Все опять было почти как в Зерране, и он повторил, когда они остались вдвоем:
— Я хочу ребенка.
Он не предполагал, что год спустя хозяйка снова поставит на стол пирог, а Виктория скажет:
— Я оставляю ребенка здесь, позже заберу его к себе. Сейчас она стояла перед ним, уговаривая:
— Все это мы сможем позволить себе потом, когда я проработаю здесь пару лет. Я ведь только начинаю и, пока не достроена новая фабрика, не желаю бросать работу.
— Фабрик еще много построят,— заметил он. Виктория сказала:
— Господи, да ведь и детей много родится.
В Зэрране чуть не состоялась свадьба — в тот день, когда птенцы разлетелись из гнезда, или после ночи на
1 Зауэрбрух, Фердинанд (1875—-1951)—знаменитый немецкий хирург.
острове, или несколькими днями раньше. Однажды он сказал ей: «Брак — это разумная необходимость, заставляющая людей как бы притираться друг к другу Тут уж не побежишь из-за пустяка разводиться, тем более если есть ребенок». «Не думай, что я выйду замуж из-за ребенка»,— сказала она тогда. А сейчас повторила:
— Если только поэтому нам нужно очертя голову жениться, то я иметь ребенка не желаю.
— Никто тебя не неволит,— возразил он,— но мы ведь накрепко связаны, Виктория.
Уже найден врач, который за двадцать минут все сделает: выкидыш на втором месяце, обойдется нормально. Все осложняло решение Ганса: «Я хочу ребенка».
И почему он хотел ребенка? Чертежи новой фабрики готовы, в сосновом лесу раздавался стук топоров. Комната пуста, и от городских ворог до стройплощадки еще не проложили асфальтированной дорожки. Его поезд через час отправлялся в Лейпциг, а он даже не знал, когда выкроит время, чтобы еще раз наведаться в Доббертин,
Он видел, как Виктория сидела за столом, подперев голову руками; может, она проклинала час их первой встречи, и картошку, и свадьбу Файта, и любезного усатого китайца на крыше замка.
А может, проклинала Зерран и Доббертин или все вместе. Она дала ему высказаться, едва смотрела на него, а когда он уходил, сказала:
— Предоставь мне, пожалуйста, решать самой. Конечно, ребенок связан и с отцом, и с матерью. Но разве мы связаны друг с другом?
8. Тихий переулок за старой доббертинской церковью, кривые лестницы, третья дверь направо, письменный стол, крошечные окна, большие шкафы, папка-скоросшиватель... Мужчина в очках кладет ее на стол, и можно прочитать: «Аня Линднер, родилась 03.04.1961 года».
— Ты обязан сразу пойти туда, у ребенка должен быть отец,—говорила Виктория. Она сама там уже давно побывала, хотя никто и не сомневался, что родила ребенка она.— Я мать,— гордо объявила она,— а теперь надо официально установить, кто еще причастен к рождению внебрачного ребенка.
И вот он стоял в комнатушке, предъявлял паспорт и свидетельство о рождении, терпеливо ждал, пока мужчина в очках неспешно листал бумаги, разбирая имя ребенка, потом откинулся в кресле и минуту молча смотрел в подслеповатое окошечко.
— Да, мать ребенка назвала ваше имя,— наконец проговорил он и грустно посмотрел на Ганса.— Вы, конечно, можете не соглашаться, а сие означает, что отцовство будет установлено юридически или вам придется искать свидетелей, которые могли бы подтвердить, что мать ребенка в спорное время имела половые сношения с другими лицами и вы, господин Рихтер, вовсе не можете считаться отцом или же ваше отцовство весьма проблематично.
— Нет,— сказал Ганс.
Мужчина за письменным столом взглянул на него, удрученно покачав головой.
— Что значит «нет»? Не торопитесь, обдумайте все как следует. Ребенок никуда не убежит, он здесь. Речь идет лишь о том, придется ли вам в последующие восемнадцать лет платить алименты, ни о чем более.
— Я отдаю себе во всем полный отчет, я все обдумал,— смущенно уверял Ганс.
— А потом пойдете на попятный! — укоризненно воскликнул мужчина и показал на полки с папками.— Вы и не подозреваете, какая бывает канитель, когда вначале подписывают документ, а потом пытаются его опротестовать. Ужас!
— Но я не собираюсь ничего опротестовывать. Поверьте. Я отец ребенка, я хотел его и буду о нем заботиться, насколько это в моих силах.
Он подошел вплотную к письменному столу, где мужчина теперь недовольно просматривал подшитые бумаги: денежная субсидия на ребенка, справка о прививках, сведения об отце, сообщенные Викторией, обоснование, почему девочка будет находиться в Доме ребенка, ходатайство предприятия.
— Да, пока дочь останется в Доме ребенка,— сказал Ганс, вспомнив небесно-голубой замок в парке, где встретился с Викторией; его тогда еще поразил ее примирительный тон: «Приезжай сюда в конце следующей недели, я свободна и буду рада тебе».
И они шли по городу рядом, болтали обо всем и ни о чем, смеялись, поглядывая друг на друга,— живо вспомнилось былое. Возле старой доббертинской церкви она остановилась и сказала: «А теперь поднимись на третий
этаж, войди в третью дверь направо и оформи Анины документы. Ребенок без отца — позор!»
Еще одна улыбка, крепкое рукопожатие — пора возвращаться к чертежной доске, сроки поджимали, как водится.
— Итак, дочь будет находиться в Доме ребенка, родители живут раздельно, сочетаться браком не намерены,— брюзжал мужчина за письменным столом, устало подпершись рукой. Но теперь он уже готов был смириться с положением вещей.— По новому закону право на воспитание внебрачных детей целиком передается матери, так-то,— весьма невежливо добавил он и протянул Гансу бланк: — Подпишите, пожалуйста.
Ганс бегло просмотрел напечатанные строчки и то, что было вписано от руки — отец и мать, имя и адрес, небольшая сумма, которую он, как студент, должен был платить ежемесячно,— сказал: «Конечно», поставил свою подпись и думал при этом о своих словах: «Я хочу ребенка»— и о приглашении Виктории навестить ее в выходной. Заглядывать дальше в будущее он не отваживался.
Мужчина за письменным столом поправил очки, пристально рассмотрел подпись, которой, естественно, не мог не доверять, наконец смиренным кивком дал понять, что этот самый Иоганнес Рихтер официально имеет право выйти из комнаты уже как отец Ани.
Еще раз они встретились с Викторией в небесно-голубом замке. Накануне он несколько раз набирал номер ее телефона и снова клал трубку, как только она отзывалась. Он купил цветы и стоял перед Аниной кроваткой, поджидая Викторию. Одна из медсестер взяла у него букет:
— Я поставлю его в вазу, большое спасибо.
И в эту минуту Виктория, мимоходом кивнув ему, устремилась к дочери:
— Аня, ангел мой, ты моя самая любимая на свете! Он заметил, что Виктория нервничает: взяла дочку
на руки, приласкала, прошлась с ней по палате, то и дело смотрит на часы, в растерянности остановилась у окна.
Потом она положила ребенка в постельку и собралась уходить, хотя время посещений еще не истекло.
— Вот, теперь у нас есть ребенок, но мы видим его несколько минут в неделю.— И она заспешила к выходу.
На улице почти весело воскликнула: — Ну, здравствуй, старина! — и пожала руку.— Как это тебе взбрело в голову принести сюда цветы?
Ганс предпочел не отвечать и посмотрел вверх на освещенные окна, на родителей с детьми и сестер в белых халатах. Он надеялся, что цветы стоят теперь у Аниной кроватки. А Виктория упрямо поучала его, что запах цветов может повредить ребенку, вообще они ребенку не нужны.
— Это мир без цветов, здоровый, стерильный мир младенца. И тебе придется удовольствоваться тем, что не ты и не я, а медсестра когда-нибудь покажет нашей дочери цветок и скажет: «Это цветок».— Она пошла быстрее, уверенно находя в сумерках дорогу, ведущую мимо парка, мимо стройки, расположенной на месте выкорчеванного соснового леса.— Но некоторые вещи я хочу объяснить ребенку сама, попозже,— добавила она.— Есть вещи нежнее запаха цветов и намного опаснее.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Я думаю о нас с тобой и о нашем ребенке.
Он глубоко вздохнул, пытаясь скрыть волнение. В последнее время он много думал об этом и потому решился сказать:
— Да, нам было хорошо вместе, но мы надеялись на большее.
Понимала ли она это по крайней мере?
— Иди сюда.— Она взяла его за руку и снова вывела на дорожку, которую он потерял в хаосе разрытых канав и выкорчеванных пней.— Избавься от романтики, мой милый. Ребенок есть ребенок, ни больше ни меньше. Такой же, какими когда-то были мы. И мы ошибаемся, желая добиться от детей большего, чем достигли сами.
— Дело не в этом,— возразил Ганс, не давая Виктории высвободить руку.— Прежде всего речь идет о нас самих.
— Нет,— отрезала она и быстро пошла вперед.— С этим покончено, хватит.— Она заговорила о другом: о своей работе, о кипах чертежей, над которыми просиживала до поздней ночи и даже дома по воскресеньям.— Мой мир теперь — за кульманом, моя душа — тот же чертежный карандаш. Я погрузилась в свою стихию, будто русалка.
— А ребенок? — спросил он.
Они вышли на окраину, где она жила. Было темно, в
воздухе висел туман, и только отсвет витрины падал на дверь, к которой прислонилась Виктория.
— А в следующее воскресенье? — спросил Ганс, когда она обернулась.
— В следующее воскресенье опять будут цветы для Ани,— съязвила она.
Он кивнул и принялся машинально рассматривать витрину: фотоаппараты, линзы, словно слепые, мертвые глаза. На какую-то ничтожную долю секунды ему показалось, будто он видит себя и Викторию этими глазами: две смутные тени, поспешно уходящие друг от друга, а между ними пропасть, Зерранское озеро, дно морское.
— Но я полагаю,— спокойно и уверенно сказала она, отпирая дверь (правда, подбирала слова дольше обычного),— я полагаю, мы понимаем друг друга хотя бы в том, что нам не придется вечно стоять на страже у детской кроватки. Моя жизнь не вечно будет вертеться вокруг нее, твоя тоже. Каждый из нас, в том числе и ребенок, должен жить своей жизнью, не так ли?
Последнее, что он видел, была протянутая рука Виктории.
Прикосновение ее обдало холодом. Он сказал «да», думая «нет».
Потом кивнул и быстро зашагал прочь.
9. — Мир тесен,— сказала Виктория при расставании.
— Виктория, ну что ты говоришь? — воскликнул он. И ее имя, и вообще все на свете казалось ему сомнительным: «Виктория», «победительница». Спору нет, мир стал тесен: один час полета до Праги, один день — до Мехико, а сообщение о смерти Кеннеди облетело мир за минуту. Но в этот день летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года о смерти и речи не было. Виктория радовалась ребенку — Ане исполнилось три с половиной месяца.
— В чем дело? — спросила Виктория.— Да не смотри на меня так, это просто смешно, и вообще тебе лучше сейчас уйти.
— Нет, это ты сейчас уходишь,— сказал Ганс. Она улыбнулась:
— Да, конечно. И тебе меня не удержать. Вообще-то она собиралась уехать лишь завтра или
послезавтра. Она говорила об этом, словно о каком-нибудь пустяке, забывая, что тесный мир, о котором она
толковала, состоял из двух миров с разными человеческими законами. В тот далекий августовский день они стояли у окна старенького дома в Доббертине, где Виктория снимала квартиру. За окном тихо и неподвижно, словно навеки застыв, лежал городок. Хозяйка открыла дверь, заметила: «Как-никак, а ребенок такой славный» — и предложила Гансу переночевать. Старушка внесла поднос с кофе и пирогом, и это отсрочило расставание. Сегодня Виктория должна была вернуться в сосновый лес, в барак, к чертежной доске. Завтра или послезавтра будет уже бессмысленно просить толстого шефа отпустить проектировщицу Линднер на два часа с работы. Проектировщицы Линднер уже не будет в Доббертине. В лучшем случае в шкафу останется ее белый халат, в плане — фамилия, несколько незавершенных чертежей перекочует на другие доски, а в этой комнате сохранится разве что стопка журналов, связка книг да какое-нибудь платье, не поместившееся в чемодане.
«Барышня выехала, совершенно неожиданно,— скажет хозяйка.— И вы тоже не знаете куда? Разве она не взяла своего ребенка? Странно...»
Кофе был хороший, и пирог хозяйка сама испекла. OHII отчаянно старались быть любезными друг с другом, пока хозяйка оставалась в комнате, не замечая, что крадет у них драгоценные минуты. Может быть, у Виктории было иное чувство, чем у него. Она была победительницей, до сих пор ей все удавалось: «отлично» на всех экзаменах, лучшая дипломная работа, да и здесь, в конструкторском бюро фабрики, ее считали лучшей среди молодых проектировщиков. Шеф не раздумывая дал ей два часа на улаживание личных дел — ведь она все равно успеет выполнить свою часть работы.
Когда хозяйка вышла, он задал вопрос, еще раз сблизивший их:
— Что будет с ребенком?
— Аня в хороших руках,— ответила она и отошла к окну. В сбсновом лесу вырубили просеку для новой фабрики. В маленьком городе рядами поднимались новые дома.
— Я свихнусь, вечно видя перед собой одно и то же,—- сказала она.— Я не могу больше жить здесь, в этом скучном захолустье. Планы, планы и занудливый новый мир.
Все это возмущало ее, хотя она и знала, сколько по-
началу нужно квартир, пусть даже в типовых домах, достоинства которых всегда подсчитывал Ганс.
— У тебя в голове вообще нет ничего, кроме твоей занудливой экономики
В городе сохранилось лишь несколько старых кирпичных домов с потрескавшимися стенами, да еще Дом ребенка, бывший замок. Он весь сиял яркой голубизной, как небо в этот день.
— Да, дом действительно красивый,— сказала она.— Я позже заберу малышку. Сначала надо там прочно стать на ноги, вообще обрести почву под ногами.
Здесь у нее всегда была почва под ногами Она купила себе несколько кресел, стол и книжные полки, но теперь не могла взять их с собой. Вещи для нее ничего не значили — так уж она была устроена. Можно ведь снова приобрести все это — в другом мире. Наверное, у нее будет комната в чистеньком городе, с красивым видом из окна и строительная площадка — не чета здешней. Несколько раз она повторила:
— Как только смогу, заберу Аню.
Ему оставалось только пообещать чаще заглядывать к ребенку.
— Я же буду проходить здесь практику,— сказал он,— и после окончания института начну тут работать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21