нас в доме появилась полиция, которая до слова хотела знать содержание спора. «Оставьте меня в покое!» — повторял Йоханнес. Это было его излюбленное выражение. Но время было военное, и полицейские увели его друга с собой. Ему предоставили возможность посидеть и обдумать всю серьезность начавшейся первого сентября войны.
Наше положение вскоре стало донельзя серьезным, потому что английские летчики сбрасывали бомбы на завод, который был замаскирован на пустоши и о котором мы узнали только тогда, когда он вспыхнул ярким пламенем. На наше несчастье после каждого налета его восстанавливали, опять прилетали самолеты и сбрасывали над ним свой груз, а нам в нашей лачуге казалось, что настал конец света. Из-за своего увечья Иоханнес был освобожден от службы, но, наверное, на фронте ему не пришлось бы пережить всего того ужаса, что он пережил здесь. Однажды двум девушкам понадобилось переправиться через Эльбу, несмотря на воздушную тревогу: у них было свидание не то с офицерами, не то с солдатами; Иоханнес не сумел им отказать и повез их. Когда паром был на середине реки, его начали обстреливать с бреющего полета, пули как град сыпались в воду. Иоханнес, пригнувшись, вел паром, который был прикреплен к тросу и потому служил для самолета удобнейшей из всех возможных мишеней. Тогда у него появилась седина в волосах. Паром был продырявлен в шести местах, а одну из девушек только слегка царапнуло пулей.
Перед такими событиями отступили наши маленькие заботы. И будни, которые раньше казались нам такими тяжелыми, теперь представлялись совсем легкими. Саперные части время от времени наводили мосты через Эльбу, и паром становился ненужным, но нас это не волновало. Заработок уже не имел для нас прежнего значения. На те немногие продукты, которые можно было купить по карточкам, наших грошей всегда хватало. Да и другую работу было не трудно найти: на подземном заводе или в кухне военной части,— люди были нужны всюду, даже инвалиды, старики, женщины. Помещик, который тем временем стал бургомистром и амтсляйтером, и слышать ничего не хотел об увольнении. Наш паром, единственный на всю округу, имеет стратегическое значение, говорил он.
«Стратегическое значение имеет то, что я вожу солдатам девок»,— язвил Иоханнес. Со времени ареста своего друга он очень изменился и вел такие разговоры, которые меня и удивляли, и пугали. Он отказывался давать напрокат лодку солдатам, хотя именно для этого ее и смастерили. Почему — он, по-видимому, и сам толком не знал.
В последний военный год солнечным сентябрьским утром он пошел с дочкой в школу и сказал на пороге дома, я хорошо слышала его слова: «Война не будет длиться вечно, а после войны здесь все переменится». Как всегда, я долго смотрела им вслед. Примерно через полчаса — на три-четыре самолета и несколько зенитных очередей я и внимания почти не обратила — наш ребенок был убит. Домой муж вернулся с мертвым ребенком на руках. Зенитчикам хотелось заслужить награду, и они повели стрельбу по тем самолетам — осколки снарядов сыпались на дорогу.
Йоханнес не находил себе места от боли, потому что не смог помешать этому, потому что свет его очей рядом с ним, в его руках был убит. Он не ждал похорон. Он убежал от всего, а через несколько недель написал из Ганновера, что никогда не вернется. Ведь, кроме ребенка, нас ничто не связывало.
Женщина со вздохом откинулась назад и сказала:
— Нашей Аннеле было двенадцать лет, почти столько же, сколько сейчас тебе, мой мальчик. И ей было бы двадцать восемь, только представь себе, двадцать восемь, если бы солдаты не стреляли.— Она закрыла глаза. В котелке бурлила вода, с шипеньем выплескиваясь на плиту, но женщина и мальчик не обращали на это внимания.
— В одиночку отец не мог управиться с плотом. Он был больным, обессиленным, сломленным жизнью человеком. Он все принимал слишком близко к сердцу. И если бы я не впряглась в это ярмо, наш паром, наш «стратегический паром», иногда бы бездействовал. А так как ни саперов, ни мостов больше не было — их, вероятно, использовали для отступления где-нибудь на Висле или Рейне,— мы опять работали без передышки. Я только диву давалась, какое множество солдат в веселом отпускном настроении по-прежнему ходили гулять с девушками. Приехал хозяин и сказал: «Твой муж обязан вернуться, он тут все равно что в строю. Из-за своих личных несчастий нельзя все бросать в эти решающие часы». Он с удовольствием рассуждал о борьбе и смерти за отечество. Сказанное сильно взволновало отца. Его нельзя было удержать от поездки за своим зятем. Отцу удалось его вернуть, потому что Йоханнеса невзлюбили на новой
работе: ой давал отпор солдатам, когда те норовили получить без документов продукты со склада, которым он заведовал. Один, да еще с искалеченной рукой, он всегда оказывался побитым; однажды его очень сильно избили, а склад разграбили, в особенности запасы сигарет и водки. Нужно было найти виноватого, и его представили как неизлечимого пьяницу, что окончательно выбило у него почву из-под ног.
Когда незадолго до рождества в последнюю военную зиму отец умер, а тело целую неделю лежало в доме, потому что не на чем было отвезти его на кладбище, и нам в конце концов пришлось самим рыть ему могилу в мерзлой земле, я думала, что пришел мой конец, что сердце у меня разорвется и я отмучаюсь навсегда. Но сердце по-прежнему билось, мы по-прежнему жили в нашей лачуге, которая раньше была чересчур тесной, а сейчас казалась мне огромной и жуткой покойницкой. Слова застывали у меня на губах. Муж что-то втихомолку замышлял, чего-то ждал, а чего — не знал и сам.
Мы еще как следует не пришли в себя, когда наступил апрель сорок пятого. По всей округе были разложены дымовые сигналы. Самолеты так низко проносились над нами, что мы боялись, как бы они не снесли нашу крышу. Звуки канонады были точно такими же, как во время маневров, но беженцы, которые хотели переправиться через Эльбу, многое нам рассказывали. На Западе стояли американцы и англичане, на Востоке — русские. Первая волна беженцев покатилась на Восток. Семьи с кричащими детьми, скотом, повозками, колонны военных, раненые— все было забито ими. И если бы несколько солдат не следили за порядком, паром был бы взят штурмом и пошел ко дну со всеми пассажирами. Из Ферхфельде тоже угнали скот, потом ушли женщины и дети. Те немногие мужчины, которые еще оставались в деревне, должны были рыть окопы: щели для фауст-патронщиков, переходы, углубления и ямы. Под охраной эсэсовцев они усердно рыли даже на нашем берегу. Но однажды утром вся эта нечисть исчезла, ни один солдат не ползал по траншеям. Казалось, фронт исчез. Появлялись только отдельные группы грязных ополченцев, которые задерживались здесь только для того, чтобы равнодушно выбросить в Эльбу противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о линии фронта. Они апатично стояли на причале, потом на пароме, устремив неподвижные взгляды на противоположный— спасительный, как они думали,— берег. Как-то офицеры принесли на паром мертвого генерала и потребовали, чтобы он один, с военными почестями был перевезен на другой берег. Только оркестра не хватало. Проклятия ожидающих солдат — вот что было его заупокойной молитвой.
Не сосчитать, сколько народу мы переправили в те дни через Эльбу. Старики и старухи рвались на тот берег, потом снова назад, они никак не могли решить, куда им деваться. Мне так и хотелось закричать: «Да какая разница, там или здесь, не сегодня завтра всему придет конец, конец, конец!» Мы должны были безотлучно быть на месте, без отдыха, без сна, без денег. Большинство людей бросало свой ненужный теперь скарб: матрасы, ванночки, вазы, лампы. К нашей двери незаметно привязали овчарку. Она скулила и лаяла, а у нас даже не было времени ее накормить.
Однажды вечером появился моторизованный патруль, эсэсовцы. Они загнали свои заведенные мотоциклы с колясками в сарай. Нам было велено выкатываться, у них якобы есть приказ занять помещение. Я вступила с ними в спор. Собака залаяла, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Она прыгала и рвалась с веревки, пока молодой солдат со светлыми волосами не подошел к ней и не сказал ласковым голосом: «Успокойся, малыш, иначе ты накличешь на нашу голову Томми!» И собака послушалась, хотя в сарае по-прежнему тарахтели мотоциклы и из всех дыр несло бензином, даже сквозь соломенную крышу. Автомобили все прибывали, наконец затормозил грузовик, из которого выпрыгнул офицер. «Черт возьми!— закричал он.— Черт возьми, что за беспорядок!» От его крика собака снова залаяла, еще яростнее, чем прежде. Дружелюбный солдат уже не успокаивал животное, а только не отрываясь смотрел на оружие в руках офицера. Мы с мужем тоже смотрели на него. Он держал автомат, тонкий ствол которого был направлен на овчарку. Над двором прогремела очередь. Животное еще раз рванулось на веревке и распласталось под окном. Я боялась, что муж бросится на офицера, но он стоял перед ним со сжатыми кулаками и не двигался.
Я терялась в догадках, не зная, чем может обернуться для нас бряцание оружием, возгласы на швабском диалекте и суета во дворе. У бочки с дождевой водой я увидела молодого солдата — он был по пояс раздет, лицо в мыле. Солдат шагнул ко мне и прошептал: «Хотите сто марок? Мне необходима какая-то гражданская одежда, что-нибудь, только срочно!» Он обтер рукой мыло, и я увидела, что у него красивое мужественное лицо, белокурые вьющиеся волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Его глаза, темные, немного холодноватые, беспокойно сновали от меня к его товарищам. «Я мог бы сейчас спрятать шмотки в коляске,— сказал он. Слова вырывались из него требовательно и настойчиво.— Через пять минут мы уедем. Помогите мне!» Я спросила: «Все уезжают?» Ведь они могли окопаться в прибрежных траншеях, и нам пришлось бы бежать отсюда. Он ответил: «Все! Через Эльбу! Русские позади, будь они прокляты! Вы должны мне помочь!» Думая о нашей дочери, о всей нашей жизни, я возразила ему: «Я должна вам помочь? А кто поможет нам? Кто помог нам хоть когда-нибудь?» Солдат вытащил три купюры по пятьдесят марок и протянул мне. «Вот вам стр пятьдесят марок, у меня нет больше ни минуты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И действительно, ее приближение чувствовалось. Мы скоро перестали узнавать нашу пустошь. Со всех сторон раздавался грохот и выстрелы. Многие дороги были перерыты или закрыты для проезда, двадцать четыре деревни, как рассказывали, были разрушены до основания, потому что стояли на пути солдат и танков. Наука воевать требовала простора, однако Ферхфельде и наша лачуга остались в целости. И паром ходил от берега к берегу по-прежнему, работы у нас прибавилось. Сотни, тысячи новобранцев жили в казармах; получив увольнительную или отпуск, они стремились как можно дальше уйти от своих офицеров, чтобы не видеть голые нары и учебные плацы. Отец и муж смастерили лодку, которую мы почти ежедневно давали напрокат за хорошие деньги. Солдаты любили в свободное время покататься на лодке, больше всего, конечно, с девушками, а для нас это был прекрасный приработок.
Я легко нашла общий язык с молодыми парнями, некоторые пытались ухаживать за мной, тайком вручали любовные записочки, а то подарки и приглашения. Конечно, тот, кто хотел со мной договориться, получал отказ, но все равно я радовалась и иной раз краснела, как молоденькая дурочка. Муж заметил это и посмеивался, не видя в том ничего худого. Он вышел из себя только один раз, когда в сумерки один унтер-офицер хотел заставить меня глотнуть водки прямо из бутылки. Он не раздумывая выплеснул тому несчастному ведро воды на голову и обругал его с таким бешенствам, что я испугалась, не швырнет ли он, чего доброго, его за борт. Потом я спросила его: «Ханнес, из-за чего ты так разъярился? Из-за того, что он был пьян?» Он отрицательно покачал головой. «Мне эти паразиты и трезвыми противны. Пусть оставят нас в покое. Наша жизнь с их жизнью ничего общего не имеет».
Время было неспокойное. День и ночь скрежетали гусеницы танков, раздавались команды, солдаты маршировали и ревели песни. Во время маневров здесь был настоящий ад, со всех сторон гремело и грохотало, словно мы были на линии фронта. Наш ребенок часто просыпался от испуга и кричал, когда стекла в окнах начинали дрожать. А мы даже внимания не обращали на свистящие вокруг гранаты и сигнальные ракеты. Но когда Аннеле исполнилось шесть лет и пора было отправлять ее в школу, нас охватило беспокойство, потому что к дороге на Ферхфельде примыкала учебная танковая полоса. А эти махины не только вминали в землю кусты дрока, заборы и ели, но и выделывали такие лихие виражи, что никто не мог поручиться за безопасность несмышленого ребенка, заигравшегося у дороги. Поэтому мы не отпускали нашу дочь одну, когда мимо громыхали танки. Йоханнес даже пренебрегал тогда работой на пароме, он приходил в бешенство от одного того, что из-под колес военных грузовиков на ребенка брызгала грязь.
Он чересчур волновался из-за дочери, баловал ее и в конечном итоге был виноват в том, что все вертелось вокруг нее. Если он хотел что-то сказать мне, то делал вид, будто обращается к ребенку. «Сегодня хорошая погода, возьмем напрокат нашу лодку!» Мне бы он этого никогда не предложил, со временем я научилась понимать, когда он использует ее как мост между нами. Иначе и быть не могло, ведь только из-за ребенка мы и остались вместе.
Полтора года Аннеле ходила в школу, а потом началась война. Один офицер, который обычно очень рассудительно толковал с нами, принес эту новость как раз тогда, когда друг Йоханнеса был у нас в гостях. У мужчин завязался спор, а через несколько часов у нас в доме появилась полиция, которая до слова хотела знать содержание спора. «Оставьте меня в покое!» — повторял Йоханнес. Это было его излюбленное выражение. Но время было военное, и полицейские увели его друга с собой. Ему предоставили возможность посидеть и обдумать всю серьезность начавшейся первого сентября войны.
Наше положение вскоре стало донельзя серьезным, потому что английские летчики сбрасывали бомбы на завод, который был замаскирован на пустоши и о котором мы узнали только тогда, когда он вспыхнул ярким пламенем. На наше несчастье после каждого налета его восстанавливали, опять прилетали самолеты и сбрасывали над ним свой груз, а нам в нашей лачуге казалось, что настал конец света. Из-за своего увечья Иоханнес был освобожден от службы, но, наверное, на фронте ему не пришлось бы пережить всего того ужаса, что он пережил здесь. Однажды двум девушкам понадобилось переправиться через Эльбу, несмотря на воздушную тревогу: у них было свидание не то с офицерами, не то с солдатами; Иоханнес не сумел им отказать и повез их. Когда паром был на середине реки, его начали обстреливать с бреющего полета, пули как град сыпались в воду. Иоханнес, пригнувшись, вел паром, который был прикреплен к тросу и потому служил для самолета удобнейшей из всех возможных мишеней. Тогда у него появилась седина в волосах. Паром был продырявлен в шести местах, а одну из девушек только слегка царапнуло пулей.
Перед такими событиями отступили наши маленькие заботы. И будни, которые раньше казались нам такими тяжелыми, теперь представлялись совсем легкими. Саперные части время от времени наводили мосты через Эльбу, и паром становился ненужным, но нас это не волновало. Заработок уже не имел для нас прежнего значения. На те немногие продукты, которые можно было купить по карточкам, наших грошей всегда хватало. Да и другую работу было не трудно найти: на подземном заводе или в кухне военной части,— люди были нужны всюду, даже инвалиды, старики, женщины. Помещик, который тем временем стал бургомистром и амтсляйтером, и слышать ничего не хотел об увольнении. Наш паром, единственный на всю округу, имеет стратегическое значение, говорил он.
«Стратегическое значение имеет то, что я вожу солдатам девок»,— язвил Иоханнес. Со времени ареста своего друга он очень изменился и вел такие разговоры, которые меня и удивляли, и пугали. Он отказывался давать напрокат лодку солдатам, хотя именно для этого ее и смастерили. Почему — он, по-видимому, и сам толком не знал.
В последний военный год солнечным сентябрьским утром он пошел с дочкой в школу и сказал на пороге дома, я хорошо слышала его слова: «Война не будет длиться вечно, а после войны здесь все переменится». Как всегда, я долго смотрела им вслед. Примерно через полчаса — на три-четыре самолета и несколько зенитных очередей я и внимания почти не обратила — наш ребенок был убит. Домой муж вернулся с мертвым ребенком на руках. Зенитчикам хотелось заслужить награду, и они повели стрельбу по тем самолетам — осколки снарядов сыпались на дорогу.
Йоханнес не находил себе места от боли, потому что не смог помешать этому, потому что свет его очей рядом с ним, в его руках был убит. Он не ждал похорон. Он убежал от всего, а через несколько недель написал из Ганновера, что никогда не вернется. Ведь, кроме ребенка, нас ничто не связывало.
Женщина со вздохом откинулась назад и сказала:
— Нашей Аннеле было двенадцать лет, почти столько же, сколько сейчас тебе, мой мальчик. И ей было бы двадцать восемь, только представь себе, двадцать восемь, если бы солдаты не стреляли.— Она закрыла глаза. В котелке бурлила вода, с шипеньем выплескиваясь на плиту, но женщина и мальчик не обращали на это внимания.
— В одиночку отец не мог управиться с плотом. Он был больным, обессиленным, сломленным жизнью человеком. Он все принимал слишком близко к сердцу. И если бы я не впряглась в это ярмо, наш паром, наш «стратегический паром», иногда бы бездействовал. А так как ни саперов, ни мостов больше не было — их, вероятно, использовали для отступления где-нибудь на Висле или Рейне,— мы опять работали без передышки. Я только диву давалась, какое множество солдат в веселом отпускном настроении по-прежнему ходили гулять с девушками. Приехал хозяин и сказал: «Твой муж обязан вернуться, он тут все равно что в строю. Из-за своих личных несчастий нельзя все бросать в эти решающие часы». Он с удовольствием рассуждал о борьбе и смерти за отечество. Сказанное сильно взволновало отца. Его нельзя было удержать от поездки за своим зятем. Отцу удалось его вернуть, потому что Йоханнеса невзлюбили на новой
работе: ой давал отпор солдатам, когда те норовили получить без документов продукты со склада, которым он заведовал. Один, да еще с искалеченной рукой, он всегда оказывался побитым; однажды его очень сильно избили, а склад разграбили, в особенности запасы сигарет и водки. Нужно было найти виноватого, и его представили как неизлечимого пьяницу, что окончательно выбило у него почву из-под ног.
Когда незадолго до рождества в последнюю военную зиму отец умер, а тело целую неделю лежало в доме, потому что не на чем было отвезти его на кладбище, и нам в конце концов пришлось самим рыть ему могилу в мерзлой земле, я думала, что пришел мой конец, что сердце у меня разорвется и я отмучаюсь навсегда. Но сердце по-прежнему билось, мы по-прежнему жили в нашей лачуге, которая раньше была чересчур тесной, а сейчас казалась мне огромной и жуткой покойницкой. Слова застывали у меня на губах. Муж что-то втихомолку замышлял, чего-то ждал, а чего — не знал и сам.
Мы еще как следует не пришли в себя, когда наступил апрель сорок пятого. По всей округе были разложены дымовые сигналы. Самолеты так низко проносились над нами, что мы боялись, как бы они не снесли нашу крышу. Звуки канонады были точно такими же, как во время маневров, но беженцы, которые хотели переправиться через Эльбу, многое нам рассказывали. На Западе стояли американцы и англичане, на Востоке — русские. Первая волна беженцев покатилась на Восток. Семьи с кричащими детьми, скотом, повозками, колонны военных, раненые— все было забито ими. И если бы несколько солдат не следили за порядком, паром был бы взят штурмом и пошел ко дну со всеми пассажирами. Из Ферхфельде тоже угнали скот, потом ушли женщины и дети. Те немногие мужчины, которые еще оставались в деревне, должны были рыть окопы: щели для фауст-патронщиков, переходы, углубления и ямы. Под охраной эсэсовцев они усердно рыли даже на нашем берегу. Но однажды утром вся эта нечисть исчезла, ни один солдат не ползал по траншеям. Казалось, фронт исчез. Появлялись только отдельные группы грязных ополченцев, которые задерживались здесь только для того, чтобы равнодушно выбросить в Эльбу противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о линии фронта. Они апатично стояли на причале, потом на пароме, устремив неподвижные взгляды на противоположный— спасительный, как они думали,— берег. Как-то офицеры принесли на паром мертвого генерала и потребовали, чтобы он один, с военными почестями был перевезен на другой берег. Только оркестра не хватало. Проклятия ожидающих солдат — вот что было его заупокойной молитвой.
Не сосчитать, сколько народу мы переправили в те дни через Эльбу. Старики и старухи рвались на тот берег, потом снова назад, они никак не могли решить, куда им деваться. Мне так и хотелось закричать: «Да какая разница, там или здесь, не сегодня завтра всему придет конец, конец, конец!» Мы должны были безотлучно быть на месте, без отдыха, без сна, без денег. Большинство людей бросало свой ненужный теперь скарб: матрасы, ванночки, вазы, лампы. К нашей двери незаметно привязали овчарку. Она скулила и лаяла, а у нас даже не было времени ее накормить.
Однажды вечером появился моторизованный патруль, эсэсовцы. Они загнали свои заведенные мотоциклы с колясками в сарай. Нам было велено выкатываться, у них якобы есть приказ занять помещение. Я вступила с ними в спор. Собака залаяла, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Она прыгала и рвалась с веревки, пока молодой солдат со светлыми волосами не подошел к ней и не сказал ласковым голосом: «Успокойся, малыш, иначе ты накличешь на нашу голову Томми!» И собака послушалась, хотя в сарае по-прежнему тарахтели мотоциклы и из всех дыр несло бензином, даже сквозь соломенную крышу. Автомобили все прибывали, наконец затормозил грузовик, из которого выпрыгнул офицер. «Черт возьми!— закричал он.— Черт возьми, что за беспорядок!» От его крика собака снова залаяла, еще яростнее, чем прежде. Дружелюбный солдат уже не успокаивал животное, а только не отрываясь смотрел на оружие в руках офицера. Мы с мужем тоже смотрели на него. Он держал автомат, тонкий ствол которого был направлен на овчарку. Над двором прогремела очередь. Животное еще раз рванулось на веревке и распласталось под окном. Я боялась, что муж бросится на офицера, но он стоял перед ним со сжатыми кулаками и не двигался.
Я терялась в догадках, не зная, чем может обернуться для нас бряцание оружием, возгласы на швабском диалекте и суета во дворе. У бочки с дождевой водой я увидела молодого солдата — он был по пояс раздет, лицо в мыле. Солдат шагнул ко мне и прошептал: «Хотите сто марок? Мне необходима какая-то гражданская одежда, что-нибудь, только срочно!» Он обтер рукой мыло, и я увидела, что у него красивое мужественное лицо, белокурые вьющиеся волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Его глаза, темные, немного холодноватые, беспокойно сновали от меня к его товарищам. «Я мог бы сейчас спрятать шмотки в коляске,— сказал он. Слова вырывались из него требовательно и настойчиво.— Через пять минут мы уедем. Помогите мне!» Я спросила: «Все уезжают?» Ведь они могли окопаться в прибрежных траншеях, и нам пришлось бы бежать отсюда. Он ответил: «Все! Через Эльбу! Русские позади, будь они прокляты! Вы должны мне помочь!» Думая о нашей дочери, о всей нашей жизни, я возразила ему: «Я должна вам помочь? А кто поможет нам? Кто помог нам хоть когда-нибудь?» Солдат вытащил три купюры по пятьдесят марок и протянул мне. «Вот вам стр пятьдесят марок, у меня нет больше ни минуты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21