» Мимо нас проехал мотоцикл, потом офицерская машина. Кто-то крикнул: «Внимание!» Солдат с проклятьем отскочил к бочке и натянул свою униформу. В петлицах поблескивали знаки СС, на пряжке тоже. «Дайте же мне наконец одежду! — прошептал он, одевшись.— Черт возьми, если я задержусь здесь, то это покажется подозрительным». Я не ответила и вошла в дом. Из головы не выходил молодой солдат, так дрожавший за свою жизнь. Из окна мне было видно, что он не пошел в сарай, где стоял его мотоцикл, а подошел к моему мужу. Он вложил ему в руку деньги и что-то сказал.
В следующую минуту раздался оглушительный шум. Мотоциклисты выводили из сарая свои машины, в развевающихся на ветру дождевиках вскакивали на сиденья. Один крикнул: «Паромщик, давай!» Это был молодой белокурый солдат, он оглянулся на меня, выводя мотоцикл к мосткам. Только сейчас я увидела, что офицер бросил горящую тряпку в свою машину и толкнул ее к воде. Пламя вспыхнуло, прежде чем машина погрузилась в воду. На другом берегу патруль поспешно удалился прочь. Они двинулись сначала на север,~потом на юг, что мы определили по облакам пыли. Когда муж причалил к нашему берегу, я сказала: «Теперь эсэсовцы не знают, в какую сторону им кинуться». «Пусть провалятся ко всем чертям»,— ответил он в сердцах. Он вытащил те пятидесятимарковые бумажки и отдал их мне. «Как это ты с ним о чем-то договорилась? Солдат утверждает, он о чем-то с тобой договорился и вернется назад». Муж не оставил меня в покое, пока не узнал, за что были даны деньги. Тогда он съязвил: «Значит, теперь они просят у нас милостыни? Ни единой тряпки они не получат у нас за свои паршивые деньги». Он поклялся, что не перевезет через Эльбу ни одного эсэсовца. И уж подавно ни одному не поможет переодеться и уйти от ответа и расплаты.
И на востоке и на западе громыхало как в непогоду. Вечером в округе было светло от пожаров и взрывов. На фоне красного горизонта выделялись по берегу Эльбы буки, ольхи, кустарник. Не обменявшись ни словом, мы зарыли овчарку неподалеку от дома.
В ту же ночь англичане заняли Ферхфельде. Мы узнали об этом от парней из гитлерюгенда, которые тряслись от страха и которым казалось, что они видели не меньше тридцати-сорока танков, они умоляли перевезти их на восточный берег. «Только если вы побросаете в воду свои фаустпатроны»,— объявил им Йоханнес. Так они и сделали, сорвали с себя даже ремни, ножи, ружья и стальные шлемы, все было брошено в воду. Я стояла на причале и смотрела, как удаляется некогда такой ненавистный мне паром, незадолго до смерти заново выкрашенный отцом. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки поспешно взбирались на берег, и мне верилось, что мы спасли их от бессмысленной смерти. Я еще долго смотрела им вслед и благодарно пожала руку мужу, когда он вернулся назад.
Но для нас война еще не кончилась. Многие из тех, кто бежал на Восток, теперь бросились на Запад, когда к Эльбе подошла Красная Армия. Наш паром метался между берегами, и совершенно случайно мы услышали, что неподалеку, на том берегу Эльбы, эсэсовский патруль схватил и повесил группу безоружных гитлерюгендцев на деревьях вдоль дороги. В тот же день Йоханнес велел отдать ему те пятидесятимарковые бумажки, которые я из предосторожности спрятала. Он порвал их и сжег маленькие пестрые клочки, неподвижно глядя в огонь.
Ночью мы услышали крик с другого берега. Йоханнес не обращал внимания. «Это СС»,— сказал он, когда крики стали громче, а тон — повелительным и привычно приказным. Когда раздался стук в нашу дверь, Йоханнес вскочил и схватился за кочергу. Он тотчас понял, что ему угрожает. Несколько человек переплыли Эльбу. Оказавшись в нашем доме, с головы до ног мокрые, они начали избивать мужа. Калека, он и на этот раз оказался побежденным. Кочерга выпала у него из руки, и они пинками погнали его к парому. До зари он был вынужден перевозить через Эльбу отряды СС и СА, даже нескольких помещиков с их семьями, каких-то шишек из города и целые обозы с чемоданами, коробками, коврами, картинами.
Конец был похож на кошмарный сон. Я стояла на нашем берегу, слышались выстрелы, рокот моторов, громкие крики. Медленно, очень медленно приближался свет паромного фонаря, качаясь на волнах. Потом, как обычно, дерево ударилось о дерево, и я закрепила за сваю конец каната, который мне бросили. На пароме были мотоциклисты, знакомые лица. Эсэсовцы покатили свои рычащие машины по причалу, светловолосого солдата среди них не было. Последним был Йоханнес, он стоял перед офицером, который недавно убил собаку, и кричал: «Они еще были детьми! Почему вы убили детей? Скажите, почему вы это сделали?» Тем временем солдаты укладывали на пароме ящики. Они достали гранаты из колясок и положили их на паром. Йоханнес ничего не видел и не слышал. Он повторял одно и то же и не хотел пускать' офицера на берег. И вновь вспыхнула пропитанная бензином тряпка. Взрыв расколол воду, нас рвануло с места, швырнуло и вжало в прибрежную вымоину. Отовсюду сыпались и с грохотом падали обломки дерева. «Едем скорее! Там русские!» — кричали солдаты, полы их дождевиков развевались, мотоциклы умчались прочь.
Когда мы поднялись с земли, перевоза больше не существовало, причал был разбит, вниз по течению плыли доски. Обломки парома, носовая часть с названием «Хульда», моим именем, торчали из воды. При виде это мне стало горько, хотя когда-то я проклинала жизнь, приковавшую меня к нему. Мы пошли в дом и легли не раздеваясь, Йоханнес — в своем лучшем костюме, чтобы Б любую минуту быть готовыми к побегу. Спать, ни о чем больше не думать, только забыться! Но мне очень хотелось поговорить с Йоханнесом. Впервые за долгие годы я положила голову к нему на плечо, и он погладил меня по волосам. Мне хотелось сказать ему что-то хоро-
шее, что-нибудь о близком мире, о новой жизни. Но тут говорить начал он. Он обвинял себя в том, что всегда позволял себе плыть по течению, как бревно. У других была в жизни своя дорога, а у него — нет. «Почему же нет?» — спросила я. «В одиночку трудно идти своей дорогой».— «Это верно. Если живешь так, как мы, то топчешься на одном месте. У нас никого не было, не было друзей, даже друг для друга мы были чужими». Он кивнул и тяжело вздохнул. Потом сказал: «У меня был один друг. Когда он выйдет на свободу, я пойду к нему. Мы пойдем к нему. Нам и раньше надо было ходить к нему почаще».
Я чувствовала его дыхание, лицо в темноте было неразличимым. Но я представляла его так же ясно, как в самый светлый день: седые волосы и изборожденный морщинами лоб. Все эти годы он не знал ни минуты отдыха и потому изменился до неузнаваемости. Вдруг он резко поднялся и спросил: «Ты ничего не слышишь?» Я слышала, с того берега звали: «Паромщик! Паромщик!», этот крик частенько пугал нас во сне. «Мы теперь не паромщики,— сказала я.— Мы не слышим. Парома больше нет!» Но после нашего разговора он размяк, к нему вернулось его прежнее добродушие. Он поспешно застегнул пиджак, коричневый пиджак в елочку, немного измятый. «У нас еще есть лодка,— возразил он.— Не могу я спокойно слушать, когда так зовут. Голос молодой; наверное, совсем мальчик».
Его шаги поспешно удалялись, и через несколько секунд я уже слышала удары весел, однотонные всплески, которые постепенно затихали, пока совсем не смолкли. Стрельба прекратилась. Даже скрежет танков, который постоянно сопровождал нашу жизнь, умолк. Неделями я не знала ни часа отдыха, и сейчас, когда я неподвижно лежала в ожидании, все тревожные мысли разлетелись, меня сморил сон.
Я проснулась оттого, что кто-то остановился перед нашим домом. По-прежнему было темно и тихо. Я никогда не узнаю, прошли минуты или часы. И что произошло на том берегу, пока мое сознание было отключено, покрыто мраком неизвестности.
В дверях стоял не кто иной, как белокурый солдат, который оставил здесь свои деньги. Сначала я испугалась при мысли о том, что мы сожгли сто пятьдесят марок и что у нас нет и половины тех денег, чтобы вер-
путь ему. Потом я вспомнила о криках с того берега и спросила: «Это вы так громко кричали с того берега?» Но он уверял, что его перевезли на надувной лодке на четыре-пять километров выше по реке. Ему только нужна была гражданская одежда и укрытие на несколько дней, пока все не уляжется.
«Где мой муж?» — спросила я все еще спокойно, почти в полусне. В ответ он пожал плечами. Молодой человек расстегнул униформу и подошел к бочке с водой, которую он и в темноте нашел без труда. «Зажгите, пожалуйста, свет»,— крикнул он мне, я послушно зажгла керосиновую лампу и посветила ему. У меня дрожали руки, дрожь передалась лампе, и ее неверный свет сделал все окружающее нереальным, призрачным. Я видела игру мускулов на склоненной шее, шрамы на руках и свежую, пропитанную кровью повязку. Брызги пены летели на землю, вода плескалась на униформу, лежащую рядом с бочкой. «Ничего! — сказал он.— Грязь на помойку!» И отбросил вещи сапогом.
Я не знала, что мне думать об этом человеке. Его денег не было, я чувствовала себя обязанной помочь ему и потому достала из шкафа костюм моего отца. Пиджак оказался слишком тесным, и мне ничего другого не оставалось, как отдать ему рабочую одежду мужа, синюю куртку и зеленые вельветовые брюки.
Сама не своя от беспокойства, я смотрела на Эльбу. Было тихо, и казалось, ничто не предвещает опасности: водная гладь под черным небом, широко раскинувшаяся низина с пересекающими ее светлыми песчаными дорогами, деревьями и брошенные сгоревшие машины. Время от времени издалека доносились звуки взрывов, усугубляя опустошенность и сиротливость местности после суматохи последних недель. А человек, с которым прошла моя жизнь, словно сквозь землю провалился. У эсэсовского солдата, который преспокойно сжег свою униформу, наготове было сколько угодно объяснений его исчезновения. Я доверчиво слушала и обретала надежду. Я дала ему все необходимое и попросила помочь мне в поисках Йоханнеса. Но не было даже никакого следа, по которому можно было бы идти. Пропала и лодка, та самодельная лодка с веслами, удары которых по воде я слышала ночью.
Через три дня я побежала в Ферхфельде к помещику, который по-прежнему был нашим бургомистром, за советом и помощью. «Это русские схватили твоего мужа, а может, и похитили, он не должен был плыть на ту сторону»,— сказал он и, чтобы утешить меня, дал карточку на три килограмма белого хлеба. Я купила еще масла и мяса, заплатив за все семьдесят марок. С продуктами я направилась домой мимо огромного лагеря, который разбили английские солдаты на лугу. Они кричали и делали мне знаки, несколько человек увязались за мной. Но, увидев поджидающего меня возле дома молодого сильного мужчину, отстали. Я была совершенно выбита из колеи и почти все продукты, купленные за большие деньги, истратила на один обед. Я должна была моему гостю вдвое больше, и мне хотелось как-то выразить ему признательность, ведь без него я не пережила бы это ужасное время.
В одну из следующих ночей на лугу галдели пьяные солдаты, они все еще праздновали победу. И я была рада, когда он пришел ко мне в дом, хотя настаивала на том, чтобы он ночевал в сарае. Когда пьяные колотили в дверь и стены кулаками, я чувствовала себя с ним в безопасности. Моему защитнику был двадцать один год, а мне —тридцать пять. Он был хозяйственным — валил деревья, продавал дрова английским солдатам и заботился о нашем существовании. Когда он начинал рассказывать, мне оставалось только удивляться ему. Чего только не повидал он в свои годы! Я была в таком восторге от этого, что верила каждому его слову, даже когда он утверждал, что я понравилась ему с первого взгляда и потому он вернулся сюда. Я забыла все остальное: ненависть к войне и солдатам, воспоминания о своей дочери и даже муже,— это правда. Я забыла, какую униформу носил этот мужчина годами. Мне, наверное, хотелось забыть с ним все остальное и начать новую жизнь.
Он пробыл здесь только год. Вскоре после того, как он меня покинул, родился ты. Ты — его сын, Йорг. С того времени я никогда больше не видела твоего отца.
Женщина умолкла и отвернулась. Она бросила быстрый взгляд на сына и достала из кармана платья конверт с пестрыми марками.
— Теперь он хочет назад,— сказала она. Ее руки расправили исписанный мелким почерком листок и разгладили его. В некоторых местах чернила расплылись голубыми пятнами, но женщина не замечала этого, потому что каждое слово знала наизусть.
— Почему ты не хочешь, чтобы он вернулся, мама? — спросил мальчик,
— Его слишком долго не было,— ответила она.— Он чужой тебе, чужой мне. Он не должен был оставлять нас тогда...
Она говорила горячо, словно тем самым могла защититься от мыслей, которые как никогда упорно одолевали ее. О многом она сказала, о многом умолчала. Она смотрела на лицо своего сына, тонкие жилки под бледной кожей, серьезный, пронизывающий взгляд и узкогубый рот, сегодня и вчера мешались, и она снова вспоминала ту ночь, наполненную криками пьяных солдат, грохотом их кулаков по двери и стенам, мужчину, который обнял ее, словно это было самым естественным на свете. Он покрыл поцелуями ее тело, клялся в любви и верности, и она прошептала: «Я счастлива. Я еще никогда не была так счастлива».
— Почему он уехал, скажи, почему? — хотелось знать мальчику. Его голос вдруг зазвучал требовательно, настойчиво, как голос отца.
Она опустила глаза. Ты не поймешь, могла бы она сказать, я все расскажу тебе потом... Она достаточно долго оттягивала этот час, потому что нет ничего мучительнее, чем интимное, потайное, свою собственную несостоявшуюся жизнь открывать своему же ребенку. Она сунула письмо, разбередившее воспоминания, в карман платья.
— Ты узнаешь вес,— сказала она,— все то, что я сама знаю. А знаю я многое, и еще более ужасное.— Она резко поднялась, подошла к плите и увидела, что вода в котелке почти выкипела.— Сколько же я говорю? Как идет время. Что ты хочешь, кофе или чай?
— Я ничего не буду пить,— ответил мальчик.
— А есть хочешь?
Есть ему хотелось всегда, как и его отцу. Она отрезала кусок хлеба, намазала толстым слоем масла, а сверху ливерной колбасой, домашней колбасой из деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21